его  в  ящик,  когда
выйду от вас.
   - Спасибо, не стоит. Я отправлю его вместе с остальными письмами.
   Люциан охотно бы подождал, но он отлично  знал,  что  Лидия  не  станет
писать в его присутствии. Поэтому он, вполне удовлетворенный  достигнутыми
результатами, простился с ней. Когда он вышел, Лидия  изорвала  на  мелкие
клочки его записку и бросила их в корзину. Затем она написала:

   "Дорогой мистер Кэшель Байрон,
   Я  только  что  узнала  ваш  секрет.  Я  очень  огорчена,   но   должна
предупредить Вас, что Вам не следует больше приходить ко мне. Прощайте.
   Преданная Вам Лидия Кэру".

   Лидия продержала это письмо у себя до следующего  утра.  Одевшись,  она
еще раз внимательно прочла его. Затем запечатала  его  и  послала  Башвиля
опустить конверт в почтовый ящик.



        "9"

   Ученики Кэшеля, обучавшиеся  у  него  боксу,  обыкновенно  просили  его
обращаться с ними, как с серьезными противниками, а не играть  в  невинную
игру. Но Кэшель редко исполнял их желание, хотя  он  прекрасно  знал,  что
подбитый глаз или вышибленный зуб станет гордостью ученика и  поводом  для
хвастовства, что эти  знаки  отличия  получены  от  знаменитого  кулачного
бойца. Кэшелю было неприятно видеть свои трофеи на лицах учеников и, кроме
того, он не желал прослыть грубым и неловким учителем. Тем не менее в  тот
день, когда пришло письмо Лидии, Кэшель изменил  своему  обыкновению.  Это
почувствовал джентльмен, пришедший на урок вскоре после получения  письма.
Он  удивился  странной   рассеянности   Кэшеля,   вяло   принявшегося   за
преподавание своего любимого дела, и попросил,  конечно,  не  щадить  его.
Ответом на эту просьбу был сильный удар в живот, который отбросил  смелого
джентльмена в противоположный угол комнаты.  Джентльмен,  без  кровинки  в
лице, с трудом  встал  на  ноги,  но  притворился  очень  довольным  таким
обхождением, и сдавленным голосом выразил свое удовольствие,  что  учитель
считается с ним, как с настоящим противником, хотя  тут  же  отказался  от
продолжения урока, ссылаясь на недосуг.
   Когда он ушел, Кэшель стал рассеянно  ходить  по  комнате,  то  вынимая
письмо из кармана и в который раз перечитывая его, то  погружаясь  в  свои
невеселые думы. Его возбуждение все росло. Он  не  принял  уже  следующего
ученика, быстро переоделся и выбежал на улицу. Там он  впрыгнул  в  первый
попавшийся кэб, назвал адрес Лидии и  велел  ехать  во  всю  прыть.  Кучер
хлестал лошадь бичом что было силы, но привычный ко всякого рода  случаям,
нисколько не удивился,  когда  уже  у  самого  указанного  дома  ему  было
приказано не останавливаться  и  проехать  мимо.  Затем  ему  велено  было
повернуть назад и опять проехать мимо того же дома. В это  время  какая-то
дама появилась у окна. В тот же миг его седок с криком ярости выскочил  из
кэба, взбежал по ступенькам подъезда и стал звонить. Дверь открыл Башвиль,
как всегда безукоризненно одетый и с бесстрастным видом.  На  запинающийся
вопрос Кэшеля он ответил:
   - Мисс Кэру нет дома.
   - Вы лжете, - закричал Кэшель; глаза его бешено сверкнули. - Я видел ее
в окне.
   Башвиль не смутился и решительно ответил:
   - Мисс Кэру не может принять вас сегодня.
   - Я приказываю вам доложить ей обо  мне,  -  угрожающе  сказал  Кэшель,
наступая на него.
   Башвиль хотел захлопнуть дверь перед дерзким гостем, но Кэшель  не  дал
ему времени сделать это, вошел в прихожую и стал запирать за собою  дверь.
Пока он стоял спиною к Башвилю, тот с  дерзостью  отчаяния,  удесятерившей
его силы, схватил Кэшеля  сзади  и  мгновенно  повалил  его  на  устланный
каменными плитами пол прихожей. Но в следующее мгновение Кэшель, вне  себя
от бешенства, уже был на ногах. Башвиль инстинктивно закрыл лицо и  голову
руками,  чтобы  защититься  от   ударов   знаменитого   боксера.   Однако,
опомнившись,  он  заметил,  что  Кэшель  не  собирается  вовсе   на   него
набрасываться,  а  в  какой-то  странной  задумчивости   стоит   в   углу,
отвернувшись от него. Башвиль побежал предупредить свою госпожу.
