ем ходил  за  агентом,  сурово  сжав  прямой  рот.  Наверху  тоже  не
обнаружили существенного, только в музыкальном салоне - на обивке кресла -
невыясненного  происхождения  темное   пятно,   сильно   в   одном   месте
поцарапанный пол и в камине, в золе, пряжку от ошейника... Все вернулись к
двери Веры Юрьевны.
   - О ла-ла! - Хаджет Лаше  отыскивал  ключ  на  связке.  -  Здесь  самое
тяжелое, господа... Я бы просил, если возможно, не входить  всем,  -  дама
душевно больна, положение очень, очень тяжелое.
   Налымов спросил:
   - Быть  может,  у  нее  та  именно  форма  заболевания,  когда  больной
отказывается от еды?..
   - Да. Вы угадали, она наотрез отказывается от еды и питья.  (Пониженным
голосом.) Пожалуйста, господа...
   Налымов - опять позади всех - тихо Бистрему:
   - Берите агента и - на кухню... Обыщите кухню и чердак...
   Вошли  на  цыпочках.  Пустая  комната,  закрытые  ставни,  холодно,  не
проветрено. "Ай-ай-ай!" -  пробормотал  сержант.  У  стены  на  кровати  -
очертание тела, закрытого с головой грязной простыней.
   - Припадки бешенства, мы все отсюда вынесли, - прошептал Лаше.
   Налымов стащил перчатку и, продолжая держать левую руку  с  тростью  за
спиной, подошел к постели. Осторожно откинул простыню. Лаше: "Тише, тсс".
   Вера Юрьевна лежала на правом боку. Голова ее  была  обрита,  полуседые
волосы  отросли  на  сантиметр.  Налымов  положил  ладонь  на  ее  лоб   и
почувствовал, как медленно  раскрылись  и  закрылись  у  нее  ресницы.  Он
нагнулся:
   - Вера, это - я.
   Ресницы ее затрепетали. Лоб был холоден. Он осторожно провел  по  лицу,
ощутил острый кончик носа, прижал ладонь к сухим, будто  шерстяным  губам.
Они пошевелились, он почувствовал, как зубы ее чуть-чуть  укусили  ладонь.
Он отдернул руку, повернулся к сержанту:
   - Прикажите принести воды... Эту женщину убивают жаждой...
   - Что ты сказал? - Жирная маска  Лаше  задвигалась,  будто  сдираясь  с
лица. - Кто ты здесь? Шантажист! Апаш!
   Налымов, как во сне, переложил трость в правую руку  и  изо  всей  силы
ударил Хаджет Лаше по лицу, по голове, по пальцам вздернувшейся его  руки.
Лаше гортанно крикнул и кинулся на Налымова. Оба покатились на пол. Сейчас
же их растащили. Лаше  весь  содрогался  в  руках  агентов...  "Ананасана,
ананасана", - бормотал он шепотом. Налымов, подняв шляпу и  трость,  стоял
некоторое время, низко опустив голову.
   - Господин сержант, я дам все показания в протоколе, - наконец с трудом
сказал он. - Прошу позвонить начальнику о разрешении остаться мне  с  этой
женщиной, - безразлично, будет или не будет арестован Хаджет Лаше.
   Он поставил трость к стене и стащил вторую перчатку.


   Удары палкой по лицу сразу повернули дела Хаджет  Лаше  к  худшему.  Он
потерял самообладание. Агенты во время возни  вынули  у  него  из  кармана
револьвер. Сейчас Лаше стоял у камина в музыкальном салоне и не  отрываясь
глядел на Налымова, сидевшего боком к нему в кресле у стола, где  сержант,
надев очки и расставив локти, неторопливо писал протокол.
   Лаше настолько был поглощен бешеными ощущениями, что  не  заметил  даже
отсутствия в комнате Бистрема и одного  из  агентов.  Налымов  всею  щекой
чувствовал его упорный взгляд  и  был  настороже.  Когда  сержант  спросил
Налымова, что он знает об  образе  жизни  Хаджет  Лаше,  и  когда  Василий
Алексеевич заговорил, Лаше начало трясти. При словах: "Внизу, в  столовой,
они совещались и поджидали жертву, в этой же комнате они..." -  Лаше  живо
нагнулся за каминными щипцами, но один из агентов успел  схватить  его  за
руку и с трудом отнял щипцы. Их положили на стол. Правда, Налымов  треснул
Лаше палкой, почему бы Лаше в  свою  очередь  не  треснуть  его  каминными
щипцами? Это было, так  сказать,  частное  дело  русских.  Неожиданно  все
осложнилось: подслеповатый детектив, заинтересовавшись щипцами,  обнаружил
в  лупу  на  одной  из  их  лапок  прилипшие  вместе  с  засохшей   кровью
человеческие волосы. Сержант  сказал:  "Ото!"  -  и  поверх  очков  строго
посмотрел на Лаше.  Протокол  отягчался.  Лаше,  наотрез  все  отрицавший,
настоял, чтобы в  протоколе  пометили  просто:  "волосы",  без  упоминания
"человеческие",  так  как  эти  волосы  собачьи,  что  и  должна  показать
экспертиза.
