отчет я дам Парижу?
   Коренастые штабс-капитаны и лысоватые полковники чесали  в  затылке.  У
генералов строго  тряслись  щеки,  молодые  люди  с  глазами  убийц  хмуро
отворачивались. Отвечать было нечего... Вот кабы  Германия  послала  тысяч
сто войска. Или черт с ней, если Германии не позволят, почему  Франции  не
двинуть чернокожих на Россию?.. Почему Англия, как собака, то  укусит,  то
отскочит, - ее большой флот мог  бы  в  один  день  сравнять  с  землей  и
Кронштадт и Питер. Поддадут интервенты жару, - до одного человека пойдем в
передовые войска. Без нас  все  равно  не  обойдутся,  очищать  Россию  от
большевиков иностранцы, небось, не станут, ручек не захотят марать.


   Налымов с дамами бродил по Берлину. Неприветливыми казались перспективы
однообразных улиц, темные дома с высокими красными крышами.  В  магазинных
витринах подделки, эрзацы, хлам. Угнетало количество  неумелых  девушек  с
нищими глазами, - их жалкий торопливый шепот встречным прохожим: "Идем  со
мной, я очень испорченная". На  перекрестках  когда-то  блестящих  улиц  -
участники мировой войны: обрубки на тележках,  слепые  в  черных  очках  с
поводырем - санитарной собакой на привязи (подарок  правительства).  Перед
витринами мясных лавок, где в бумажных кружевах разложены окорока,  филеи,
колбасы,  драгоценные  куски  жира,  -  неизменная  толпа:  бежит  суровый
пожиратель вареной картошки и от громового  рефлекса  врастает  в  тротуар
перед  мясной  витриной...  Рука  стискивает  портфель,  волевые   мускулы
вздуваются на впавших щеках, позволяет себе пережить вон ту свиную котлету
в бумажном кружеве на стеклянной доске... Пять минут  пищевой  фантазии!..
Крепче портфель с несъедобными  бумагами  под  мышку  и  -  мимо,  мимо...
Версальскому миру отзовется когда-нибудь эта свиная отбивная!


