льшой  неподвижной  круглой  голове  над  рваной,
заправленной в комбинезон фуфайкой поблескивали глазные белки. Позади  негра
помешанная шарила в шкафу, отбрасывая предплечьем назад свои длинные волосы.
     - Ваша сучка пошла в тюрьму, - сказала она. - Ступайте за ней.
     - В тюрьму? - переспросил Хорес.
     - Я же сказала. Туда, где живут хорошие  люди.  Мужей  надо  держать  в
тюрьме, чтобы не мешали.
     Старуха повернулась к негру и протянула плоскую фляжку.
     - Бери, голубчик. И дай мне за нее доллар. Денег у тебя много.
     Хорес возвратился в город, в  тюрьму.  Его  впустили.  Он  поднялся  по
лестнице; надзиратель запер за ним дверь.
     Женщина впустила его в камеру. Ребенок лежал на  койке.  Рядом  с  ним,
скрестив руки и вытянув ноги так, будто смертельно устал, сидел Гудвин.
     - Что же вы сидите напротив этой щели? - сказал Хорес.  -  Забейтесь  в
угол, а мы вас накроем матрацем.
     - Пришли посмотреть, как я получу пулю? - спросил Гудвин. - Что ж,  все
правильно. Вы для этого постарались. Обещали ведь, что меня не повесят.
     - Можете быть спокойны еще целый час,  -  сказал  Хорес.  -  Мемфисский
поезд прибудет только в половине девятого. У Лупоглазого, разумеется, хватит
ума не приезжать в той желтой машине.
     И повернулся к женщине.
     - А вы? Я был о вас лучшего мнения. Мы с ним, конечно,  дураки,  но  от
вас я такого не ожидал.
     - Ей вы оказываете услугу, - сказал Гудвин. - А то мыкалась бы со мной,
пока не стало бы слишком поздно  подцепить  подходящего  человека.  Обещайте
только устроить малыша продавцом газет, когда он подрастет настолько,  чтобы
отсчитывать сдачу, и на душе у меня будет спокойно.
     Женщина села на койку и положила ребенка на  колени.  Хорес  подошел  к
ней.
     - Ну, пойдемте, - сказал он. - Ничего не случится. С  ним  здесь  будет
все в порядке. Он это знает. Вам нужно пойти домой,  выспаться,  потому  что
завтра вы уедете отсюда. Идемте.
     - Я, пожалуй, лучше останусь.
     - Черт возьми, разве вам не известно, что, готовясь к беде,  вы  скорее
всего ее накличете? Неужели не знаете по собственному опыту? Ли  знает.  Ли,
пусть она это бросит.
     - Иди, Руби, - сказал Гудвин. - Ступай домой, ложись спать.
     - Я, пожалуй, лучше останусь.
     Хорес стоял  возле  них.  Женщина  сидела,  задумчиво  склонив  голову,
совершенно неподвижно. Гудвин откинулся к стене, скрестив руки на груди, его
загорелые кисти скрывались под рукавами выцветшей рубашки.
     - Вот теперь вы мужчина, - сказал Хорес. - Не так ли?  Жаль,  присяжные
не видели, как вы, запертый  в  бетонной  камере,  пугаете  женщин  и  детей
жуткими рассказами для пятиклассников. Они сразу бы поняли,  что  у  вас  не
хватит духу убить кого-то.
     - Шли бы лучше домой сами, - сказал Гудвин. - Мы можем  поспать  здесь,
только вот шумно очень.
     - Нет, для нас это будет слишком разумно, - сказал Хорес. Он  вышел  из
камеры. Надзиратель отпер дверь и выпустил его на улицу. Через десять  минут
Хорес вернулся со свертком. Гудвин не  шевельнулся.  Женщина  смотрела,  как
Бенбоу разворачивает сверток. Там оказались бутылка молока, коробка конфет и
коробка сигар. Хорес поднес ее Гудвину, потом взял сигару сам.