   Лидия была вместе с Алисой в своем будуаре, когда Башвиль постучался  и
заглянул в комнату. Алиса, поняв все по лицу Башвиля, в котором отразилось
все  его  смятение,  вскрикнула  и  вскочила   со   стула.   Лидия,   тоже
сообразившая, что случилось, спокойно встала  и  попросила  Башвиля  точно
рассказать ей о происшедшем. Тот оказался не  в  состоянии  выговорить  ни
одного слова; он молча кинулся  к  окну,  выходившему  на  улицу,  и  стал
раскрывать его. Лидия поняла, что он собирается звать на помощь прохожих.
   - Башвиль, - повелительно сказала Лидия. - Я приказываю вам  молчать  и
закрыть окно. Я сойду вниз сама.
   Башвиль хотел помешать ей, но она не обратила на него внимания, и он не
решился удержать ее силой. В это  время  он  уже  несколько  оправился  от
своего смятения и постарался как можно более спокойным голосом сказать:
   - Сударыня, не делайте этого. Байрон хочет во что бы то ни стало видеть
вас. Это опасный человек, сударыня, и мне не справиться с  ним.  Я  сделал
все, что мог. Уверяю вас, но он страшно  силен.  Он  может  каждую  минуту
ворваться сюда. Позвольте мне позвать полицию... Нет позвольте,  сударыня,
- добавил он, когда Лидия взялась за ручку двери, - если кому-нибудь нужно
сойти к нему, то уж лучше пусть это буду я.
   - Я приму его, - объявила Лидия, после минутного  раздумья.  -  Сойдите
вниз, если это не грозит вам никакой опасностью, и попросите его подождать
меня в библиотеке.
   - Позовите лучше полицию, пожалуйста,  -  взмолилась  Алиса.  -  Нельзя
знать, что может выкинуть этот ужасный человек.
   - Пустяки. Стыдно трусить даже тогда,  когда  имеешь  дело  с  кулачным
бойцом, - шутливо ответила Лидия.
   Башвиль, бледный как полотно и с дрожью в коленях, не задумавшись ни на
минуту и изобразив на своем лице полное достоинства  спокойствие,  покорно
сошел вниз к Кэшелю,  у  которого  был  в  это  время  вид  наказанного  и
раскаивающегося в своих проступках ребенка. Башвиль остановился на  нижней
площадке лестницы и оттуда объявил:
   - Мисс Кэру просит вас в библиотеку. Пожалуйте.
   Губы  Кэшеля  задвигались,  но  не  издали  никакого  звука.  Он  молча
последовал за слугой. Когда они вошли в библиотеку, Лидия  была  уже  там.
Башвиль сейчас же удалился. Тогда Кэшель в изнеможении опустился на кресло
и совершенно неожиданно для Лидии, закрыв лицо руками, зарыдал как дитя.
   - Не надо, не плачьте, - с нежностью сказала Лидия. - Мне передали, что
вы хотите говорить со мной.
   Он поднял к ней свое бледное, ставшее кротким лицо.
   - Мне не о чем говорить  больше  с  вами.  Вы  приказали  своему  слуге
спустить меня с лестницы. О чем же говорить еще?
   Лидия заметила его желание встать и уйти. Поэтому  она  быстро  твердым
голосом сказала:
   - Если мой слуга позволил себе малейшую непочтительность к вам,  мистер
Байрон, он поступил вопреки моим приказаниям.
   - Это неважно. Впрочем, пусть он благодарит судьбу, что у него осталась
цела голова  на  плечах.  Но  не  в  нем  дело.  Подождите...  мне  трудно
говорить... Я сейчас успокоюсь... тогда...  -  Кэшель  поднял  с  какой-то
комичной деловитостью голову, откинулся на спинку  кресла  и  оставался  в
таком положении до тех пор, пока не овладел собой вполне. Лидия  участливо
смотрела на него. Наконец он нашел силы спросить:
   - Почему вы решили не принимать меня больше?
   Лидия ответила не сразу.
   - Помните ли вы наш разговор на вечере у миссис Хоскин? - спросила  она
после некоторого молчания.
   - Да.
   - Вы сами говорили тогда, что, если я узнаю вашу тайну, наше знакомство
оборвется.