   Скалы, холмы, печальный свет северного солнца, вдали -  груды  облаков,
как снежные вершины.
   Пароход плывет мимо каменистых островов. С  каждым  поворотом  -  новые
склоны  берегов  и  глубже  уходящие  воды  фиорда,  то   затененные,   то
сверкающие. Дамы облокотились о перила борта. Ясен воздух, скудное  тепло.
Красные черепицы домиков в зеленеющей лощине между бесплодных скал. Север.
Безлюдье.  Это  земля,  куда  возвращаются  с  отгоревшими  страстями,   с
поседевшей головой.
   Вера Юрьевна говорит вполголоса:
   - Если бы так же возвращаться в Петроград...  Человек  должен  жить  на
севере... Девочки, - вон в  том  домишке,  под  скудным  солнцем...  Какая
печаль!.. Мечтать, ждать несбыточного...
   Она   положила   на   борт   руку,   обтянутую   лайковой    перчаткой.
Молочно-румяный швед оглянул стройную Веру Юрьевну, - гм! - черный  жакет,
светлая мягкая  юбка,  обувь  без  каблуков...  Просто,  дорого,  шикарно,
никакого желания нравиться, - равнодушное лицо, в нем все  обдуманно,  все
законченно...  Гм!..  Самый  высокий  продукт  цивилизации,  международная
хищница, парижская штучка...
   - Девочки, а - зима!.. Мы и забыли ее... Снега, стужа,  вьюга...  Куплю
дом непременно, только еще дальше на севере, - всю зиму  буду  одна,  одна
совершенно...
   Лили - с усмешкой:
   - А помнишь, меня ругала  за  домик  в  Таганроге?  Сама-то,  видно,  -
тоже...
   - Нет, Лилька, нет... Домик в Таганроге с офицериком - свинство.  Я  об
одиночестве говорю... Меня  так  и  найдут  в  этом  домике,  -  раскопают
занесенную дверь, в разбитое окно нанесло снегу, я -  на  постели,  седая,
высохшая и руками вот так - зажаты глаза, чтобы  мне,  мертвой,  никто  не
смел глядеть в глаза...
   Мари, тоже стоявшая у борта, присвистнула:
   - С хорошеньким настроением едешь на работу!..
   Кисло усмехаясь, Вера Юрьевна ответила:
   - Всякий бесится по-своему,  милая  моя  шансонетка.  Для  тебя  высшее
счастье - пожарские котлеты. Ну, а я еще должна все обиды припомнить...
   - Батюшки, как страшно! - лениво сказала Мари.
   Лили придвинулась, глядела в глаза Вере Юрьевне:
   - Верочка, не надо...
   Молочно-румяный швед, стоявший позади дам (руки в  карманах,  сигара  в
углу  рта,  полный   подбородок   удовлетворенно   уперт   в   крахмальный
воротничок), не понимал по-русски и до крайности  странный  разговор  трех
элегантных дам принял  за  восхищение  северной  природой.  Вынув  сигару,
попробовал вмешаться:
   - Пардон, смею обратить ваше  внимание,  -  Стокгольм  сейчас  заслонен
островом Бекхольм. - Он указал сигарой на кирпичные постройки и решетчатые
краны  эллинга,  показавшиеся  с  правого  борта;  вдали,  налево,  стояли
грузовые  пароходы  у  высокой  каменной   стены,   где   курилась   дымом
многоэтажная мельница. - За войну город очень разбогател. Шведы  не  плохо
поступили, что не вмешались в войну.  Нас  много  ругали  (засмеялся),  но
кому-нибудь надо же было торговать, и мы  принесли  обеим  сторонам  много
пользы, торгуя с теми и с этими. Теперь вы не узнаете  Стокгольма,  -  это
маленький Берлин. Правда,  после  Версальского  мира  оживление  несколько
уменьшилось, но мы надеемся, что кризис временный. Во всяком случае, здесь
можно весело провести денек... (Пароход повертывал.) А  вот  и  город.  Вы
видите старую часть - Стаден.  В  древности  город  располагался  на  этом
острове, сейчас разросся направо и налево. Самые шикарные кварталы на  тех
холмах - лучшие магазины, театры, кафе и вокзал. А еще дальше на  север  -
чудные загородные места: озера, красивые виллы и замки. За время войны  мы
много строились.
   Пароход приближался к лиловато-серым очертаниям города. За ним - холмы,
облака. Тыкая сигарой, швед называл знаменитые  здания  -  дворец,  собор,
отели.
   -  Если  захотите  быть  ближе  к  нашей  природе,  могу   посоветовать
прелестный уголок в тридцати километрах по железной дороге, - Баль  Станэс
на озере Несвинен.
   - Как вы сказали? - резко  обернулась  к  нему  Вера  Юрьевна.  -  Баль
Станэс?..
   Швед, несколько  изумленный  порывистым  движением,  нагнул  по-бараньи
голову:
   - Да, мадам, вы не пожалеете. Там можно отдохнуть.
   Пароход загудел и стал поворачивать к  стенке  набережной.  В  пролетах
между  дощатыми  пакгаузами  стояли  черные  такси.  За   ними   двигались
чистенькие трамваи. Дальше - груды тюков, бочек, ящиков, черепичные  крыши
и старинные фасады домиков, вывески портовых кабаков,  узкие  переулки.  У
самого края стенки, на причальной тумбе, сидел, улыбаясь,  носатый  Хаджет
Лаше, в серой черкеске и  мерлушковой  шапке.  Увидев  его,  Вера  Юрьевна
положила руку на горло, отвернулась.



31

   В зале ресторана "Гранд-отель"  в  обеденный  час  играл  симфонический
оркестр и выступали, - как всегда по воскресным дням,  -  сольные  номера.
Года два тому назад все это было обставлено  гораздо  богаче,  европейских
знаменитостей  слушали   здесь   ежедневно.   Но   после   мира   схлынули
интендантские    чиновники,    поставщики,    шпионы,     контрразведчики,
международные авантюристы, великолепные женщины с ассортиментом  паспортов
и  коробочкой  кокаина  в  золотой  сумочке,   нейтральные   дипломаты   и
засекреченные  дипломаты  воюющих  стран,  -  все,  кто,  не  задумываясь,
разменивал деньги и покупал все: оружие, товары, сталь и яды, человеческую
подлость и острые удовольствия.
   Теперь в будние дни в  ресторане  "Гранд-отеля"  вместо  вина  подавали
графины с холодной водой. Стокгольму грозило  захолустье.  С  убытком  для
себя ресторатор устраивал воскресные концерты; их посещали даже  почтенные
семейства, поддерживая национальное предприятие.
   Все столики  были  заняты.  Сигарный  дым  пробирался  сквозь  лапчатые
пальмы. Сегодня  демонстрировалась  американская  новинка  -  джаз-банд  с
настоящими  неграми.  Трудно  было  привыкать  к  адской  трескотне,   вою
саксофона, барабанам и тарелкам, взвизгам веселых людоедов. Мало того, что
Америка сняла исподнюю рубашку со старого мира, -  на  могилах  пятнадцати
миллионов  заставила  плясать  бешеный  фокстрот...   Ах,   то   ли   дело
убаюкивающий старый, мечтательный вальс!