     - Молочная бутылочка у вас с собой? Женщина достала бутылочку  из  узла
под койкой.
     - Там еще немного осталось, - сказала она.  Долила  ее  из  принесенной
бутылки. Хорес поднес огня Гудвину  и  закурил  сам.  Когда  поднял  взгляд,
бутылочки уже не было.
     - Еще рано кормить? - спросил он.
     - Я грею молоко, - ответила женщина.
     - А-а, - протянул Хорес. И привалился вместе со стулом к стене напротив
койки.
     - На постели есть место, - сказала женщина. - Там помягче.
     - Не настолько, чтобы стоило пересаживаться, - ответил Хорес.
     - Слушайте, - вмешался Гудвин. - Идите-ка домой. Это все бесполезно.
     - Нам предстоит небольшая  работа,  -  сказал  Хорес.  -  Завтра  утром
прокурор начнет допрашивать ее  снова.  Это  у  него  единственная  надежда:
каким-то  образом  признать  ее  показания   недействительными.   Попробуйте
вздремнуть, пока мы репетируем.
     - Ладно, - согласился Гудвин.
     Хорес принялся натаскивать женщину, расхаживающую взад-вперед по тесной
камере. Гудвин докурил сигару и вновь  сидел  неподвижно,  скрестив  руки  и
свесив голову.  Часы  на  площади  пробили  девять,  потом  десять.  Ребенок
захныкал и заворочался.  Женщина  остановилась,  перепеленала  его,  достала
из-под платья бутылочку и  покормила.  Потом  осторожно  подалась  вперед  и
заглянула в лицо Гудвину.
     - Заснул, - прошептала она.
     - Может, уложим его? - шепотом спросил Хорес.
     - Не надо. Пусть сидит.
     Бесшумно двигаясь, она положила ребенка на койку и села  на  другой  ее
край. Хорес придвинул стул поближе к ней. Говорили они шепотом.
     Часы пробили одиннадцать. Хорес продолжал натаскивать женщину, снова  и
снова возвращаясь к воображаемой сцене. Наконец сказал:
     - Пожалуй, все. Теперь запомните? Если он спросит что-то такое, на  что
сразу не сможете ответить, просто промолчите.  Об  остальном  позабочусь  я.
Запомните?
     - Да, - прошептала женщина.
     Хорес протянул руку, взял с койки  коробку  конфет  и  открыл,  вощеная
бумага тихо зашуршала. Женщина взяла конфету. Гудвин не  шевелился.  Женщина
взглянула на него, потом на узкую прорезь окна.
     - Перестаньте, - прошептал Хорес. - Через такое окошко он  не  достанет
его даже шляпной булавкой, тем более пулей. Понимаете?
     - Да, - ответила женщина, держа конфету в руке. -  Я  знаю,  о  чем  вы
думаете, - прошептала она, не глядя на него.
     - О чем же?
     - Вы пришли в тот дом, а меня там нет. Я знаю, о чем вы думаете.
     Хорес глянул на нее. Женщина смотрела в сторону.
     - Вчера вы сказали, что пора уже с вами  расплатиться.  Какое-то  время
Хорес не сводил с нее взгляда.
     - Вот оно что, - сказал он. - О темпера! О морес! {О времена! О  нравы!
(лат.)} О черт! Неужели вы, безмозглые млекопитающие, убеждены, что мужчина,
любой мужчина... Вы думали, я добиваюсь этого? Думаете, если б добивался, то
ждал бы так долго?
     Женщина бросила на него быстрый взгляд.
     - Если б не ждали, то ничего бы не добились.
     - Что? А-а. Понятно. А сегодня вечером?
     - Я решила, что вы...
     - Значит, теперь пошли бы на это?
     Женщина взглянула на Гудвина. Тот слегка похрапывал.
     - Нет-нет, не прямо сейчас. Но расплатитесь немедленно, по требованию?
