его с вокзала,  а  остальные  приятели  отгоняли
увещеваниями и кулаками толпу, он разорвал свой платок, прочистил  рану  и
перевязал ее. Затем он стал приводить Меллиша в чувство. Сначала он кричал
ему на ухо; это не помогло. Тогда  он  стал  ожесточенно  трясти  его,  но
Меллиш только  бормотал  невнятно  какие-то  ругательства,  и  голова  его
по-прежнему бессильно свешивалась на грудь. Выведенный из терпения  Кэшель
заявил, что Меллиш дурачит их, и что он не желает стоять здесь до вечера.
   - Погодите, я приведу его в чувство, - решительно проговорил он и начал
жестоко мять бедному Меллишу уши, как поступают полицейские с  валяющимися
на улицах пьяницами.
   - Так его, - одобрили окружающие. И, действительно,  Меллиш  очнулся  и
встал на ноги.
   - А теперь в путь, - решил  человек  с  разбитым  носом.  Он  подхватил
Меллиша под одну руку, Кэшель под другую, и они потащили его,  не  обращая
внимания на его пьяные слезы, на его причитания и жалобы, что он стар, что
больно расшибся, что Кэшель не любит его.
   Лорд Вортингтон воспользовался этим  приключением,  чтобы  скрыться  от
своих странных приятелей, и поспешил  вернуться  домой.  Он  все  еще  был
возбужден боксом, на котором присутствовал, и своим выигрышем.  Когда  его
старый слуга открыл ему дверь и  подал  письмо,  пришедшее  за  время  его
отсутствия, он четыре раза спрашивал, не заходил ли кто к нему,  и  четыре
раза  не  дослушивал  ответа,  перебивая  его   бессвязным   рассказом   о
впечатлениях этого дня.
   - Я поставил пятьсот фунтов закладу,  что  Байрон  побьет  датчанина  в
пятнадцать минут. А Байрону я обещал двести пятьдесят в  случае  выигрыша.
Ловко, Бедфорд, а? Кэшель не такой человек, чтобы упустить  куш  в  двести
пятьдесят фунтов. Клянусь  св.Георгием,  он  не  дурак.  На  четырнадцатой
минуте я был уверен, что мои пять сотен погибли. Датчанин стоял себе,  как
ни в чем не бывало, а Кэшель, казалось, уже совсем ослабел и пытался  даже
как будто выйти из игры. Посмотрели бы вы,  с  каким  торжеством  датчанин
бросился на него! Он воображал, конечно, что победа за ним.
   - Господи, милорд! Да чем же кончилось?
   - А вот сейчас узнаете чем. Я говорил, что Кэшель  не  дурак!  Это  был
только  ловкий  маневр,  чтобы   обмануть   простака   датчанина.   Стоило
посмотреть,  как  великолепно  накинулся  на  него  Байрон!  Впрочем,  все
произошло так быстро, что ничего и разглядеть было  невозможно.  Не  успел
датчанин сообразить, в чем дело, как уже без памяти  лежал  на  земле.  За
Байрона ставили  только  пятнадцать  фунтов  против  ста.  Его  сторонники
дьявольски много  выиграли.  Клянусь  всеми  святыми,  Бедфорд,  Кэшель  -
настоящее чудо. Я смело поставлю на него  свой  последний  шиллинг.  Когда
видишь,  как  он  боксирует,   чувствуешь   себя   гордым,   что   родился
англичанином!
   Бедфорд с почтительным удивлением смотрел, как его господин,  вне  себя
от восторга, ходил во время рассказа по комнате,  потрясая  кулаками,  как
будто желая вступить в бой с воображаемым датчанином. Старый слуга наконец
решился напомнить о забытом письме.
   - Черт с ним! - сказал лорд Вортингтон. - Это  почерк  госпожи  Хоскин.
Верно,  какое-нибудь  приглашение  или  пустяк  в  этом   роде.   Впрочем,
посмотрим.
   Он вскрыл письмо:

   "Суббота.
   Дорогой лорд Вортингтон,
   я не забыла своего обещания дать Вам случай  поближе  познакомиться  со
знаменитой госпожой Гербет-Шимплицкой - мадам Simplicita, как Вы называете
ее. Она будет у нас завтра вечером, и мы будем очень  рады  видеть  вас  у
себя, если Вы сможете прийти. В девять часов  г-н  Абендгассе,  знаменитый
немецкий художественный критик и большой мой  друг,  прочтет  свою  статью
"Правда в искусстве", но я не стану кривить душой и уверять  себя  и  Вас,
будто это  может  интересовать  Вас.  Поэтому  можете  прийти  к  половине
одиннадцатого, когда все серьезные разговоры будут окончены..."