   - Это был лишь удобный  для  меня  предлог  не  говорить  вам  о  своей
профессии. Но я никогда не допускал возможности,  что  это  так  будет  на
самом деле. Кто сказал вам, что я боксер?
   - Я не считаю себя в праве открыть вам это.
   - Ага, - торжествующе вскричал  Кэшель,  -  кто  теперь  скрывает  свои
секреты?
   - Я принуждена скрывать от вас  это  потому,  что  не  хочу  подвергать
опасности своего друга.
   - Чего же вы боитесь? Он, вероятно, мужчина, следовательно, вам  нечего
опасаться за него. Вы полагаете, может быть, что я убью его? Должно  быть,
вам сказали, что этого можно ждать от  такого  человека,  как  я?  Но  это
простая низость. Люди бранят профессию, которой я занимаюсь не потому, что
она дурна сама по себе или потому, что среди нас есть два или три  негодяя
- бывают негодяи и среди епископов, - а потому, что  они  боятся  нас.  Не
беспокойтесь о своем друге. Я привык  получать  хорошую  плату  за  удары,
которые наношу другим. И ваш здравый смысл легко подскажет вам,  что  тот,
кто привык получать  плату  за  известный  труд,  меньше  всех  расположен
производить его даром.
   - Я всегда думала, что  первоклассные  артисты  охотно  проявляют  свои
таланты и без всякой платы.
   - Благодарю вас, - саркастически произнес Кэшель. -  Мне  бы  следовало
встать и отвесить вам поклон за этот любезный комплимент.
   - Должна вам признаться, - серьезно продолжала Лидия, - я  считаю  ваше
занятие очень антиобщественным, потому что оно пагубно влияет на  нравы  и
культуру нашего общества.  Боюсь,  что  это  наше  свидание,  которого  вы
добились почти силой, ни к чему не приведет и ничему не поможет.
   - Я не знаю этого, общественно ли оно или нет. Но я думаю, что вряд  ли
особенно  справедливо  выкидывать  меня  из   общества,   когда   молодцы,
занимающиеся делами гораздо более предосудительными, чем  я,  считаются  в
нем уважаемыми членами. Возьмите хотя бы тех,  кто  собирается  у  вас  по
пятницам, хотя бы  того  почтенного  француза  в  золотых  очках.  Он  сам
рассказывал, что занимался распарыванием животов у  собак  и  наблюдением,
как долго они могут жить в таком виде. Попробовал бы он сделать это с моей
собакой! Он говорил еще, что вырезает какие-то внутренности из живых крыс!
Вы думаете, я подал бы ему руку, если бы только он не был вашим гостем?  А
его вы принимаете и будете принимать, тогда как меня  выкидываете  вон  из
своего дома! У вас был в прошлый раз какой-то генерал. А разве он не такой
же наемный боец, как и я? Разница между нами лишь в том, что он не на свой
риск и страх дерется, а  подучивает  других  людей,  как  следует  убивать
ближних и посылать их во время войны на смерть, тогда как сам  остается  в
безопасном месте. В прошлом году он с головой купался в  крови  несчастных
негров, которые для него и его солдат были не страшнее,  чем  воробей  для
меня. Многие из  ваших  друзей  ездят  по  субботам  в  Герлингхэм,  чтобы
показать свое умение стрелять, убивая  ручных  голубей.  Это  вы  считаете
достойным и человечным времяпровождением? Лорд  Вортингтон,  для  которого
двери вашего дома всегда открыты, правда, слишком хороший  человек,  чтобы
убивать голубей, но он каждую осень устраивает охоту на лисиц. Думаете  ли
вы, что лисицам это доставляет большое удовольствие? Не  кажется  ли  вам,
что у людей, охотящихся на голубей и лисиц, такие утонченные чувства,  что
они не могут выносить в своей среде кулачного бойца?  Вспомните,  скольким
десяткам людей ежегодно приходится платить жизнью и увечьями за  увлечение
охотой,  верховой  ездой,  футболом  и  всякими  модными  видами   спорта.
Вспомните тысячи людей, убиваемых на войне. А между тем за целые сто  лет,
с тех самых пор, как существуют кулачные бои в Англии, не  было  и  десяти
трагических исходов, если только он велся правильно и  честно.  Наше  дело
безопаснее, чем танцы: нередко женщины ломают  себе  ноги  на  паркете;  а
бывали ведь такие случаи, когда во время танцев дамский  шлейф  попадал  в
камин, и в результате женщина умирала  от  ожогов!  Мне  однажды  пришлось
биться  с  человеком,  который  истощил  свое  здоровье   неправильной   и
разгульной жизнью. Он не выдержал  двухчасовой  схватки,  и  мой  довольно
невинный и вполне дозволенный правилами нашего дела  удар  уложил  его  на
месте. Вы, может быть, слышали всякие небылицы про этот случай. Но клянусь
вам, что я не лгу. Здоровому человеку хороший удар приносит больше пользы,
чем вреда. Я прекрасно знаю это по себе... Скажите сами:  справедливо  ли,
что вы охотно пускаете  к  себе  и  дружите  со  всеми  этими  презренными
истязателями собак, военными, охотниками на голубей и лисиц, а меня гоните
вон, как бешеного зверя? Чем же я хуже их?
   - Право, не знаю, - в большом  замешательстве  ответила  Лидия  на  его
длинную филиппику. - Вероятно, тем, что люди нашего круга  не  вступают  в
ряды вашей профессии.
   - Вы правы. Среди боксеров мало джентльменов. Однако еще не  так  давно
их не было также в среде поэтов и художников. Это занятие  тоже  считалось
порочащим джентльмена. Но мне хотелось бы знать вот что: представьте  себе
боксера, манеры которого были бы также безукоризненны,  как  манеры  ваших
друзей, и который по рождению вышел бы из того же круга. Почему бы  он  не
имел права вращаться с ними в одном обществе и считать себя ровней им?
   - Да, вполне разумных оснований для этого нет... Охотно признаю это. Но
правильным решением этой несправедливости было  бы  исключение  из  вашего
общества людей, занимающихся вивисекцией, охотой и  военным  делом,  а  не
допущение к ним в среду кулачных бойцов. Однако, мистер Байрон, -  изменив
тон, добавила Лидия, - было бы бесполезно спорить  с  вами  на  эту  тему.
Общество,  к  которому  я  принадлежу,  имеет  известные  предрассудки.  Я
разделяю их и не могу их преодолеть. Разве вы не могли найти в жизни более
благородного и достойного вас занятия?
   - Все дело именно в том, что не  мог,  -  почти  с  отчаянием  произнес
Кэшель. - В этом все несчастье моей жизни.
   Лидия недоумевающе подняла на него глаза, но ничего не сказала.
   - Вы не можете понять этого? Так я  вам  расскажу,  как  сложилась  моя
жизнь. Можно мне сесть?
   Он давно уже встал  от  возбуждения  во  время  разговора  и  бегал  по
комнате. Лидия указала ему на стул около себя.
   - Я не думаю, чтобы ребенок мог быть более  несчастным,  чем  я  был  в
своем детстве, - начал он. - Моя мать была - продолжает быть  и  сейчас  -
актрисой. Вот одно из первых моих детских воспоминаний: я сижу на  полу  в
большой комнате, где перед огромным зеркалом она, жестикулируя и произнося
какие-то пугающие меня слова, разучивает свою роль. Я  боялся  ее,  потому
что она часто и больно меня наказывала. Я до сих  пор  ничего  не  знаю  о
своем отце или о других моих родственниках. Однажды, когда  мне  было  уже
лет восемь, я спросил ее, где мой отец. Она жестоко побила меня тогда, и я
остерегался уже вторично спрашивать  ее  об  этом.  Она  была  еще  совсем
молода, когда я  был  ребенком.  Сперва  я  считал  ее  небесным  ангелом,
несмотря на свой страх перед ней. Я бы навсегда  сохранил  любовь  к  ней,
если бы она занималась мной и была нежна ко мне. Но ничего этого не  было.
Когда я немножко подрос и стал понимать, что она не любит меня, я  перенес
свою привязанность на наших служанок. Но они менялись  у  нас  каждые  два
месяца из-за невозможного характера моей  матери.  Только  одна  старушка,
бывшая моей кормилицей и няней, пробыла у нас почти все время, пока я  жил
дома. Вы понимаете, что воспитание, которое могли мне дать  эти  служанки,
не отличалось изысканностью. Они привили мне дурные манеры и низкие вкусы.
Моя  мать,  хотя  и  не  занималась  серьезно  моим  воспитанием,   всегда
наказывала меня за это, и мы с  ней  ссорились  все  время,  пока  прожили
вместе. Мы стоили, вероятно, друг друга: я  был  дерзок  и  упрям,  она  -
вспыльчива и капризна. Вы представляете себе, какие  сцены  происходили  у
нас. Нередко обед наш начинался с того, что она била меня большой  суповой
ложкой по голове, гоняясь за мной по всем комнатам, а  кончался  тем,  что
она сажала меня на  колени,  ласкала,  называла  своим  дорогим  сыночком,
обещала мне всяких игрушек. Впрочем, нежности бывали между нами реже,  чем
ссоры и драки. Скоро я научился льстить ей и подлаживаться под ее капризы,
чтобы избежать колотушек,  и  стал,  как  вы  легко  поймете,  негодным  и
несносным мальчишкой. Моей единственной мыслью  и  старанием  всегда  было
только выманить у нее сколько можно денег, лакомств и игрушек,  когда  она
бывала в хорошем настроении, и не  раздражать  ее,  когда  она  была  зла.