     - Я решила, что вы ждете такой расплаты. Ведь я же сказала, что  у  нас
нет... Если этого мало, я вас не виню.
     - Речь не о том. Сами знаете, что  не  о  том.  Неужели  вы  не  можете
представить, что человек готов делать что-то лишь потому,  что  считает  это
справедливым, необходимым для гармонии вещей?
     Женщина неторопливо вертела в руке конфету.
     - Я думала, вы злитесь на него.
     - На Ли?
     - Нет. - Она коснулась рукой ребенка.  -  Потому  что  мне  приходилось
носить его с собой.
     - То есть, по-вашему, он мешал бы нам, лежа в изножье кровати? Пришлось
бы все время держать его за ножку, чтобы не упал?
     Женщина поглядела на Хореса, глаза ее были серьезны, пусты и задумчивы.
Часы на площади пробили двенадцать.
     - Господи Боже, - прошептал Хорес. - С какими людьми вы сталкивались?
     - Я однажды так вызволила Ли из тюрьмы. Из Ливенуорта. Когда знали, что
он виновен.
     - Да? - сказал Хорес. Протянул  ей  коробку  с  конфетами.  -  Возьмите
другую. Эта уже совсем измята.
     Женщина взглянула на измазанные  шоколадом  пальцы  и  на  бесформенную
конфету. Хорес предложил свой платок.
     - Я запачкаю его, - сказала женщина. - Постойте. Она вытерла  пальцы  о
грязные пеленки и вновь села, положив сжатые руки на  колени.  Гудвин  мерно
похрапывал.
     - Когда Ли отправили на Филиппины, я осталась в  СанФранциско.  У  меня
была работа, я жила в меблированной  комнате,  стряпала  на  газовом  рожке,
потому что обещала его ждать, и он знал, что я  сдержу  обещание.  Когда  он
убил другого солдата из-за черномазой, я даже не узнала об  этом.  Писем  от
него не приходило  пять  месяцев.  На  работе,  застилая  полку  газетой,  я
случайно прочла, что его часть возвращается  домой,  и  когда  взглянула  на
календарь, оказалось, это тот самый день. Все это время я была верна ему.  А
возможности у меня были: я каждый вечер имела их с мужчинами, приходящими  в
ресторан.
     К пароходу меня  не  отпускали,  пришлось  уволиться.  А  в  порту  мне
повидаться с ним не позволили, даже не пустили на  пароход.  Я  стояла  там,
пока сходили солдаты, высматривала его и спрашивала у проходящих, где он,  а
они подшучивали, спрашивали, занята ли я вечером, говорили, что не слышали о
таком, или что он убит, или что удрал в Японию с женой полковника. Я еще раз
попыталась пройти на пароход, но меня не  пустили.  И  вот  в  тот  вечер  я
принарядилась, пошла по кабаре, нашла одного из тех солдат, познакомилась  с
ним, и он рассказал все. Мне казалось, что я умерла. Я  сидела  там,  играла
музыка и все такое, тот пьяный солдат лапал меня, я спрашивала себя,  почему
бы не плюнуть на все, уйти с ним, напиться и больше не протрезвляться,  а  в
голове вертелось: "Из-за такого же скота я  мучилась  целый  год".  Наверно,
потому и не ушла.
     Потому ли, нет, но не ушла. Вернулась в свою комнату и на  другой  день
принялась искать Ли. Искала, мне  врали,  старались  окрутить,  но  в  конце
концов я выяснила, что он в Ливенуорте. Денег на билет не хватало,  пришлось
устроиться на другую работу. За два месяца я собрала нужную сумму и  поехала
в Ливенуорт. Устроилась работать официанткой в ночную смену и каждое  второе
воскресенье могла видеться с Ли. Мы решили нанять адвоката.  Не  знали,  что
адвокат ничем не может помочь заключенному федеральной  тюрьмы.  Адвокат  не
говорил мне этого, а я не говорила Ли, как  расплачиваюсь  с  адвокатом.  Он
думал, что я накопила денег. Все выяснилось, когда я прожила с адвокатом два
месяца.