   Затем в комнате появились Бистрем  и  агент,  они  несли  кучу  мешков,
бечевок и две пятикилограммовые гири. Эти вещи были найдены  на  кухне,  в
потайном стенном шкафу, заклеенном - по-видимому, совсем недавно - снаружи
обоями. Мешки были большие, из джута,  девять  штук.  На  трех  -  надписи
масляной краской. На одном: "По  постановлению  Лиги  спасения  Российской
империи - большевистский комиссар Красин". На  другом:  "По  постановлению
Лиги - большевистский комиссар Боровский". На третьем:  "По  постановлению
Лиги - журналист Карл Бистрем, агент Чека".  Эта  последняя  надпись  была
свежая - краска липла к пальцам.
   На вопрос, что означают эти мешки  и  надписи  на  них,  -  Лаше  сипло
задышал. На повторный вопрос он, клятвенно  протянув  руки,  в  повышенном
тоне ответил, что его принуждают к бесчестью,  он  не  в  состоянии,  даже
спасая свою жизнь, разглашать тайн, в которые замешаны  лица,  играющие  в
настоящее время руководящие роли в европейской политике...
   Все это было более чем странно. На вопрос Бистрема в лоб: где находится
Ардашев или его тело, не в одном ли из таких  мешков?  -  Лаше  ответил  с
наглой усмешкой, что об этом с большим успехом можно спросить у  постового
полицейского, у содержателя любого из ночных притонов или, что еще вернее,
в большевистском посольстве.
   Закончив  протокол,  сержант,  сопровождаемый  Бистремом,  пошел   вниз
переговорить по телефону с начальником  полиции,  как  поступить  с  Лаше.
Вернулся, строго нахмуренный:
   -  Господин  Хаджет  Лаше,  на  основании  данных  протокола   господин
начальник  счел  нужным  арестовать  вас  и  препроводить  в  тюрьму,  без
накладывания наручников.
   - Могу я  по  крайней  мере  одеться?  -  вызывающе  спросил  Лаше.  И,
затрясшись всей маской, крикнул Налымову и Бистрему: - Через неделю  выйду
из тюрьмы, включите это в ваши расчеты!


   Лаше увезли, Бистрем и Налымов остались на  даче.  В  бывшей  Лилькиной
спальне затопили печь и перенесли туда Веру Юрьевну: от  слабости  она  не
могла даже говорить. После обсуждения решили вымыть ее в ванной и  сегодня
же перевезти в гостиницу. Бистрем позвонил об этом начальнику полиции, тот
ответил: "Делайте на свою ответственность".
   Бистрем отнес на руках завернутую в простыню, легонькую,  как  ребенок,
Веру Юрьевну в ванную. Простыню и рубашку сочли за лучшее  тут  же  сжечь.
Желтое, с проступающими ребрами, длинное тело  Веры  Юрьевны  все  было  в
кровоподтеках. В горячей ванне  она  блаженно  закрыла  глаза.  Ей  вымыли
стриженые волосы, и голова ее стала  похожа  на  реденький  бобровый  мех.
Уложили в чистую постель, дали чашку  крепчайшего  кофе.  Она  вытянулась,
откинула голову, кажется -  задремала.  Бистрем  и  Налымов  спустились  в
столовую.
   Надо было признать, с обыском они просыпались. Кроме надписей на мешках
и каминных щипцов, никаких безусловных улик не  найдено.  Преступление  не
установлено. Даже если Вера Юрьевна оправится  и  даст  показания,  Хаджет
Лаше - при могущественной поддержке - вылезет сухим: вне всякого сомнения,
он запасся врачебным свидетельством и показания  Веры  Юрьевны  представит
как бред сумасшедшей.
   Бистрем формулировал:
   - Если мы не найдем трупов Кальве,  Левицкого  и  Ардашева,  наше  дело
бито. Пока что мы только растревожили осиное гнездо.