   - Слишком близко к оркестру сели.
   - А вы говорите погромче.
   - Погромче-то не хочется...
   - Да бросьте ваши страхи... В Европе, чай. Что же водку не пьете?
   У стены за небольшим столиком обедали двое русских: один  -  худощавый,
холеный, с залысым лбом,  с  острой  бородкой,  другой  -  с  воспаленным,
несколько неспокойным  лицом,  с  выпуклыми,  влажными,  жадными  глазами.
Худощавый мало ел, много пил. Его собеседник ел жадно, навалясь грудью  на
стол. Худощавый говорил ему:
   - Напрасно, напрасно, Александр Борисович. Что же, и  в  Петрограде  ни
капли не пили?
   - Да бросьте вы, слушайте... (Александр Борисович косился на  соседей.)
Вот тот, внушительный дядя, - кто такой?
   - Полицейский, из отдела наблюдения над иностранцами. Мой приятель...
   - Хорошенькое знакомство!
   - Без этого здесь нельзя.
   - Ну, а вон те, в смокингах?
   - Двоих не знаю, третий, тот, кто вертит ложечкой в шампанском, -  граф
де Мерси,  из  французского  посольства,  недавно  прибыл  с  таинственной
миссией.
   - А тот высокий старик? Русский помещик какой-нибудь?
   - Эка! Поважнее короля - сам Нобель.
   - А за тем столиком? Что-то уж очень они поглядывают на нас.
   - Русские. Лысый, смуглый, маленький -  Извольский,  во  всяком  случае
живет здесь  под  этой  фамилией.  Тот,  кто  смеется,  -  рыжебородый,  -
концертмейстер Мариинского театра Анжелини, он же Эттингер почему-то.  Чем
занимается, черт его знает, но деньги есть, он угощает. А третий,  верзила
- Биттенбиндер, тоже - сволочь.
   - А та компания за большим столом - красивые женщины?
   - В гостинице со вчерашнего дня. Их уже заметили. С лиловыми  волосами,
по-видимому, жена Хаджет Лаше.
   - Какого Хаджет Лаше? Того - в черкеске? Так я же его знаю, встречались
в прошлом году в Петербурге. Он печатал свою книжку, интереснейшие записки
- разоблачение застенков Абдул-Гамида. Пытки, убийства, кошмары в турецком
вкусе, здорово написано. Что он здесь делает?
   - Живет за городом в Баль  Станэсе.  Рантье,  как  мы  все.  Любопытный
парень.
   Негры положили инструменты и ушли  с  эстрады.  Танцующие  вернулись  к
столикам. В зале - сдержанный гул голосов, хлопают пробки от  шампанского.
Худощавый закуривает, щурится удовлетворенно, бровями подзывает  лакея  и,
когда закуска убрана, наклоняется к собеседнику:
   - Ну-с, какие же новости из Петрограда?


   Как только смолкла музыка, Хаджет Лаше указал Леванту:
   - Видишь того - с выпученными глазами - это Леви  Левицкий,  журналист,
пробрался через финскую границу курьером к Воровскому. Ловкий малый,  -  у
него, мне известно, другое поручение, помимо бумажонок  Воровскому...  (На
ухо.) Был близок к Распутину, Вырубовой и всем тем  кругам.  Вчера  был  в
банке с чемоданом, который там оставил, и, кроме  того,  внес  на  текущий
счет какие-то суммы...
   Левант равнодушно вертел деревянной мешалкой в бокале шампанского.
   - А другой с ним - худощавый?
   - Ардашев, тоже в сфере внимания... Во время войны успел перевести сюда
не менее миллиона крон... В прошлом году приехал для  закупки  бумаги  для
Петрограда, - бумагу купил, но остался. С русской колонией не встречается.
   - Трудновато, - сказал Левант, - без обличающих документов не  советую,
- французы щепетильны...
   - Будь покоен... А вон, смотри, в самом углу сидит один.  Тут  уж  дело
чистое, - курьер Воровского, Варфоломеев, матрос с броненосца  "Потемкин".
(Левант недоуменно взглянул.) Очень доверенное лицо.  Много  знает...  (на
ухо) о царских бриллиантах...
   Негры, показывая белые зубы,  появились  на  эстраде.  К  Вере  Юрьевне
подошел давешний молочно-румяный швед.  С  первым  тактом  джаз-банда  она
положила голую руку на его плечо и  пошла  легким  шагом,  бесстрастная  и
равнодушная, - новая Афродита, рожденная из трупной пены войны,  -  волнуя
прозрачно-пустым  взглядом  из-под  нагримированных  ресниц,  не  женскими
движениями, всем доступная и никому не отдавшаяся. Глаза  всего  ресторана
следили за ней.
   Леви Левицкий, вытирая салфеткой вспотевший лоб, сказал Ардашеву:
   - Слушайте, с ума сойти! Кто она?
   - Соотечественница, разве не видишь?
   - Будьте другом - познакомьте.
   - Не очень бы советовал  знакомиться  с  здешними  русскими...  Это  не
прошлогодние паникеры-беженцы... Их тут сорганизовали.
   - А, бросьте... Я - нейтральный. (В глазах  его  появилось  страдание.)
Ах, женщина!.. Послушайте, это же - сон, сказка!..