     Потом началась война. Ли выпустили и отправили во Францию. Я  уехала  в
Нью-Йорк и устроилась на военный завод. Ни с кем  не  водилась,  хотя  город
кишел солдатами, не жалевшими денег, и даже уродки разгуливали в шелках.  Но
я ни с кем не водилась. Потом Ли вернулся. Я пошла к пароходу встречать его.
Но Ли вывели под конвоем и снова отправили в Ливенуорт за то, что убил  того
солдата  три  года  назад.  Тогда  я  наняла  адвоката,  чтобы   тот   нашел
конгрессмена, который бы вызволил Ли.  Отдала  ему  все  деньги,  что  могла
накопить. Так что, когда Ли вышел, у нас не было ни гроша.  Он  сказал,  что
нам надо пожениться, но  мы  не  могли  позволить  себе  этого.  А  когда  я
рассказала ему про того адвоката, он избил меня.
     Женщина  снова  бросила  под  койку  измятую  конфету  и  вытерла  руку
пеленкой. Взяла из коробки  другую  конфету  и  стала  есть.  Не  переставая
жевать, повернулась к Хоресу и бросила на него  пустой,  задумчивый  взгляд.
Сквозь узкое окошко сочилась холодная, мертвая тьма.
     Гудвин перестал храпеть. Поворочался и выпрямился.
     - Который час?
     - Что? - произнес Хорес. Взглянул на часы. - Половина третьего.
     - У него, должно быть, прокол, - сказал Гудвин. Перед рассветом Хорес и
сам заснул, сидя на стуле. Когда
     проснулся, в окошко горизонтально падал узкий,  розоватый  луч  солнца.
Женщина с Гудвином негромко разговаривали,  сидя  на  койке.  Гудвин  угрюмо
взглянул на него.
     - Доброе утро.
     - Надеюсь, вы за ночь избавились от своего кошмара, - сказал Хорес.
     - Если и да, то он будет последним. Говорят, там не видят снов.
     - Вы, разумеется, немало сделали, чтобы не  избежать  этого,  -  сказал
Хорес. -Думаю, в конце концов вы нам поверите.
     - Поверю, как же, - сказал Гудвин, он сидел неподвижно, сдерживаясь изо
всех сил, хмурый, неряшливый, в  измятых  комбинезоне  и  синей  рубашке.  -
Неужели думаете, этот человек  после  вчерашнего  допустит,  чтобы  я  вышел
отсюда, прошел по улице и вошел в здание суда? Среди каких людей вы жили всю
жизнь? В детском саду? Я лично не допустил бы этого.
     - Тогда он сам сунет голову в петлю, - сказал Хорес.
     - А какой мне от этого прок? Слушайте, что...
     - Ли... - перебила женщина.
     - ...что я вам скажу: в другой раз, когда вздумаете играть в  кости  на
жизнь человека...
     - Ли... - повторила женщина. Она медленно гладила его по голове взад  и
вперед. Принялась выравнивать его пробор, оправлять рубашку. Хорес  наблюдал
за ними.
     - Хотите остаться сегодня здесь? - негромко спросил он. -  Я  могу  это
устроить.
     - Нет, - сказал Гудвин. - Мне уже надоело. Хочу  развязаться  со  всем.
Только скажите этому чертову помощнику шерифа, чтобы не шел совсем рядом  со
мной. Сходите-ка с ней позавтракайте.
     - Я не хочу есть, - сказала женщина.
     - Делай, что сказано, - сказал Гудвин.
     - Ли!
     - Пойдемте, - сказал  Хорес.  -  Потом  вернетесь.  Выйдя  на  утренний
воздух, он стал глубоко дышать.