   Они еще раз обшарили весь дом, подвал, чердак. Бистрем некоторое  время
бродил вокруг дачи. Внезапно, топая, как лошадь, он взбежал по лестнице:
   - Слушайте, мы - идиоты! Мешки и гири, вы поняли? Трупы - в озере... И,
конечно, с надписями на мешках. Но это Лаше не спасет. И  даже  еще  будет
пикантнее   связать   этого   бандита   с   английской    и    французской
контрразведкой...



63

   На следующее утро Бистрем,  зайдя  на  квартиру  Ардашева,  сделал  еще
чрезвычайное открытие: в кабинете Ардашева наткнулся на книжку "Убийца  на
троне" с надписью от автора: "Август 1919 года, Хаджет Лаше" [книга издана
в русском переводе самого Хаджет Лаше в Петрограде в  1917  году;  большая
редкость (прим.авт.)]. С первых же страниц Бистрем почувствовал, что напал
на настоящий след. Книжка была тем хорошо известным в  уголовной  практике
психическим явлением, когда преступник, даже рискуя головой,  возвращается
на место своего преступления. (Эта необходимость, по-видимому,  происходит
из тайного желания  "растормозить  рефлексы",  болезненно  возбужденные  в
напряженной суете преступления.)
   В книжке Хаджет Лаше рассказывал в полубеллетристической форме о  делах
турецкой тайной полиции при Абдул-Гамиде: как намечалась жертва,  как  она
заманивалась в дом на пустынной уличке и там  угрозами  и  пытками  жертву
заставляли  выдать  чек,  или  денежное  письмо,  или  ключ  от  сейфа.  С
удивительными подробностями и мелочами  Лаше  описывал  пытки  -  человеку
одевали тугой ошейник,  резали  лицо,  вырывали  волосы,  выжигали  глаза,
всовывали иголки под ногти. Жертву засовывали в мешок и бросали в  Босфор.
На даче в Баль Станэсе было повторено то самое, что  лет  пятнадцать  тому
назад - им же, Хаджет Лаше, - проделывалось в  Константинополе,  -  такова
была полнейшая уверенность Бистрема.
   Но для какого черта Лаше подарил, да еще с надписью, эту  книжку  одной
из намеченных жертв? Здесь - расчет тончайший, но какой? В мозгу  Бистрема
не находилось объяснений. Но он понимал, что, если выступит на суде с этой
книжкой как с одной из улик, прежде всего должен будет ответить именно  на
вопрос: для чего Лаше принес Ардашеву книжку?
   Он ходил по  кабинету,  бормотал,  выворачивая  губы,  корчил  гримасы,
какие, по его соображениям, должны быть у матерых убийц, силился влезть  в
эту черную психику. Ничего  не  получилось.  И,  когда  только  с  досадой
отмахнулся ("Драматург какой-нибудь, романист, тот бы  сразу  с  восторгом
влез в шкуру Лаше"), чрезвычайно простое объяснение явилось само собой: да
именно потому-то Лаше и подарил Ардашеву книжку, чтобы  этого  поступка  и
нельзя было объяснить в случае, если на Лаше падет подозрение...
   - Ах, дьявол, ах, гениальнейшая голова! - бормотал Бистрем, в  восторге
потирая руки.
   На предварительном следствии Хаджет Лаше заявил, что его арест  не  что
иное, как происки  большевиков.  Исчезновение  Кальве,  Леви  Левицкого  и
Ардашева устроено заграничными агентами Чека с целью создать  политический
процесс и дискредитировать Лигу, учрежденную для вербовки добровольцев для
белых армий. Эти три лица похищены  чекистами  и  переправлены  в  Россию,
причем Левицкий и Ардашев расстреляны, Кальве -  на  свободе,  как  бывший
бунтовщик.  Документальные  сведения  Лаше  обещался  к   следующему   дню
доставить из архива Лиги.
   По поводу надписей на мешках он дал такое объяснение:  один  из  членов
Лиги оказался провокатором, подкупил Бистрема и Нальмова и перед  обыском,
в отсутствие Лаше, сделал надписи на мешках, о чем Лаше  узнал  только  во
время обыска и, вполне понятно, ужасно взволновался и даже не помнит,  что
говорил. Мешки были приобретены для хозяйственных  надобностей.  Каминными
щипцами он действительно защищался от бешеной собаки, забежавшей на дачу.
   Следствием чрезвычайно заинтересовался  граф  де  Мерси,  -  приехав  в
камеру следователя, он долго и значительно разговаривал с ним, подтвердив,
между прочим, предположение о  провокационном  увозе  агентами  Чека  трех
упомянутых лиц на территорию Советской России. Затем, как и обещал  Лайде;
русский   офицер   Биттенбиндер   вручил   следователю   письмо   генерала
Сметанникова к генералу Гиссеру,  где  сообщались  подробности  о  Кальве,
Левицком и  Ардашеве,  привезенных  на  рыбачьем  паруснике  в  Петроград.