32

   Граф де Мерси, держа за  уголок  визитную  карточку,  на  которой  было
отпечатано: "Хаджет Лаше.  Полковник.  Шеф-редактор",  вошел  в  маленькую
приемную, затворил дверь  в  соседнюю  комнату,  где  стучала  машинистка,
изящно-холодно поклонился Хаджет Лаше и указал на стул у круглого дубового
стола, заваленного газетами и журналами. Когда  посетитель  сел,  граф  де
Мерси тоже сел, положив  ногу  на  ногу,  вопросительно  подняв  брови,  -
длиннолицый, с тяжелыми веками,  с  большим  носом,  с  висячими  усами  и
скудноволосым пробором через всю голову, - аристократ  с  головы  до  ног,
прямой потомок крестоносцев. Хаджет  Лаше  (в  черной  визитке,  в  черных
перчатках) сказал с осторожной задушевностью:
   - Граф, я  бы  хотел  поставить  вас  в  известность  о  том,  что  моя
деятельность  в  Стокгольме  проходит  в  полном  согласии  со   взглядами
полковника Пети.
   Де Мерси слегка поклонился:
   - Я в вашем распоряжении.
   -  Граф,  вам  известно,  что  в  Стокгольме  сосредоточены  все   нити
заграничной агентуры большевиков.
   - Если не считать Константинополя.
   - О нет, здесь гораздо серьезнее. Газета "Скандинавский листок" - плохо
прикрытый большевистский орган.
   - Вот как?
   Хаджет Лаше знающе улыбнулся, давая понять, что  "вот  как"  относит  к
дипломатической скрытности, но отнюдь не к плохой осведомленности графа.
   -  "Скандинавский  листок"  издается   на   средства   здешней   группы
сочувствующих. Москва не дает им дотации. Поэтому не исключена возможность
перекупить у них газету. Ваше мнение, граф?
   - Гм... целесообразно, - граф де Мерси сосредоточенно взглянул на  свои
длинные ногти. - Но это, мне кажется, должно исходить от частных лиц.
   - Успех будет  зависеть  от  суммы,  которую  можно  предложить.  Нужно
располагать  ста,  полутораста  тысячами  франков...  Хотелось  бы   иметь
гарантию, что затраты, которые произведут эти частные лица... (Хаджет Лаше
застыл в улыбке.)
   - Думаю, ваше  предложение  не  встретит  принципиального  отказа.  Гм!
Полтораста тысяч? Может быть, вы посоветуете мне написать полковнику Пети?
   - О, я просил бы об этом.
   - Прекрасно... (Граф облегченно вздохнул...) Если мы не встретим с  его
стороны возражений, я гарантирую ваши затраты из особых сумм.
   Он опустил брови, -  щепетильная  часть  разговора  была  окончена.  Но
Хаджет Лаше упрямо поджал рот:
   - Граф, это не все... Я бы хотел иметь гораздо более важное - моральные
гарантии...
   - Простите?
   - Есть некоторые чрезвычайные директивы из ставки генерала  Юденича.  Я
бы не хотел вас обременять подробностями неприятных поручений,  не  всегда
совпадающих со взглядами европейского человека на добро и зло. Но не нужно
забывать, что Россия под управлением большевиков отрешена от  морали...  В
борьбе с  красной  опасностью  приходится  применять  средства,  несколько
выходящие за пределы... - Граф де Мерси предупреждающе  поднял  брови,  но
Хаджет Лаше продолжал с напором: - О, никакой мысли - запутать ваше имя  в
события,  которые  могут  развернуться.  Я  хочу  лишь  заручиться   вашим
согласием, - полковник Пети обещал мне это,  -  что  в  случае  трений  со
шведской полицией... я и группа лиц, идейно работающая со мной,  могли  бы
рассчитывать на юридическую помощь...
   -  Я  понимаю,  вы  хотите  в  случае...  (граф  не   подыскал   слова)
рассчитывать на защиту видного парижского адвоката?..
   - Да, граф... Я бы назвал имя Жюля Рошфора, моего старого друга...
   - О да, он берет не дешево... Хорошо, я вам обещаю это.
   - Я удовлетворен, граф.
   - О, пожалуйста...
   Тут они поднялись, простились сильным, хорошим рукопожатием, и граф  де
Мерси проводил гостя до дверей:
   - Всегда к вашим услугам, мой дорогой Хаджет Лаше.