     - Дышите полной грудью, - посоветовал он. - После ночи,  проведенной  в
таком месте, у кого  угодно  начнется  горячка.  Подумать  только,  что  три
взрослых человека... Господи, иногда мне кажется, что  все  мы  дети,  кроме
самих детей. Но сегодня  -  последний  день.  К  полудню  он  выйдет  оттуда
свободным человеком - вам это ясно?
     Они шли свежим, солнечным утром под мягким,  высоким  небом.  Высоко  в
голубизне с юго-запада  плыли  пышные  облачка,  прохладный  легкий  ветерок
трепал акации, с которых давно опали цветы.
     - Даже не знаю, как мне расплачиваться с вами, - сказала женщина.
     - Оставьте. Я уже вознагражден. Вы не поймете, но моя душа отбыла срок,
тянувшийся сорок три года. Сорок три. В полтора раза больше, чем вы  прожили
на свете. Так что, видите, безрассудство, как и бедность, само  заботится  о
себе.
     - А знаете, что он... что...
     - Оставьте же. Ли очнется и от этого. Бог временами  бывает  неразумен,
но по крайней мере он джентльмен. Вы этого не знали?
     - Я всегда думала о Нем как о мужчине, - сказала женщина.

     Звонок уже звонил, когда Хорес шел площадью к зданию суда. Площадь была
уже забита машинами  и  фургонами,  люди  в  комбинезонах  и  хаки  медленно
заполняли готический вестибюль здания. Когда он поднимался по лестнице, часы
на башенке пробили девять.
     Широкие створчатые двери  на  верху  узкой  лестницы  были  распахнуты.
Оттуда доносилась неторопливая суета рассаживающихся людей. Хорес  видел  их
головы над спинками стульев - лысые и седые, косматые и со свежими  кромками
над загорелой  шеей,  напомаженные  головы  над  городскими  воротничками  и
дамские шляпки с цветами и без цветов.
     Шум голосов и движений относило ровным,  тянущим  в  дверь  сквозняком.
Воздух входил в окна и проносился над головами и спинами к стоящему в дверях
Хоресу, вбирая в себя запах табака, застарелого пота,  земли  и  характерный
запах судебных залов: затхлый запах иссякших страстей и алчности,  споров  и
горечи, упрямо держащийся с каким-то грубым  постоянством  из-за  отсутствия
чего-либо лучшего. Окна выходили на балконы с изогнутыми  портиками.  В  них
задувал  ветер,  неся  с  собой  чириканье  воробьев  и  воркование голубей,
гнездящихся  под   свесом   крыши,  время  от  времени  гудок  автомобиля  с
площади взвивался и тонул в гулком топоте ног на лестнице и в коридоре.
     Судьи на месте не было. Чуть в стороне от его стола Хорес увидел черные
волосы и загорелое, изможденное лицо  Гудвина,  рядом  с  ним  серую  шляпку
женщины. По другую сторону стола сидел, ковыряясь в зубах, какой-то  человек
с длинным, бледным носом. Череп его густо покрывали жесткие вьющиеся волосы,
редеющие над небольшой лысиной. Одет  он  был  в  светло-коричневый  костюм,
подле  него  лежали  элегантный  кожаный  портфель  и  соломенная  шляпа   с
коричневой лентой, ковыряя в зубах, он лениво поглядывал в окно через головы
сидящих. Хорес замер в дверях.
     - Это адвокат, - сказал он. - Еврей-адвокат из Мемфиса.
     Потом взглянул на затылки  людей,  стоящих  вокруг  стола,  где  обычно
находились свидетели.
     - Я заранее знаю, что увижу, - сказал он. - Она будет в черной шляпке.
     Хорес зашагал по проходу. Из-за балконного окна, где, казалось,  звонил
звонок и где под крышей гортанно ворковали голуби, донесся  голос  судебного
пристава:
     "Высокочтимый суд округа Йокнапатофа открыт согласно закону..."