Следователю оставалось признать факт  и  выпустить  Лаше  на  свободу.  Но
следователь колебался, - Бистрем передал  ему  книгу  "Убийца  на  троне",
указал на параллельные подробности и по поводу письма Сметанникова  твердо
заявил, что такого генерала не существует в списках бывшей царской  армии,
- письмо сфабриковано шайкой Лаше.
   Бистрем добился также  ордера  на  обыск  в  квартире  Извольского.  Но
Извольский исчез из Стокгольма. Получался  скандал.  "Юманите"  напечатала
телеграмму Бистрема о процессе. Честь полиции была затронута. На четвертый
день после исчезновения Извольский  был  арестован  на  яхте  у  Аландских
островов и препровожден в Стокгольм.
   Вначале  он  отрицал  все,  даже  бегство:  он  страстно  любит   море,
представился случай прокатиться и тому подобное...
   Бистрем потребовал очной ставки Извольского с ардашевской  экономкой  -
фру Вендля. Он сам привез ее к следователю. Плача,  она  снова  рассказала
всю  историю  про  вымышленную  девочку,  которой  Ардашев  хотел   купить
"недорогие первоклассные детские платьица". Экономка молитвенно складывала
руки: "Он был так добр  к  детям,  господин  следователь!"  У  Извольского
нервы, видимо, были не крепкие. В истории  с  вымышленной  племянницей  он
сознался. Когда Бистрем в упор спросил его: "Теперь рассказывайте, что  вы
сделали с моим другом Ардашевым?" - Извольский потянулся к графину с водой
и в отчаянии уронил руки.
   - Я расскажу все... Господин следователь, я  был  втянут  в  преступную
шайку. Я - морской офицер. Я мечтал о борьбе с теми,  кто  издевается  над
моей  родиной,  уничтожает  все   святыни...   Меня   погубила   слабость,
сознаюсь... Я должен был взять винтовку... Мое место там, где сражаются...
Я искренне хотел... А впрочем... Меня шаг за шагом втянули в грязь!.. - Он
всхлипнул, но у него  это  не  вышло.  Уронил  локти  на  стол:  -  Эх!  -
Решительно поднял голову и - Бистрему: - Ваш друг Ардашев замучен пытками.
Он выдал чеки на пятьсот тысяч крон... Убит и брошен в озеро... Его крик и
сейчас у меня в ушах... Я не спал пять суток... Едемте  сейчас,  я  покажу
место, куда его бросили...



64

   На первой  лодке  крикнули:  "Есть!  Попало!"  В  ней  стояли  понятые,
вытягивая длинный багор, другие заводили второй багор под то, что  попало.
Поспешно  подошла  лодка,  где  сидели  следователь,   врач,   Бистрем   и
Извольский.  Из  глубины  всплывало  серое  и  бесформенное,   облепленное
водорослями. Мешок с телом трудно было поднять на борт, его прибуксировали
к берегу, выволокли на смятую траву. Это была третья находка,  -  вчера  и
позавчера железными кошками  извлекли  из  озера  полуразложившиеся  трупы
Кальве и Леви Левицкого. Люди устали и продрогли, и  сейчас,  выбросив  из
лодок весла и багры, уселись на берегу, закурили.
   Окончив внешний осмотр (на мешке та же надпись: "По постановлению Лиги"
и так далее), следователь приказал развязать мешок, но это не  удалось,  и
его осторожно разрезали. Обнажилось  распухшее  лицо,  оскаленное,  как  у
собаки, перееханной колесами. На щеках - порезы, на месте глаз -  кровавые
впадины,  череп  проломлен.  Извольский  сказал  упавшим   голосом:   "Это
Ардашев". Труп понесли на дачу. Извольский засуетился было,  чтобы  помочь
тащить, но Бистрем крикнул ему:
   - Что вы за жизнь-то  цепляетесь?..  Хорошо  завтракать  любите...  Вас
тогда Николай Петрович с хорошим завтраком ждал, с шампанским. Сволочь!
   Извольский - как будто передохнув астмическое удушье:
   - Эта мелочь мучит меня невыносимо... В последнюю минуту, когда  я  вез
его сюда, я понял, какой это был обаятельный человек...



65

   Так начался большой процесс об убийствах  в  Баль  Станэсе.  Извольский
выдал всех. Были арестованы и привлечены к  делу  Биттенбиндер,  Эттингер,
Гиссер с сыном и Вера Юрьевна. Стараниями графа  де  Мерси,  американского
атташе и внезапно появившегося в Стокгольме одного  майора  из  английской
разведки остальных членов Лиги привлекли  только  в  качестве  свидетелей.
Мадам Мари арестовали в Варшаве во время  циркового  представления,  когда
она готовилась исполнить соло на метле. Долго не  могли  разыскать  следов
Лили, покуда в кабачке "Ночная вахта" один подгулявший матрос не объяснил,
что девчонку нужно искать не ближе Порт-Саида, но  на  каком  корабле  она
уплыла - сказать он не может...
   Еще при следствии обнаружилась борьба за политическую окраску процесса.
С одной стороны, Бистрем, выступавший как  гражданский  истец  со  стороны
Веры Юрьевны (она лежала  в  тюремном  госпитале),  раздувал  политическое
пламя. С другой стороны, защита группы Хаджет Лаше - два  видных  шведских
адвоката и заинтересовавшийся "загадочным"  делом,  прибывший  из  Парижа,
чтобы выступить бесплатно защитником Хаджет  Лаше,  знаменитейший  адвокат
Жюль Рошфор, - эти три блестящих ума сворачивали весь  процесс  в  сторону
чистого психологизма... Фрейд, Шпенглер - вот вехи, по которым можно  было
подобраться к "жуткой загадке  Баль  Станэса".  Бистрем  отчаянно  боролся
против психологизма, но не в силах был справиться с  десятком  понаехавших
шикарных журналистов. Его выслушивали вежливо и, отойдя, смеялись:
   - Сентиментальный немец вместе со вшами вывез из России Карла Маркса  и
хочет заставить нас считать его чудотворцем.
   Бистрем мечтал о рупоре на всю Европу. Вместо этого  не  было  газетной
заметки, где бы его не высмеивали под тем или  иным  видом,  изображали  в
карикатурах, перевирали его слова,  приписывали  ему  идиотские  поступки.
Когда в первый день суда он появился в ложе журналистов, раздался  смех  в
публике: Бистрема узнали по карикатурам.
   В зале присутствовал весь дипломатический корпус. Первые ряды  занимали
нарядные женщины.  Из  видных  русских  присутствовал  генерал  Юденич,  в
штатском платье, усатый, важный, без видимых  следов  недавнего  разгрома.
Следователю он дал показание, что действительно некий Хаджет Лаше  однажды
явился к нему, но о чем он тогда говорил - генерал  не  припомнит.  Больше
ничего он не мог прибавить к своим показаниям.
   Подсудимые вели себя,  как  все  подсудимые,  -  заслонялись  рукой  от
фотографов,  с  видом  равнодушия   поправляли   галстуки,   перелистывали
обвинительный акт, не глядели в публику,  с  особенным  вниманием  слушали
словоговорение. Один Лаше сидел,  как  на  сцене  перед  рампой  (в  белой
черкеске с малиновым вырезом рубахи), блестевшими глазами обводил  зал  и,
когда замечал на женских лицах впечатление, честолюбиво усмехался.
   С особенным интересом публика ждала показаний свидетеля Налымова. Но он
будто выдохся,  как  резиновый  шарик,  проткнутый  булавкой:  отвечал  на
вопросы скучно, сухо, даже с некоторой осторожностью. О своих отношениях к
подсудимой Вере Юрьевне ограничился общими чертами:
   - Мы оба принадлежали когда-то к высшему обществу, оба установили  свою
полную беспомощность в жизни, оба пошли на дно. Мы ничего не ждем и ни  на
что не надеемся. Это, если хотите, - известного рода эпикурейство,  -  нас
связало и связывает... (Вера Юрьевна со скамьи подсудимых,  похожая  худым
лицом и стриженой головой на поседевшего от ужаса подростка, подняла  было
руку, привстала, но он даже не обернулся к ней.) Если угодно  суду  знать,
то я сообщаю, что в период следствия мы юридически узаконили наши  брачные
отношения...
   Это   его   заявление   вызвало   ропот   среди   публики,    некоторые
зааплодировали. На вопрос судьи, что могло связывать Веру Юрьевну с Хаджет
Лаше? - Налымов ответил тем же спокойно-скучным голосом:
   - Преследование константинопольской полиции за уголовное  преступление,
совершенное фактически Хаджет Лаше, но приписанное им моей жене... ("Лжет!
- крикнул бешено Хаджет Лаше. - Мерзавец! Докажи!.." Судья остановил его.)
Дело шло об убийстве в публичном доме,  который  содержал  Хаджет  Лаше...
Дело в том, что в первый год эмиграции моя жена... (он опустил голову, как
бы раздумывая, и снова - в