   - Прекрасно, - пробормотал лорд Вортингтон, усаживаясь в  свое  любимое
кресло. - Эта женщина полагает, что если я разумно пользуюсь жизнью, то  я
уже не могу отличить передней стороны картины от задней и переплета  книги
от ее содержания. Я поеду к ней ровно в девять. Посмотрим, что  она  пишет
дальше.

   "...Я  подозреваю,  что  никто  из  ваших  знакомых  не  питает  особой
склонности к искусству. Тем не  менее  привезите  с  собой  одну  или  две
знаменитости. Мне  хочется  окружить  почтенного  герра  Абендгассе  самым
избранным обществом. Я и так уже созвала для него всех, кого  могла  найти
среди Лондонских сливок. Он не сможет жаловаться  на  свою  аудиторию.  Но
если  Вы  можете  дополнить  мой  список  двумя-тремя  громкими   именами,
непременно сделайте это..."

   -  Слушаюсь,  госпожа  Хоскин,  -  проговорил  лорд,  хитро  подмигивая
удивленному слуге, - я вам  доставлю  на  завтра  знаменитость,  настоящую
знаменитость, не то, что ваши мягкотелые немцы, если  только  мне  удастся
уговорить его. Если он кому-нибудь из ваших  гостей  не  понравится,  путь
только посмеют заявить ему это! Ха-ха-ха! Как вы думаете, Бедфорд?



        "6"

   На следующий вечер, около десяти часов, Лидия и Алиса подъезжали к дому
госпожи Хоскин. В саду, который  был  перед  домом,  они  встретили  лорда
Вортингтона, с сигарой во рту, беседующего с мистером Хоскином. Он вошел в
дом вместе с вновь прибывшими гостями, от которых не  укрылось,  что  лорд
подкрепил себя вином. Они расстались с ним у двери какого-то будуара, куда
зашли,  чтобы  снять  шляпы  и  поправить  прически.  Вортингтон   остался
поджидать их. Вдруг они услыхали, что кто-то быстро подошел к нему  и  уже
издали взволнованно говорил:
   -   Вортингтон,   Вортингтон!   Он   начал   держать   речь   в   зале,
воспользовавшись минутою, когда Абендгассе замолчал. Зачем вы напоили  его
шампанским за обедом!
   - Молчите, не говорите,  что  он  немного  пьян.  Нас  могут  услышать.
Пойдемте и постараемся утихомирить его.
   - Слышали? - спросила Алиса. - Кажется, что-то случилось.
   - И слава Богу, -  ответила  Лидия.  -  Обыкновенный  недостаток  таких
званых вечеров именно в том, что на них ничего не  случается.  Пожалуйста,
не докладывайте о нас, - попросила она вышедшего к ним навстречу слугу.  -
Мы опоздали и хотели бы войти как можно тише, чтобы как-нибудь не обиделся
г-н Абендгассе.
   Им без труда удалось проскользнуть в  гостиную  незамеченными.  Госпожа
Хоскин любила поэтический сумрак, и ее приемные комнаты скудно  освещались
небольшими фонариками с цветными стеклами. Посреди большой залы, в которой
собрались гости, стоял маленький круглый стол, покрытый тяжелой  бархатной
скатертью. На нем между двух канделябров  находился  пюпитр  для  лектора.
Свет  канделябров  разбросал  по  всему   залу   странные   двойные   тени
человеческих фигур. Вокруг столика стояли ряды кресел, на  которых  сидели
почти исключительно только дамы. На свободном от  кресел  пространстве,  в
глубине залы, собралась группа мужчин, среди которых был и Люциан  Уэббер.
Они  окружили  Кэшеля  Байрона,  который  держал  громким  голосом   речь,
обращаясь к почтенному бородатому  джентльмену.  Лидия,  еще  ни  разу  не
видевшая Кэшеля в парадном костюме и  в  такой  роли,  была  поражена  его
видом. Глаза его  сверкали;  самообладание,  с  каким  он  держался,  явно
импонировало гостям; его  грубоватый  голос  резко  звучал  в  наступившей
тишине. Он, по-видимому, нисколько не чувствовал себя смущенным и  отмечал
концы своих предложений широкими взмахами левой руки.