Как-то раз мальчишка на улице бросил в меня грязью. Я с плачем  побежал  к
ней и стал ей жаловаться. Она прогнала меня и обозвала притворщиком. Я  до
сегодняшнего  дня  не  забыл  этого,  вероятно,  потому,  что   это   была
единственная справедливая вещь, которую она  когда-либо  говорила  мне.  Я
постоянно хитрил и лгал перед нею и не могу понять,  как  я  не  изолгался
тогда на всю жизнь. Я научился, не двигаясь  и  не  морщась,  выносить  ее
колотушки, но так злобно и с такой ненавистью смотрел на  нее  в  подобных
случаях, что она стала бояться меня. Наконец она отдала  меня  в  пансион,
сказав мне,  что  я  бессердечный  мальчик,  и  заявив  учителю,  что  она
отчаялась во мне и что из меня,  верно,  выйдет  преступник.  Все  же  при
расставании я плакал, как безумный, а она, несмотря на то, что  за  минуту
перед этим так худо отозвалась обо мне и что не задумалась оставить меня у
чужих и неизвестных людей, зарыдала так же  громко,  как  я,  и  была  без
чувств, когда ее усаживали в экипаж.
   Вы легко можете себе представить, как я был подготовлен к  школе  и  ее
дисциплине. Я был бойким малым, но в то время  еще  едва  умел  читать  по
слогам и не мог вывести пером ни одной буквы. Пожалуй, и  сегодня  я  знаю
это дело не лучше старого Неда Скина. Но хуже всего было,  что  я  дичился
всех и ни с кем не умел сблизиться. Я думал, что  все  ненавидят  меня,  и
боялся всех. Я ждал, что  старшие  ученики,  а  также  воспитатели,  будут
истязать меня, старался защитить себя притворством, но вместе с тем каждую
минуту трепетал, что мое притворство будет обнаружено. Вы вряд ли поверите
этому, но я не извратился тогда до конца только потому, что открыл в  себе
большую силу и незаурядные способности к драке. Даю вам слово, что  именно
это спасло меня. Ученики старшего возраста  нашей  школы  любили,  подобно
взрослым людям, смотреть, как дерутся другие. Они натравляли нас, младших,
друг  на  друга  и  каждую  субботу  после  обеда,  когда  занятия  у  нас
прекращались, заставляли нас драться между собой, не обращая  внимания  на
то, хотим ли мы этого или нет. Первое время,  когда  они  заставляли  меня
драться, я закрывал глаза и ревел благим матом, усердно  тыча  кулаками  в
сторону противника, которого они на  меня  напускали.  Вскоре  любимым  их
удовольствием стало заставлять меня драться, потому что  их  забавлял  мой
рев и мои нелепые движения.  Но  через  некоторое  время  я  научился  уже
драться с открытыми глазами и без страха давать отпор нападавшим на  меня.
Я перестал бояться, и всякий раз инстинктивно знал,  когда  кто-нибудь  из
мальчиков собирался ударить меня. В таких случаях я всегда нападал первым.
Теперь на арене со мной бывает то же самое: я знаю  наперед,  что  сделает
мой противник, когда он сам еще толком не знает этого. Положение,  которое
мне создала в школе среди мальчиков эта моя  способность,  имело  на  меня
хорошее воспитательное влияние. Я стал  первым  бойцом  школы  и  с  такой
репутацией уже не мог унизиться до притворства, лживости и мальчишества. Я
уверен, что лучшим воспитательным средством для мальчиков была  бы  драка,
если бы только всякий из них мог стать первым бойцом, - но не всякому  это
дается; и потому драка приносит больше вреда, чем пользы.
   Я бы все-таки вынес кое-что из школы, если бы сидел за книгами. Но я не
хотел  учиться.  Все  учителя  бранили  меня  за  лень,  хотя,   по   всей
вероятности, я не был бы лентяем, если бы они умели учить.  Каникулы  были
для меня худшей порой моей школьной жизни. Мать  меня  поместила  в  школу
пот