33

   Николай Петрович Ардашев в пестром халате, в сафьяновых туфлях, окончив
завтрак, просматривал почту:  неизбежные  письма  от  русских  беженцев...
"Услышав о вашей отзывчивости, умоляю...", "Бежав с женой  и  ребенком  от
ужасов большевизма, умоляю...", "Вы меня не знаете, я - липецкий  помещик,
изгнан  за  пределы  родины...  Меня  выручили   бы   двадцать   крон...",
"Помогите... Волею судеб выброшен на мель, в среду черствых  лавочников  и
торгашей, а в России эти же иностранные  стрикулисты  обивали  мой  порог,
короче говоря, я - харьковский негоциант...", "...Николай Петрович,  перед
вами  -  отец  многочисленного  семейства:   престарелая   бабушка,   пять
малолетних детей и кровоточивая жена..." И так далее...
   Николай Петрович внимательно (для собственной совести)  прочитывал  эти
письма, сверху делал пометки карандашом - 50,  20,  10  крон.  Приходилось
покупать право на душевный комфорт. Эти  люди  лезли  через  границу,  как
клопы из ошпаренного тюфяка. Он помогал им потому,  что  любил  вот  такое
светлое утро, озаряющее безмятежную опрятность всех  уголков  его  жилища,
прочное холостяцкое согласие с самим собой. Личного общения с беженцами он
избегал (деньги передавались через секретаря),  избегал  также  осевшей  в
Стокгольме русской колонии.
   Одно из писем прочел два раза: "Многоуважаемый Николай  Петрович,  буду
крайне признателен, если вы уделите мне несколько минут  беседы  по  делу,
которое может вас заинтересовать.  Известный  вам  Хаджет  Лаше".  Ардашев
ногтем почесал бородку. "Что-нибудь по поводу  издательских  дел.  Лаше  -
занятный человек, но, наверное, опять политика..." Вспомнилась  красавица,
его дама, танцевавшая в "Гранд-отеле", с усмешкой прищурился на блестевший
кофейник... "Да, от женщин и  политики  -  подальше:  это  тоже  плата  за
комфорт..."
   Звонок. В прихожей знакомый  голос.  Ардашев  бросил  газету  на  пачку
прочитанных    писем,    зажег    погасшую    сигару.    Вошел    Бистрем,
двадцатипятилетний скандинав, шести футов  ростом,  добро-голубоглазый,  в
очках, с нежной кожей, сильной шеей и раздвоенным подбородком. Он  недавно
окончил университет и со всем прямолинейным пылом честного германца изучал
исторические, социальные и экономические  предпосылки  русской  революции.
Состоял сотрудником "Скандинавского листка", был непрактичен  и  доверчив.
Несколько раз пытался быть посланным в Москву в  качестве  корреспондента,
но в редакциях его подняли на смех, вышла даже неприятность с полицией.
   - Николай Петрович! - крикнул он по-русски, с  акцентом  (восторженный,
румяный, свежий), - прочли сегодняшнюю газету? О, я вижу, вы не  читали!..
- схватил со стола газету и отчеркнул ногтем -  "Ревель,  от  собственного
корреспондента"...   -   Слушайте:   "Кредитные   знаки   северо-западного
правительства в  России,  печатающиеся,  как  известно,  на  Стокгольмском
монетном дворе, на общую сумму один миллиард двести миллионов  рублей,  по
точно проверенным сведениям, гарантированы к размену на золото  английским
государственным банком". Слушайте, Юденичу - капут!..
   - Не понимаю, - сказал Ардашев, - что же тут такого? Деньги  печатаются
по заказу Юденича...
   - Деньги  печатаются  под  гарантийную  телеграмму  Колчака  из  Омска.
(Бистрем вытащил из кармана пачку газетных вырезок, отыскал, прочел.)  Это
из ревельской "Свободы России". Вот... "Верховный правитель адмирал Колчак
приказал передать правительству  Северо-западной  области,  что  им  будет
оказано  всемерное  содействие   для   успешного   завершения   борьбы   с
большевизмом  в  Петроградском  районе,  что  министру  финансов   омского
прав