   -  ...исполнительная  власть,  -  услышала  Лидия  его  слова,  -   это
прекрасная вещь, милостивые государи, и я хочу  изложить  вам,  как  я  ее
понимаю. Нам только что говорили, что если мы хотим передать  приобретения
цивилизации своим ближним, то мы можем делать это будто бы только примером
собственной жизни, то есть, если каждый из нас станет  живой  иллюстрацией
той высокой культуры, какой мы достигли. Но я спрашиваю вас,  джентльмены,
как станет дикарю известным, что вы являете собой пример культурности?  Не
можете же вы отправиться к жителям  Сандвичевых  островов  с  котомкой  за
плечами, чтобы изложить ваши утонченные идеи? А по одному  вашему  виду  и
вашим словам никто не согласится признать, что вы лучше  его.  Вы  желаете
иметь исполнительную  власть,  иначе  говоря,  действительное  влияние  на
жизнь, не правда ли? Предположим теперь, что вы прогуливаетесь по  Лондону
и видите, что какой-нибудь мужчина колотит несчастную женщину, подавая тем
дурной  пример   подонкам   общества.   Вы   чувствуете   себя   обязанным
противопоставить ему добрый пример - и,  если  вы  мужчина,  вам  хочется,
конечно, спасти бедную женщину. Но вы не можете  достигнуть  этого  только
тем, что будете жить по всем правилам культуры, и пройдете мимо, как живая
иллюстрация добродетели. Этим вы окажете только дурной пример  равнодушия,
так как негодяй будет продолжать колотить свою жертву. Что  же  нужно  для
того, чтобы в подобном случае действительно выказать свои культурные идеи?
Вы должны уметь одолеть негодяя, то есть знать, как, куда  и  когда  лучше
всего ударить его. Это будет настоящим проявлением исполнительной  власти.
Такая власть действительнее той,  к  достижению  которой  зовет  нас  этот
джентльмен путем сидения в своей комнате и размышления  над  тем,  как  мы
культурны и добродетельны. Ведь к этому в конце концов сводятся его слова.
Вы хотите иметь исполнительную  власть,  то  есть  действительно  влияние,
чтобы оказывать на других воздействие  своим  примером.  Однако,  если  вы
предоставите всю сферу действия малокультурным классам, а сами будете жить
в созерцании своих культурных качеств, то их пример восторжествует,  а  не
ваш. Взгляните, господа, на комическую сторону этого вопроса.  В  одно  из
недавних воскресений я слышал в парке, как какой-то человек утверждал, что
мы в этой стране связаны по рукам и ногам и  бессильны  что-либо  сделать;
ибо, говорил он, если лорды, лендлорды  и  прочие  сильные  мира  задумают
загнать нас в море, сможем ли мы не  подчиниться?  Я  вижу,  что  один  из
джентльменов смеется над  моими  словами;  но  я  спрашиваю  его,  как  он
поступит, если полиция или солдаты придут к нему сегодня ночью и  прикажут
выселиться из своего дома и кинуться в Темзу? Может быть,  он  заявит  им,
что на следующих выборах не будет голосовать за правительство? Или, - если
это не остановит их, - что он уговорит  своих  друзей  поступить  так  же?
Неужели  в  этом  вы  видите  исполнительную  власть,   присущую   каждому
англичанину, джентльмены? Много  же  вы  с  этой  властью  сделаете!  Нет,
джентльмены, не давайте водить себя за нос людям, которые хотят поработить
вас. Первая обязанность всякого англичанина  -  уметь  бороться,  а  уметь
бороться, значит, прежде всего уметь драться. Незачем приобретать книги  и
картины, если вы не способны защитить голову,  которая  ими  наслаждается.
