, что по изъятии документы должны попасть в руки
американской миссии и от лица Америки, как мирового арбитра,  обнародованы
в соответствующих органах".
   - Очень хорошо, - быстро сказал американец.
   - "Что касается  денег  и  ценностей,  то  мы  хотим,  чтобы  они  были
употреблены на образование  русской  белой  гвардии  для  непосредственных
действий против большевиков. Все  конфискованные  деньги  Лига,  в  полном
сознании долга, внесет на текущий счет в любой  из  банков,  какой  укажут
союзники".
   - Разумно, - со сдержанным волнением проговорил генерал Гиссер.
   - "Для исполнения нашего плана требуется двадцать пять тысяч  крон  для
следующих надобностей: для найма  квартир,  прилегающих  к  вышеупомянутым
помещениям; для найма дачи где-нибудь вне Стокгольма,  куда  свозились  бы
конфискованные деньги и документы; для найма автомобилей, покупки  оружия,
подкупа разных лиц и на слежку за большевиками. Мы берем на себя  смелость
обратиться непосредственно к вам, господин адъютант,  в  надежде,  что  вы
окажете  вышеизложенному  полное  внимание,  ибо  каждый  день   дорог   и
большевики могут покинуть Стокгольм и увезти документы и ценности".
   - Следуют наши подписи, - сказал Хаджет Лаше, бросая пенсне  на  листки
письма. - Итак господа, мы выходим из подполья и  начинаем  действовать  с
открытым лицом. Нам нужна нравственная поддержка,  нужны  средства,  нужна
защита.  Деятельность  Лиги  покрыта  тайной  для  наших   врагов.   Перед
союзниками  мы  не  имеем  тайн,  притом  уверены   в   скромности   здесь
присутствующих... Господа, вот краткий отчет деятельности лиги  за  год...
Мы получили, от генерала Трепова семьдесят  две  тысячи  крон,  от  принца
Ольденбургского пятнадцать тысяч крон и триста тысяч думских  рублей.  Эти
суммы  целиком  поступили  в  распоряжение   генерала   Сметанникова   для
внутренней  подрывной  работы  в  России.  Далее:  Лига   организовала   в
Стокгольме бюро, куда вошли офицеры шведской королевской армии  (поклон  в
сторону молочно-румяных шведов), задача бюро - формировать в Скандинавии и
на побережье Балтики белые отряды для борьбы против  Петрограда.  Наконец,
господа, я должен огласить наиболее щекотливую  сторону  моего  доклада  и
делаю это с сознанием нравственной правоты. Дело в том, господа (в сторону
графа де Мерси и американца), что по русским полевым законам семь кадровых
офицеров  имеют   право   вынести   смертный   приговор   государственному
преступнику и привести приговор в исполнение.
   - Вот как? - беспечно спросил граф де Мерси.
   - Да, граф... И пусть это не покажется вам проявлением личной мести или
нарушением  гуманности:  Лига  приговорила  к  смерти  и  казнила  четырех
опаснейших  большевиков:  Якова  Фейгина,  Иосифа  Домбровского,   Самуила
Либермана  и  Алексея  Фокина,  он  же  -  Браутман...  [имена  и  фамилии
подлинные]  Совершая  этот  акт,  Лига  защищала  благосостояние  и  покой
миллионов культурных  семейств,  которые  могли  стать  жертвой  кровавого
исступления вышеназванных лжепророков...  Протоколы  о  времени,  месте  и
подробностях  казни  будут  в   свое   время   переданы   в   американское
посольство... Господа, я кончил. Господин лейтенант, позвольте вам вручить
письмо для передачи господину атташе.
   Американец секунду колебался, но взял письмо и медленно засунул  его  в
набедренный карман френча. Лаше предложил обменяться мнениями. Все  головы
повернулись к графу де Мерси. Тот сломал, наконец, кончик карандаша.
   - Кажется, нужно, чтобы я высказался? Мои дорогие дамы и господа... Что
я могу прибавить к словам энергичного Магомета бек. Хаджет Лаше?  Я  очень
живо провел сегодняшний вечер. Надеюсь, в Париже с чувством удовлетворения
воспримут новеллу моего друга Хаджет Лаше.


   Покинув заседание, граф де Мерси и  адъютант  американского  атташе  не
спеша шли по Ваза-гатан. Прохожих было мало.  Бесшумно  вверх  и  вниз  по
главной улице проносились машины. Ночной ветер неприятно подувал с залива.
   - Все-таки маленький городок, не правда ли? - беспечно сказал  граф  де
Мерси.