     Темпл была в черной шляпке. Секретарю пришлось  дважды  вызывать  ее  к
свидетельскому месту. Через некоторое время Хорес  осознал,  что  к  нему  с
легким раздражением обращается судья:
     - Это ваша свидетельница, мистер Бенбоу?
     - Да, ваша честь.
     - Желаете, чтобы ее привели к присяге и занесли показания в протокол?
     - Да, ваша честь.
     За  окном,  над  которым  неторопливо   сновали   голуби,   по-прежнему
раздавался голос  пристава,  монотонный,  назойливый  и  бесстрастный,  хотя
звонок уже стих.

XXVIII

     Окружной прокурор взглянул на присяжных.
     - Я предъявляю в качестве вещественного  доказательства  этот  предмет,
обнаруженный на месте преступления.
     Он держал  в  руке  кукурузный  початок.  Его,  казалось,  обмакнули  в
темно-коричневую краску.
     - Этот предмет не предъявлялся ранее  потому,  что  до  показаний  жены
обвиняемого, только что зачитанных по протоколу, его отношение к  делу  было
не совсем ясно.
     Вы  слышали  заключения  химика  и  гинеколога  -  который,  как   вам,
джентльмены,  известно,   является   авторитетом   в   священнейших   делах,
относящихся к священнейшей на свете вещи: женственности, - и он сказал,  что
тут пахнет уже не виселицей, а бензиновым костром...
     - Протестую! - заявил Хорес. - Обвинение пытается склонить...
     - Протест принят, -  объявил  судья.  -  Мистер  секретарь,  вычеркните
фразу, начинающуюся словами "и он сказал".  Мистер  Бенбоу,  можете  указать
присяжным  не  принимать  ее  во   внимание.   Мистер   окружной   прокурор,
придерживайтесь сути дела.
     Окружной  прокурор  поклонился.   Потом   повернулся   к   сидящей   на
свидетельском месте Темпл. Из-под ее черной шляпки выбивались, словно  комки
канифоли, тугие рыжие кудри. На  шляпке  красовалось  украшение  из  горного
хрусталя. На обтянутых черным атласом  коленях  лежала  платиновая  сумочка.
Распахнутое светло-коричневое пальто обнажало пурпурный бант на плече.  Руки
неподвижно застыли на  коленях  ладонями  вверх.  Длинные  белые  ноги  были
закинуты в сторону и расслаблены в лодыжках,  туфли  с  блестящими  пряжками
лежали на боку, словно пустые.  Над  рядами  сосредоточенных  лиц,  белых  и
бледных, словно брюхо дохлой рыбы, она сидела в независимой и вместе  с  тем
раболепной позе, устремив взгляд на что-то в  глубине  зала.  Лицо  ее  было
совершенно бледным, пятна румян походили на бумажные кружки,  приклеенные  к
скулам,  губы,  раскрашенные  в  форме  безупречного   смертоносного   лука,
напоминали что-то символическое и вместе с тем загадочное,  тоже  вырезанное
из пурпурной бумаги и приклеенное к лицу.
     Окружной прокурор встал перед ней.
     - Как вас зовут?
     Темпл не ответила.  Слегка  передвинула  голову,  словно  он  мешал  ей
смотреть, и пристально уставилась на что-то в глубине зала.
     - Как вас зовут? - повторил он, тоже передвинувшись и снова встав перед
ее взглядом. Губы Темпл шевельнулись.
     - Громче, - сказал окружной прокурор. - Говорите смело.  Вам  никто  не
причинит вреда. Пусть эти добрые люди, отцы и мужья, выслушают все,  что  вы
скажете, и воздадут за причиненное вам зло.
     Судья, вскинув брови, поглядел на Хореса. Но Хорес не  шевельнулся.  Он
сидел, склонив голову и положив на колени сжатые кулаки.
     - Темпл Дрейк, - ответила свидетельница.
     - Сколько вам лет?
     - Восемнадцать.