Если бы джентльмен, смеявшийся над моими словами, умел драться, ему нечего
было бы бояться ни полиции, ни солдат, ни русских, ни пруссаков, ни любого
из тех миллионов людей, которые могут в любой момент напасть на него,  так
как он был бы в состоянии сам постоять за себя. Вы станете  указывать  мне
на разделение труда. Нам не нужно самим драться за себя,  скажете  вы,  мы
можем нанять за плату других людей для  этого.  Но,  господа,  это  пример
того, как можно здравую идею довести  до  бессмысленного  абсурда!  Умение
драться есть способность самосохранения: другой не может  заменить  вас  в
этом. Почему же в таком случае, если быть последовательным, не  произвести
разделения труда в потреблении пищи; наймите одного, чтобы он  съедал  ваш
ростбиф, другого, чтобы выпивал ваше  пиво,  третьего,  чтобы  вместо  вас
поглотил ваш картофель! Это так же бессмысленно, как идея нанимать других,
чтобы они дрались вместо вас. Представьте,  что  кто-нибудь  предложит  им
большую плату, чем вы; тогда они неминуемо оставят  вас  беззащитными  или
даже станут драться против вас. Опасно  передавать  исполнительную  власть
деньгам. Поэтому  я  и  утверждаю,  что  первейший  долг  человека  -  это
научиться драться. Если он не умеет этого, он не сможет воплотить в  жизнь
пример того, что считает хорошим, не сможет постоять за свои права или  за
права ближнего. Если при нем сильный станет обижать слабого,  единственно,
что он в состоянии будет сделать, - это побежать за помощью  к  ближайшему
полицейскому, который может спокойно повернуться к  нему  спиной.  И  если
после подобного происшествия он войдет вот в такую  гостиную,  в  общество
женщин и девушек, то почувствует  ли  он  себя  на  самом  деле  мужчиной?
Поймите мою мысль, джентльмены: не принимайте моих слов слишком буквально.
Если на ваших глазах мужчина колотит женщину, вы, конечно, заступитесь  за
нее и наградите его парой здоровых тумаков. Но вы не станете вмешиваться в
уличную свалку, потому что это недостойно вас, и притом такие столкновения
кончаются  всегда  печально  для  обеих  сторон.  Разумеется,  это  только
маленькие практические советы с моей стороны. Основное положение  остается
в силе: вы должны добиться действительной  исполнительной  власти,  как  я
разумею ее. Тогда вы будете обладать истинным мужеством и,  -  что  важнее
всего, - это мужество будет полезно для вас.  Ведь,  хотя  бы  вы  и  были
мужественны от природы, но если вы не обладаете умением применить его,  то
есть, исполнительной  властью,  о  которой  я  говорю,  то  ваше  мужество
приведет лишь к тому, что вы будете побиты человеком, у  которого  есть  и
мужество и исполнительная власть.
   Теперь я хочу перейти к вопросу, близкому к  тому,  что  я  только  что
говорил. О  нем  упоминал  профессор  в  своем  докладе.  Я  не  музыкант,
милостивые государи; но я именно хочу показать вам, что  человек,  знающий
одно  искусство,  знает  тем  самым  все  искусства.  Начну  с  сообщения,
сделанного профессором, что в музыке  стал  знаменитым  человек  по  имени
Вагнер и что его музыкальные сочинения следует  признать  перворазрядными;
что, так сказать, он выходит победителем из борьбы. Но, вместе с тем,  нас
старались  уверить,  будто  бы  он  побеждает  не  по  правилам   и   что,
следовательно, у него нет настоящего умения и  действительных  знаний.  Я,
джентльмены, не могу с этим согласиться. Только что я доказал вам, что все
его старания были бы напрасны и не привели бы к успеху, если бы у него  не
было умения и знания.  Он  мог  бы  одолеть  какого-нибудь  второклассного
соперника, если он молод; но выдвинуться так, как нам о том  рассказывали,
он не был бы в состоянии без ума и знаний,  без  учености,  одним  словом.
Наверное, его способ отпугивает и сердит людей; они  думают,  что  человек
добывает способы своей деятельности откуда-то извне, а  не  выращивает  их
сам из себя, как растение выращивает зерно. Нелепо думать,  что  пригодное
одному пригодно и для другого, и что есть один правильный  способ,  а  все
другие неправильны. По-моему, те, которые осуждают господина  Вагнера  или
завидуют ему, не более, чем старые развалины, которым он  пришелся  не  по
вкусу, потому что все новое для  них  плохо.  Подождите  немного  и  тогда
вспомните мои слова; скоро они запоют другое и найдут, что  он  не  сделал
ничего нового,  что  все  это  заимствовано  от  какого-нибудь  музыканта,
который жил, когда им самим было по десяти лет.  История  показывает  нам,
что это постоянно так бывает: об этом  упоминал  и  профессор,  приведя  в
пример Бетховена. Но этот пример может быть не очень убедителен  для  вас,
джентльмены, потому что из тысячи людей вряд ли один слышал  о  Бетховене.
Поэтому возьмите имя, хорошо известное каждому из нас,  возьмите  примером
знаменитого боксера Джека Рэндола. Ведь то же самое говорилось  и  о  нем!