   Американец шагал, глядя под ноги, - на этот раз он заговорил:
   - Как вы относитесь к сообщениям полковника Магомета бек Хаджет Лаше?
   - Татарин врет процентов на семьдесят пять, - беспечно ответил граф  де
Мерси.
   - Сегодня мне показалось, что нас втягивают в грязное дело.
   - Это не совсем так, дорогой друг.
   - Вы находите, что бывают дела грязнее?
   -  Сегодня  нам  демонстрировали  один  из  участков   белого   фронта,
снабженного не совсем обычным оружием, - только и всего.  Если  большевики
напускают на нас всех оборванцев всего мира, мы вправе спустить на них всю
человеческую  сволочь;  Иногда  профессиональный   негодяй   стоит   целой
стрелковой бригады.
   - Я предпочел бы  все  же  стрелковую  бригаду,  -  мрачно  пробормотал
лейтенант. - Американская точка зрения может казаться слишком пуританской,
но с этим приходится мириться.
   - О, разумеется! - Граф де Мерси сделал изящно неопределенный жест.
   - Если мы коснемся устоев  нравственности,  единственной  непоколебимой
реальности, Америка в тот же день взлетит на воздух. Я бы хотел выскоблить
из памяти сегодняшнюю прогулку по ту сторону морали.
   - Насколько мне не изменяет память, президент Вильсон развивал подобные
же взгляды на Версальской конференции. Но его не слишком горячо поддержали
в Америке.
   - Это наш позор! Президент выражал самые светлые стороны  американского
духа, наши старые традиции, создавшие Америку  и  американцев.  История  с
президентом - наш позор! Война развратила людей. У нас  оказалось  слишком
много денег. Окровавленные  пожарища  Европы,  дешевые  европейские  руки,
разоренная  промышленность   -   это   воистину   сатанинское   искушение!
Ослепленные наживой, мы сами шаг за шагом втягиваемся в европейскую  грязь
- мы очутимся в ней по уши.
   - Это ужасно, - с сочувствием сейчас же ответил граф де Мерси.
   - Когда я пересекал океан, я думал, что найду Европу,  искупившую  свои
грехи, смиренную  от  перенесенных  несчастий...  И  нашел  всеевропейский
шабаш, торжество наглого и откровенного зла... Русская революция. Мы ждали
ее, мы приветствовали освобождение России от  феодальной  тирании  великих
князей... Русские воспользовались свободой, чтобы поставить  трон  сатане.
Русские цинично растоптали все нравственные  законы.  А  вы  пытаетесь  из
ведерка заливать этот адский пожар...  В  крестовый  поход  на  Россию!  С
библейской суровостью вырвать плевелы зла! Не корпуса - миллионные армии с
крестом на шлемах, с крестом на танках! Что  я  увидел  за  этот  месяц  в
Стокгольме? Жалкую кучку беспринципных  журналистов  и  мелкие  посольские
интриги... И этого полковника Магомета бек  Хаджет  Лаше,  которому  место
несомненно на электрическом стуле...
   Граф де Мерси весело рассмеялся, взял лейтенанта под руку.
   - Я в восторге от вашей молодости и вашей принципиальности. Но все  же,
как вы думаете поступить с письмом Хаджет Лаше?
   - Я передам письмо нашему атташе с моими комментариями.
   - Если он все же  найдет  нужным  воспользоваться  некоторыми  услугами
Хаджет Лаше?
   Лейтенант  некоторое  время  шел  молча,  затем  лицо   его   брезгливо
сморщилось:
   - Если бы мы были в Америке, не представляю, как бы  мне  могли  задать
подобный вопрос... Но здесь...  на  этих  человеческих  задворках!..  Если
здесь возможно существование Магомета бек Хаджет Лаше, очевидно, я чего-то
не понимаю... Я подчиняюсь...
   - Превосходно... Вот мы и дошли... Очаровательный маленький кабачок. Вы
не голодны? Зайдем. Я уже несколько дней собираюсь побеседовать с вами  об
одном милосердном деле: о продовольствии несчастного населения Петрограда.
По-видимому, Юденич скоро освободит город, и во всю остроту встанет вопрос
питания... Хотелось бы всю спекуляцию вокруг этого ввести в русло...



37

   В старой узенькой улице на Стадене, близ корабельной стенки, при выходе
из  портового  кабачка,  охотно   посещаемого   журналистами   в   поисках
живописного материала. Карл Бистрем столкнулся с четырьмя рослыми румяными
шведами. Они были в одинаковых светло-серых шляпах и синих  пиджаках.  Они
загородили тротуар и, когда Бистрем сошел  на  мостовую,  его  толкнули  в
плечо. Он вспыльчиво обернулся, - его окружили.
   - Эй вы, господин в кепке!..  Вы  умышленно  толкнули  нашего  друга...
Потрудитесь извиниться...
   Несмотря на свои тяжелые мужицкие кулаки, Бистрем не любил драки.  Этих
к тому же было четверо. Он пробурчал, насколько мог примирительно,  что  в
сущности не он, но его толкнули. Тогда четверо заорали:
   - Ага! Он еще лжет!
   - Лгун и трус!
   - Мало тебя били по морде!
   Задыхаясь от гнева, Бистрем сказал:
   - По морде меня никогда не били... Прошу дать мне дорогу...
   Но его так толкнули в  спину,  что  он  едва  удержался  на  ногах.  Он
торопливо стал снимать очки, пятясь к стене. Но от второго толчка  вылетел
на середину улицы. Уже не помня  себя,  размахнулся,  сбил  чью-то  шляпу.
Сейчас же в его трясущееся  от  ярости  лицо  ударили  костяной  рукояткой
стека. Тогда он бросился вперед головой, схватил одного за  мягкий  живот,
повалил... Рукоятки стеков замолотили по его  голове,  по  шее,  плечам...
Затрещали ребра, - его били каблуками, повторяли:
   - Провокатор, шпион, большевик...
   На шум выбежали матросы из кабачка. Тогда эти четверо пустились  бежать
и в конце улицы вскочили  в  автомобиль.  Матросы  подняли  окровавленного
Бистрема -  он  сопел  с  закрытыми  глазами.  Повели  в  кабак.  Усадили,
захлопотали. Голова у него была рассечена в нескольких местах, глаз затек,
губу раздуло. Ему водкой промыли раны, перевязали  платками.  Не  разжимая
зубов, Бистрем продолжал сопеть. Через зубы ему влили стакан рому.
   Один из матросов, погладив его по спине, сказал:
   - Будь уверен, дружище,  тебя  обработали  за  политику,  мы  эти  дела
понимаем... Дай срок, - мы расправимся с этими молодчиками. А ты  -  знай,
стой на своем... И тебе это даже полезно, газетному  писаке,  -  на  своей
шкуре узнал, что такое буржуа...


   Костяные рукоятки стеков разрешили колебания Бистрема. Неделю  пролежав
в постели  в  ужасающем  душевном  состоянии,  однажды  утром,  замкнутый,
сосредоточенный, худой, заклеенный пластырями, с лимонным кровоподтеком на
глазу, он появился в столовой у Ардашева.
   - А! Бистрем, дружище!.. Ай-ай, где же это вы так?
   - Это не играет теперь  никакой  роли,  Николай  Петрович.  Я  не  буду
рассказывать подробности. Я много думал и понял, что обижаться на  дураков
глупо... Я стал выше личной мести... Но зато я очень прочно  утвердился  в
классовой ненависти...
   За стеклами  очков  глаза  его  цвета  зимнего  моря  были  жестки.  На
угловатом лице - ни прежней открытости, ни добродушия.
   -  Вы  когда-нибудь  слышали  о  берсеркьерах,  Николай   Петрович?   У
скандинавских викингов некоторые из воинов были одержимы бешенством в бою,
они сражались без щита и панциря, в одной холщовой рубашке. Их можно  было
убить,  но  не  победить.  За  эти  дни  я  почувствовал  в   себе   кровь
берсеркьера... Хочу просить вас,  Николай  Петрович,  дать  мне  несколько
рекомендательных писем в Петроград... Это пригодится на всякий случай... В
дальнейшем я уже сам сговорюсь с большевиками...
   -  Слушайте,  Бистрем,  вы  знаете,  что  ехать  сейчас   в   Петроград
совершенное безумие...
   - Почему?
   - Я вообще не  представляю,  как  большевики  отстоят  город...  Юденич
неминуемо возьмет Петроград и зальет кровью...
   - Значит, тем более мне нужно  ехать.  Кое-какую  пользу  я,  наверное,
принесу.
   - Там террор...
   - Революция всегда на внешнюю опасность  отвечает  террором,  это  лишь
подтверждает ее жизнеспособность...
   - Чудак... Вы там умрете с голоду...
   - Не думаю... Я уверен - когда человек приносит революции самого  себя,
революция дает ему хотя бы двести граммов хлеба в сутки... На большее я не
рассчитываю...
   - Ну, дело ваше... (Ардашев иронически поглядел на Бистрема  и  почесал
нос.) Но слушайте, если вы попадетесь белым на границе и на вас найдут мои
письма?..
   - Вы напишите их на тонкой бумажке, я положу ее в капсулю и на  границе
возьму капсулю  в  рот...  Вы  спокойно  можете  мне  довериться,  Николай
Петрович...
   - Хорошо, ладно... Кому  бы  только  написать  из  видных  большевиков?
Предупреждаю, моя рекомендация - не  ахти  какая...  Я  пощупаю,  вечерком
приготовлю... Давайте завтракать...
   - Благодарю, Николай Петрович, я уже начал  приучать  себя  к  суровому
режиму...
   Ардашев засмеялся было... Но нет... Перед ним - не прежний шутник  Карл
Бистрем, простодушный, веселый, как солнце. Получив согласие,  что  письма
завтра будут, Бистрем медленно поднялся со стула, сдержанно поклонился  и,
кажется, даже секунду колебался, подавать ли руку, или уйти из этого мира,
оборвав все ниточки до последней.



38

   В  конце  августа,  в  седьмом  часу  вечера,  красногвардеец,  рабочий
Путиловского завода, Иванов,  сидевший  на  песчаной  насыпи  пограничного
окопа под Сестрорецком, услышал  со  стороны  финской  границы  осторожный
хруст веток.
   Иванов вытянул за штык из  окопа  винтовку  и  сощурился,  чтобы  лучше
слушать. Хрустело и затихало. Как будто ползком пробирался человек.  Вечер
был безветренный  и  ясный.  В  конце  недавно  поваленной  артиллеристами
просеки лежало оранжевое море с сизыми и красными отливами. Иванову  стало
не по себе в этой странной закатной тишине. Следующий  пост  был  шагах  в
трехстах.
   Друг не поползет от финской границы, - очевидно. Значит, надо стрелять.
Ну, а вдруг их там не один, а  банда?  Как  действовать  в  таком  случае?
Оставаться на посту до последней  капли  крови  или,  заметив  приближение
врага, бежать к телефонному  посту  донести  об  опасности?  Революционный
пограничный воинский устав еще не  был  написан,  он  целиком  вытекал  из
сознательного понимания бойцом задач революции  и,  в  частности,  обороны
цитадели пролетариата - Северной коммуны.
   Не  решив  еще  тактической  задачи,  Иванов  неслышно  соскользнул   с
бруствера в окоп и, прикрываясь еловой веткой, поглядывал. Ни черта  среди
вечерних теней в лесу не было видно. Опять хруст, -  ближе.  Он  изготовил
винтовку... подумал и  на  всякий  случай  вытащил  ноги  из  разбитых  до
последней степени и обмотанных бечевками валенок. Угрюмая ворона пролетала
над просекой. Чем дольше Иванов ожидал, тем злее  становилось  на  сердце.
"Ползут, ползут проклятые гады, не могут успокоиться, что  рабочий  класс,
разутый, раздетый, страдает за то, чтобы жить и работать справедливо".
   Поправее расщепленной  сосны  заколебалась  ветка.  "Вот  он!"  Товарищ
Иванов лег грудью на бруствер, выстрелил... Второй патрон заело. Захрустел
зубами... тотчас там за веткой чем-то замахали - и срывающийся  от  страха
нерусский голос проговорил по-русски:
   - Товарищи, не стреляйте, свой, свой!..
   Ближайший пост ответил гулко, и  сейчас  же  по  всему  лесу  застегали
винтовки.
   А тот все вскрикивал: "Товарищи, не надо!.." Иванов  вывел  тактическое
заключение, что, по-видимому, тут - один человек, угробить его никогда  не
поздно, а лучше взять живьем и допросить. Надрывая горло, Иванов заорал  в
сторону веток за расщепленной елью:
   - Выходи на открытое, эй!
   Ветки заворошились, и из-за хвои поднялся длинный человек,  вздел  руки
над головой, в стеклах его очков блеснул красный  закат.  Высоко  поднимая
ноги, зашагал к окопу. Но Иванов опять бешено:
   - Не подходи ближе десяти шагов... Устав  не  знаешь,  сволочь!  Бросай
оружие...
   - У меня нет оружия, товарищ...
   - Как нет оружия! Не шевелись...
   Иванов влез на бруствер, поедая глазами  длинного  человека  в  хорошей
буржуазной одежде -  короткие  штаны  в  клетку,  чулки;  морда,  конечно,
трясется со страха, а рот растянул до ушей... Шутить  хочешь?  Мы  покажем
шутки!.. Держа винтовку на изготовку, Иванов подошел к нему:
   - Покажь карманы...
   Левой рукой ощупал,  -  ничего  подозрительного  нет.  Платок,  спички,
коробка папирос...
   - Товарищ, пожалуйста, возьмите папиросу...
   - Что такое? Подкупать, - это знаешь? Положь барахло в карман... Опусти
руки. Кто такой?
   - Я шведский ученый... Я иду в Петроград, хочу работать с  вами...  Мое
имя - Карл Бистрем.
   - Ты один?
   - Один, один.
   Иванов в высшей степени подозрительно оглядывал лицо и одежду человека:
   - Документы есть?
   - Вот, пожалуйста...
   - Ладно... Иди впереди меня... - Дойдя с  ним  до  окопа,  Иванов  стал
кричать ближайшему постовому: - Эй, товарищ  Емельянов!..  Шпиона  поймал.
Звони  в  штаб...  (И  -  Бистрему  уже  спокойно.)  Обожди  тут.   Придет
разводящий, отведет тебя в штаб, там выясним... За переход  границы  -  ты
должен знать, что полагается.
   - Товарищ, но я же не мог легально.
   - Ладно, выясним... Как же белофинны тебя пропустили?
   - О, я два дня скрывался в лесу... Я очень голоден, товарищ...
   На  это  Иванов  только  усмехнулся  недобро.  Бистрем  с  возраставшей
тревогой глядел на первого встреченного им большевика,  -  продранное  под
мышками  черное  пальто,  подпоясанное  патронташем,   зеленый   армейский
картузишко с полуоторванным козырьком, босой, среднего роста,  невзрачный,
ввалившиеся, давно не бритые щеки, голодные  скулы  и  чужие,  не  знающие
жалости, умные глаза.
   И вдруг Бистрем понял, что этот человек ничем  человеческим  с  ним  не
связан. Он из другого мира. Что, перебежав границу  Северной  коммуны,  он
еще не попал туда... Что недостаточно поверить  в  революцию,  предпочесть
старому порядку этот неведомый  мир  (такой  романтический,  такой  грозно
трагический издали из бистремовской мансарды  на  Клара  Кирка-гатан),  но
нужно что-то понять простое, совершенно ясное  и  простое,  опрокидывающее
внутри себя весь старый мир во имя неизбежного, совершенно нового. И тогда
он увидит человеческий  ответный  взгляд  в  глазах  этого  невзрачного  и
голодного рабочего, чьи негнущиеся руки лежат - ладонь на ладони - на дуле
винтовки.
   Бистрем холодел от волнения.  Стояли  молча:  Бистрем  -  засунув  руки
глубоко  в  карманы  спортивных  штанов,  Иванов  -   терпеливо   поджидая
разводящего. Негромко, будто отвечая на мысли, Иванов сказал:
   - Хоть ты не  сопротивлялся  и  взят  без  оружия,  но  твое  положение
отчаянное, прямо говорю...
   - У меня с собой письма, рекомендации...
   - Да что же письма... От тебя  на  версту  буржуем  несет...  Кто  тебя
знает, кто ты такой... Возиться, знаешь, теперь не время,  каждый  человек
опасен.
   - Товарищ, разве вы не можете представить, что в буржуазной Европе есть
вам сочувствующие, которые хотят бороться вместе с вами?..
   Иванов ответил не сразу, предостерегающе:
   - Хочешь меня уговорить, чтобы я тебя отпустил, да?
   - Товарищ!.. (Бистрем сказал с искренней горячностью.) Я не хочу от вас
бежать... Я сам прибежал к вам...
   - Это и подозрительно... И опять тебе  здесь  нечего  делать...  У  нас
война со всем миром...
   Помолчали. Мрачнеющий закат лежал на море в конце просеки. В лесу  было
уже совсем темно. Из-под откоса, куда спускался  окоп,  слышалось  дыхание
идущих по песку людей. Товарищ Иванов вздохнул: идут.  Поднял  винтовку  -
ложем под рваную подмышку.
   - Конечно, есть среди вас совестливые, не все же огулом белобандиты,  -
сказал он примирительно. - Посмотреть, что ли, захотел,  как  мы  без  вас
справляемся? Так, что ли? - Он поднял глаза, и они сузились  насмешкой.  -
Не понравится тебе... Работа у нас черная, тяжелая... Это,  брат  ты  мой,
революция, не как в книжках... Читать ее трудно...
   Подошли трое, в  пиджаках,  в  куртках,  перепоясанных  патронташами  и
пулеметными лентами, - те же суровые худые лица, отрывистые голоса.
   - Который? Этот? - спросил разводящий, указывая наганом на Бистрема.
   Двое