Нам незачем, как видите, ходить за примерами к музыкантам. Все дело в том,
что есть на свете люди, до такой степени завистливые и недоброжелательные,
что им невыносимо слышать восхваления чужих достоинств и заслуг; и если им
докажут,  что  такой-то  человек  может  сделать  то-то,  они   непременно
постараются откопать что-нибудь такое, чего этот человек не может сделать.
За примерами опять-таки, ходить недалеко. Немецкий джентльмен, который так
хорошо осведомлен в музыке, сообщал нам, что многие утверждают, будто бы у
этого Вагнера есть талант, но нет учености. Прекрасно. А я, хотя ничего  и
не понимаю в музыке, я держу пари на двадцать пять фунтов, что есть немало
и таких людей, которые утверждают, что у него много учености, но вовсе нет
таланта, и что все, что он делает, идет из головы, а не от сердца.  Ставлю
двадцать пять фунтов! Пусть хозяин дома и  джентльмен  из  Германии  будут
нашими судьями. Кто согласен?
   Я вижу, что никто не решается принять мое пари,  поэтому  перехожу  еще
дальше, к одному небольшому пункту доклада. Профессор призывал учиться,  и
тем делаться день ото дня лучше и умнее. Но он не сказал  вам,  почему  же
люди не делают этого, не смотря на вечные советы подобного рода. Я  думаю,
что  он  в  качестве  иностранца  боялся  задеть  наши   чувства   слишком
откровенным выражением своего мнения. Но  я  надеюсь,  что  вы  не  будете
слишком щепетильны и не сочтете за обиду то, что я собираюсь вам  сказать.
Я откровенно говорю вам: вы  не  потому  не  хотите  учиться  и  стараться
сделать себя лучшими, что вы не желаете быть умными и  добродетельными,  а
потому, что вы считаете, будто уже в достаточной степени  умны  и  хороши;
потому что уверены, будто уже все знаете. Вы не хотите учиться потому  что
боитесь, как бы не подумали  о  вас,  что  вы  неучи.  Вы  надеетесь,  что
достаточно придерживать язык за зубами и гордо оглядываться вокруг,  чтобы
никто  не  заметил,  что  вы  многого  не  знаете.  Но  достойно  ли   это
джентльмена? Какое вам дело до  двух  или  трех  дураков,  которые  станут
смеяться над вашими хорошими начинаниями? Стоит ли постоянно думать о том,
каким вы кажетесь другим, когда эти другие сами  заняты  только  тем,  как
выглядят они? Дело, о котором я говорю, представляется вначале неприятным,
но стоит лишь начать, и тогда оно покажется легким и  приятным.  Я  говорю
это вам потому, что вы - лондонцы, а в лондонцах самомнения больше, чем  у
любого хвастуна из всякого другого города. Вы видите, что  я  до  сих  пор
поддерживал мнение джентльмена, прочитавшего нам свой доклад, но я  далеко
не во всем согласен с ним. Я считаю все эти  стремления  усовершенствовать
людей большой ошибкой. Не потому, чтобы это дело было  вообще  плохим,  но
потому, что усилия и борьба, которыми хотят добиться успеха, вообще худший
способ достигнуть чего бы  то  ни  было.  Они  только  портят  человека  и
ослабляют его, разрушая его веру в себя. Когда  я  слушал  речи  господина
профессора, убеждавшего нас делать то-то и то-то, я подумал про себя:  он,
пожалуй, старается убедить не только нас, но и  себя.  Это  плохой  способ
делать дело. Ведь...
   -  Послушайте,  сэр,  -  перебил  его  Люциан  Уэббер,  уже   давно   с
негодованием пожимавший плечами, - я  полагаю,  что  вы  достаточно  долго
занимали внимание слушателей. Вероятно, найдутся  еще  желающие  высказать
свои мнения, которые, может быть, будут занимательнее для  присутствующих,
чем то, что вы рассказываете.
   Его слова были прерваны криками:
   - Продолжайте!
   - Нет, нет!
   - Довольно!
   - Пусть говорит!
   Они не были так громки и  настойчивы,  как  крики  толпы  на  публичных
митингах, но произносились с большим оживлением и  страстностью,  чем  это
принято  в  светских  гостиных.  Кэшель,  на   минуту   смутившийся   этим
инцидентом, обернулся к Люциану и наставительно ответил ему:
   - Не прерывайте других, сэр. Настанет и ваш черед. Может быть, я  скажу
вам еще такое, чего вы и не знали до сих пор. Повремените. -  После  этого
он опять стал продолжать свою странную речь: