тив Детердинга?
   - Это - логика, - сказал Левант.
   - Против Черчилля, против французской политики, против всех  порядочных
людей,  которые,  как   скалы,   высятся   среди   грязи,   предательства,
спекуляции?.. Боже мой, боже мой! (Манташев  вскочил,  вслепую  ища  босой
ногой туфлю под кушеткой.) Чтобы я пошел против своей совести?!  Черт,  вы
направляете мою руку в спину святому белому делу!..
   - Биржа реагирует только на логику...
   - К чертям логику! Вы требуете от меня подлости! И еще  хотите  за  это
пятнадцать процентов куртажа!
   - Хорошо, - спокойно сказал Левант,  -  я  уже  вижу,  что  вам  трудно
отрывать от себя  пятнадцать  процентов...  Платите  нам  двенадцать  -  и
покончим...



57

   Перед камином на низеньком столике  -  бутылка  портвейна,  бисквиты  и
коробка сигар. Уголь только что подсыпали, и он еще дымит, распространяя в
слабо  освещенной  комнате  запах  старой  Англии.  Портвейн   сердоликово
отсвечивает в граненых рюмках, - он не менее  трех  раз  проплыл  в  бочке
вокруг света на парусном  клипере,  крепкий  его  аромат  примешивается  к
запаху угля.
   Все страсти, поднятые Великой войной, -  взбаламученная  грязь  со  дна
человеческого океана,  -  разобьются  в  бессилии  о  строгий  покой  этой
комнаты. Аминь!
   В сумрачный вечер сидящие у камина знают, конечно, что куски дымящегося
угля с отчаянием и проклятием подняты из глубины шахт, а  не  свалились  с
неба.  Человечество  в  сущности  еще  глубоко  несовершенно.  Да,   много
печальных и тревожных несовершенств в социальном строе Англии. Но  это  не
означает, что во имя прибавки бедному человеку лишнего шиллинга  в  неделю
нужно разломать тысячелетнюю крепость культуры,  впустить  в  эту  комнату
рабочего  с  туберкулезными  ребятишками,  отдать   бутылку   драгоценного
портвейна уэльскому шахтеру, понимающему толк лишь в количестве  градусов,
и предоставить прекрасные картины,  украшающие  стены  этой  комнаты,  для
сушки гороха.
   Оба сидящие у огня - джентльмены. Оба говорят на прекрасном  английском
языке, не подчеркивают своих мыслей, но выражают их с тонким  юмором.  Они
угадывают сокровенные намерения друг друга и  с  добродушием  сознаются  в
этом. Цель одного из них - сэра Генри Детердинга - указать на призрачность
некоторых точек зрения собеседника. Цель другого - мистера Ллойд-Джорджа -
изящно не дать провести себя за нос.
   Обмениваясь  фразами,  окуная  бисквитики   в   портвейн,   собеседники
стараются совместными усилиями как бы разыграть трудную шахматную  партию.
По-видимому,  это  их  забавляет,  и  они  исполнены   чувства   открытого
дружелюбия друг к другу.
   - В самом начале были допущены ошибки, сэр  Генри...  Ошибки,  стоившие
нам дорого...
   - Вы говорите об отсутствии должной твердости?
   - Об отсутствии полезной гибкости. В Англии, к сожалению, слишком много
людей, которые смешивают в одной кастрюле нашу современность и отошедшую в
вечность   непоколебимую   политику   времен    императрицы    Виктории...
Противоречия,  порождаемые  развитием  английского  капитала  в   половине
прошлого века, казались устранимыми простым, крепким, английским ударом  в
переносицу, в крайнем случае - частной  благотворительностью.  Но  сегодня
добросовестному политику невозможно не  принимать  этих  противоречий  как
реальных данных при учете сил, - вот именно об этой  гибкости  я  и  хотел
сказать, сэр Генри. Возьмите сигару.
   - Благодарю. Позвольте вам предложить мою.
   - Благодарю. Я был против оккупации Баку в восемнадцатом  году,  против
посылки наших войск на север России, и я был прав. Мы ничего не  достигли,
мы раздразнили большевиков и бросили жирную кость нашим домашним крикунам.
   - Но боязнь либеральных болтунов в парламенте и в английских профсоюзах
- это еще не учет сил, мистер Ллойд-Джордж... Либерализм  сам  по  себе  -
прекрасен, когда он цветет у домашнего очага. Оставим  его  там,  очистим,
наконец, от него нашу твердую политику. Будем прямолинейны и  суровы,  как
орудия английских дредноутов.
   - Сэр Генри, вы хорошо сделали,  что  связали  свою  судьбу  с  судьбой
Англии и поставили половину запасов мировой нефти  под  защиту  английских
пушек, но я немного огорчен тем, что у вас все еще нет доверия к дальности
прицела английских пушек.
   - Разрешите вам налить?
   - Благодарю.
   - Я ни на чем не настаиваю, мистер Ллойд-Джордж. Последние  события  на
востоке встревожили меня так нее, как любого англичанина, охраняющего свою
семью, свой дом и свой кошелек от ночного посетителя. Я немного  растерян.
До сих пор мне  казалось,  что  в  сильном  государстве  сильная  политика
опирается на силу.
   -  Сэр  Генри,  мы  раз  и  навсегда  должны  отказаться  от  некоторой
терминологии, которую нам навязали наши друзья из профессиональных союзов.
Например, империализм! Будь я ребенок, я бы,  наверно,  заплакал  в  своей
кроватке, услышав  это  слово...  Интервенция!  Это  похоже  на  пощечину.
Колониальная политика! Это - безобразные, ненужные, раздражающие  слова...
Зачем я  буду  каждое  утро  высовываться  из  окон  и  строить  гражданам
неприличные гримасы?.. Они вправе начать швырять камнями в мое окошко...
   Сэр Генри откинулся в сафьяновом квадратном кресле, - должно  быть,  от
портвейна массивное бритое лицо его с угрюмой челюстью было багровое, веки
полу опущены над мешками глаз, щека  вздрагивала.  Мистер  Ллойд-Джордж  -
седогривый, с моржовыми седыми усами, розовый, как дядюшка  из  провинции,
благодушно улыбался.
   - Игра с огнем всегда кончается пожаром, - сквозь зубы  проговорил  сэр
Генри.
   - Единственно, в чем мы с вами  расходимся,  -  так  мне  кажется,  сэр
Генри, - это в способах тушения пожара. Эффектное  появление  пожарных  на
сцене: много крику и шуму, хлопотно и мало толку.
   - Какие же другие способы?
   - Правильная осада: когда осажденные начинают есть крыс и  пить  тухлую
воду, они сдаются... Из истории Пунических войн  мы  знаем,  что  римляне,
ускоряя процесс капитуляции, бросали  в  осажденный  Карфаген  зачумленные
трупы. Это классика...
   - Все это превосходно, если бы рынок  мог  ждать  терпеливо...  "Ройяль
Дэтч Шелл" вложил огромные суммы в кавказские земли. Американцы не вложили
ни одного цента. Мы ослаблены, они - нет. Если к будущему лету мы не будем
стоять твердой ногой в Баку и Грозном, - Англия потеряет первое место...
   Разговор принял такой оборот,  что  мистер  Ллойд-Джордж  почувствовал,
наконец, будто его прочно взяли за нос. Он нагнулся к камину  и  некоторое
время возился с углями.
   - Да, да, вы, как всегда, правы, сэр Генри, -  бормотал  он,  озаряемый
пламенем; порозовели даже  его  пышные  волосы.  -  Будем  надеяться,  бог
поможет старой Англии... Видит бог,  -  мистер  Ллойд-Джордж:  выпрямился,
вооруженный каминными щипцами, - мы хотим только мира и счастья!  Побольше
счастья! Путь к нему открыт. Но при всем миролюбии  (Ллойд-Джордж  положил
щипцы) мы не можем, не  в  состоянии  остановить  процесса  кристаллизации
новорожденных республик на востоке  Европы.  Самоопределение  -  священный
процесс. Польша и Румыния в своем  историческом  развитии  должны,  пройти
через войну... И мне представляется, что не дальше, как этим летом...
   Подумав, сэр Генри сказал:
   - Это - идея.
   После этого оба молчали некоторое время. Существенная часть беседы была
окончена. Сэр Генри поднялся. Мистер Ллойд-Джордж проводил его до  дверей,
глядя с чувством тревоги на апоплексическую  шею  такого  нужного  Англии,
такого значительного человека.


   Сэр  Генри  отпустил  машину,  отпер  парадное,  зажег  яркий  свет   в
вестибюле, бросил на кресло шляпу и пальто и на секунду остановился  перед
пестро размалеванным деревянным идолом с Соломоновых островов.
   Людоедский бог, со ртом  до  ушей,  с  треугольными  зубами,  жаждущими
человечины,  с  клювообразным  носом  и  ожерельем  из   раковин   и   бус
(американского происхождения)  глядел  на  Детердинга  косыми  непонятными
глазами. Однажды сэр Генри пошутил, указывая друзьям на этого идола:
   - Большевик...
   Сейчас он вспомнил об этом и зло усмехнулся. Мысль,  овладевшая  им  за
время поездки по запруженным лондонским улицам, снова отчеканила:
   "Польша, это - идея".
   По лестнице, улыбаясь,  спускался  изящный,  с  седыми  висками  мистер
Ховард - секретарь. На предпоследней ступеньке он  остановился  и  ожидал,
когда сэр Генри обратит на него внимание.
   - Кто-нибудь ждет в приемной? - спросил сэр Генри.
   - Мистер Константин Набоков и мистер Денисов из Парижа.
   Мешки под глазами сэра Генри задрожали от гнева:
   - Передайте этим русским... Гм... (Горловой звук,  похожий  на  орлиный
клекот...) Передайте, что я крайне  утомлен  и  ложусь  в  постель.  Пусть
придут завтра... Приготовьте на завтра точную сводку  военных  действий  в
этой проклятой России... Гм... А также... Скажите,  Ховард,  вам  известно
количество населения в Польше? Приготовьте также и эту цифру, и  подробнее
о Польше... Если вам это доставит удовольствие, передайте русским, что  их
белые генералы ни к черту не годятся...  Любой  чурбан...  (он  кивнул  на
идола) понимает в политике больше, чем они...



58

   За пять дней Володя Лисовский заработал три с половиной тысячи франков.
Но пришлось здорово потрудиться. Особенно много  хлопот  доставил  Бурцев,
хотя у него он не заработал ни сантима.
   Владимир Львович Бурцев сделался окончательно  невыносим  за  последнее
время. Его настроение вместе с  политическими  убеждениями  качались,  как
метроном, направо - налево, и где-то  посредине:  чик!  -  сухой  треск  -
трещала надорванная борьбой с большевиками душа Владимира Львовича.
   Еще бы! Ум заходил за разум, когда он все в той же  соломенной  тапочке
(несмотря на ноябрь и нетопленую редакцию) сидел  за  пыльным  столом  над
исковыренной ногтями промокашкой и его духовный взор,  пронзивший  в  свое
время такого демона, как Азеф, беспомощно бился  о  неразрешимые  загадки.
Владимир  Львович  был  подобен   провинциалу,   попавшему   в   волшебную
шестнадцатиугольную комнату в паноптикуме: куда ни ткнись, вместо выхода -
зеркальная стена, откуда смотрит на тебя твое же растерянное лицо.
   В  противовес  большевикам,  сводящим  все  исторические   процессы   к
классовой  борьбе,  он  теперь  выдвигал  личность  героя,  сверхчеловека,
носителя национальной, государственной, мировой идеи. Этой  личностью  был
Колчак. О нем Владимир Львович писал с хлыстовской  страстностью.  В  день
его именин опубликовал "Письмо сибирского купца", лично будто бы видевшего
верховного правителя.
   "...Стою это я, - рассказывал купец, - в приемной, а  у  самого  сердце
так и трепещет... Господи, думаю,  вся  наша  надежа  на  нем.  И  почуяло
ретивое: идет он, батюшка, тихо, плавно... И  как  будто  некое  дуновение
пронеслось. Казаки отворяют дверь, и мне в пору, как  перед  спасом,  -  в
землю лбом. Он входит, - лик светлый,  глаза  вещие  и  подает  мне  белую
ручку: "Здравствуй, говорит, сибирский купец, много ты горя  вынес,  много
тебе и воздается..."
   По поводу фельетона Лисовский сказал:
   - Владимир Львович, кто вам сочинил письмо истового купца?
   - Что? Как кто?
   - Не сами ли уж, чего поди?..  Вы  бы  все-таки  литературный  материал
через меня пропускали. В городе над фельетоном смеются.
   - Кто смеется?
   - Встретил Савинкова, смеется: скоро у вас верховный правитель по водам
будет ходить...
   - Вон! - надорванным фальцетом закричал Бурцев. -  Вон!  Вы  больше  не
сотрудник "Общего дела".
   И вот, через несколько дней тот же Лисовский пришел опять, нагло сел  у
редакционного стола, распространяя запах коньяку, и заявил, что  Колчак  -
истерик, политический  дурак,  военная  бездарность  и  подставная  кукла,
которую  в  самом  непродолжительном   времени   союзники   вышвырнут   за
ненадобностью. Задохнувшемуся  от  негодования  Бурцеву  он  показал  кучу
французских газет, где все это было напечатано.
   Владимир Львович  бросился  на  улицу  Гренель.  Там,  на  Политическом
совещании, за зеленым сукном  с  золотой  бахромой,  на  потертых  креслах
сидели: мертвенно утомленный князь Львов, налево от  него  -  белобородый,
щеголевато  одетый  "дедушка  русской  революции"  Чайковский,  направо  -
царский посол во Франции старый Извольский, напротив  -  посол  временного
правительства во Франции Василий Маклаков, нахмуренный Савинков (чем-то  -
жидкой прядью волос, упавшей  на  большой  лоб,  -  напоминающий  один  из
портретов Наполеона),  мягколицый  блондин  из  московского  купечества  -
Третьяков и царский посол в Италии Гире.
   Этим  людям,  по-видимому,  казалось,  что  на  листах  чистой  бумаги,
разбросанной по столу, они должны начертать  и  непременно,  как  умные  и
образованные люди, начертают судьбу  России.  Они  слушали  прибывшего  из
Ревеля Кедрина, - печальный анализ  событий  под  Петроградом.  Лица  всех
(исключая Львова) выражали вежливую скуку:  Кедрин  был  на  подозрении  в
левизне, - "краснозадый", - как подписавший вместе  с  другими  министрами
северо-западного правительства акт о независимости Эстонии.
   Доложили о Бурцеве. К нему вышел  старый  дипломат  Извольский,  -  ему
всегда доставляло удовольствие  говорить  неприятности.  Бурцев,  особенно
казавшийся пыльным,  без  пуговиц,  обсыпанный  табаком,  с  растрепанными
седыми косами из-под соломенной шапочки,  с  карманами,  оттопыренными  от
газет, - кинулся к Извольскому.
   - Что случилось? - спросил он почти одними движениями пересохших губ.
   Извольский, выставив впереди себя палец, чтобы удержать наскок Бурцева:
   - Центр борьбы переносится  с  востока  на  юг  России,  вот  все,  что
случилось.
   - Но - верховное правительство?
   - Омск эвакуирован... Правительство где-то там...
   - Адмирал?
   - Право, не знаю... Где-нибудь едет в поезде...
   Обухом ударило старого Бурцева в темя, в мечту, в идеализм.  Затряслись
полные брюки. Вернувшись в редакцию, он долго  одиноко  сидел  у  стола  в
надвинутой на глаза соломенной шапочке.  Потом  он  вызвал  Лисовского  и,
стараясь не глядеть в эту нагло ухмыляющуюся рожу, затребовал у него самые
обширные данные биографии генерала Деникина.  Владимир  Львович  не  хотел
сдаваться, - еще раз он  делал  усилие,  чтобы  на  кончике  пера  поднять
светлую личность.
   На самом деле Политическое совещание было не  менее  Бурцева  потрясено
неожиданным поворотом французской  печати  от  сдержанно-благожелательного
отношения - по поводу русских дел - к резко враждебному. Что-то случилось,
какая-то новая сила вошла в игру, чья-то сильная рука наносила удар.
   Биржа, по  существу  учреждение  паническое,  реагировала  на  все  это
паникой. Русские ценности летели кувырком. Кто-то пригоршнями  швырял  для
продажи русские нефтяные акции. Так продолжалось несколько дней.  И  будто
нарочно из Сибири получались телеграммы одна мрачнее другой.
   К Львову к завтраку позвали Тапу Чермоева,  подпоили  и  выведали,  что
газетная кампания идет от Леона Манташева, играющего на понижение. Все это
было бы понятно, если бы не одно странное явление:  несмотря  на  то,  что
газеты поддавали жару, нефтяные акции после первых дней паники начали  как
будто сопротивляться и даже испытывать тенденцию ползти вверх: чья-то  еще
более сильная рука продолжала смело и широко поддерживать их.
   - Нет, это игра темная, - говорил  Тапа  за  завтраком,  -  боже  спаси
ввязываться... Боюсь за Леона, он -  горячий  человек,  а  политика  -  не
скаковая конюшня. Между прочим, если уже играть  сегодня,  так  только  на
повышение. Почему? Признаки есть, господа, счастливые признаки.
   Хитрый татарин напустил  еще  гуще  туману.  Где-то  кем-то  готовилась
таинственная диверсия по отношению, России. Тревожнее всего было  то,  что
Политическое совещание - фокус борьбы и  ядро  будущей  русской  власти  -
менее других было осведомлено. Им  явно  пренебрегали.  Затем  из  Лондона
пришла телеграмма от Константина Набокова:
   "Необходим  оптимизм.  Необходимо   внушить   Деникину,   что   события
расцениваются как  временные  неудачи.  Входит  новый  фактор.  Лондон  на
страже".
   В Политическом совещании изрисовали рожицами  и  завитушками  пятьдесят
листов чистой бумаги, но телеграммы не поняли. Пока что решили  предложить
Бурцеву немедленно выехать в  Новороссийск  для  организации  оптимизма  в
местной печати. Из Лондона приехал Денисов, но по телефону его нельзя было
добиться.
   Шумели ноябрьские дожди. Париж  веселился.  Володя  Лисовский  часов  в
одиннадцать утра все еще  нежился  под  теплой  периной,  с  удовольствием
слушая шум дождя. В дверь торопливо  постучали.  Вошел  Александр  Левант.
Зонт его, концы брюк и башмаки были мокры. Глаза - как две тухлые маслины.
Не снимая шляпы, он сказал:
   - Можно уничтожить всю армию сразу, окружить и расстрелять или  утопить
в реке? И армию и генералов?
   - Кого именно? - спросил Лисовский.
   - В данный момент - белых с Деникиным.
   - Можно, конечно, - не поверят...
   - Чума в белой армии? Что вы скажете? Повальная чума...
   - Чума - неплохо. А вам когда это нужно?
   - Завтра.
   - С чумой придется повозиться с недельку, иначе не подействует:
   - Кошмар!..
   Александр Левант, присев на постель в ногах Лисовского, некоторое время
скалил длинные зубы. Ощеренная голова его глядела  на  туман  и  дождь  за
окном, где угольными  очертаниями  проступали  аспидные  крыши,  гончарные
каминные трубы.
   - Манташев может еще вылезти, он продавал на февраль,  к  тому  времени
проклятую нефть удастся опять повалить... Я продавал на короткие сроки...
   - Ай-ай-ай!..
   - Кто мог знать? Я хотел скорее взять деньги. Сегодня я уплатил разницы
сто  двадцать  тысяч  франков.  Послезавтра  платить  столько  же...  Я  -
банкрот...  (Лисовский  сочувственно  поцыкал  языком.)  Если  бы   завтра
что-нибудь сверхъестественное про Россию! Слушайте, Америка  не  могла  бы
признать большевиков?..
   - Такого ерша ни одна газета не рискнет напечатать.
   - Я не спал две ночи... Голова отказывается... Слушайте, Лисовский, что
случилось с нефтью? Кто ей помогает? Кто скупает эти паршивые акции? Можно
сойти с ума! Вы сумеете что-нибудь придумать?
   - Нет.
   Левант повторил тихо: "Нет!" Он и сам знал,  что  -  нет...  Подошел  к
окну. Постоял и, не прощаясь,  вышел...  На  трамвае  поехал  до  Биржи  и
рассеянно стоял у колонн,  заложив  руки  с  зонтом  за  спину.  Затем  он
вернулся в гостиницу и еще засветло вышел  оттуда  с  объемистым  пакетом,
сказав консьержу, что - к портному. Ночевать не  явился.  Наутро  консьерж
обнаружил у него в номере, в камине, следы  сожженных  бумаг,  на  полу  в
раскрытом чемодане  -  пару  поношенных  носков  и  неоплаченный  счет  из
гостиницы: все, что осталось на поверхности жизни от Леванта. По-видимому,
он совсем исчез из Парижа, предоставив Налымову  одному  выкручиваться  из
кучи неприятностей.
   Манташев, узнав о его бегстве, сломал несколько ценных предметов у себя
в туалетной комнате и заявил в полицию. Налымову послал бешеное письмо. Но
Василий Алексеевич был уже на пути в Стокгольм. В  полицейской  префектуре
Леванта отметили как нежелательного иностранца.
   Ни  в  Париже,  ни  в  мировой  истории   деятельность,   появление   и
исчезновение Леванта  не  произвели  никакого  впечатления.  Вынырнула  из
болота лягушечья голова, квакнула,  переполошив  десяток-другой  мошек,  и
скрылась. Странно все  же  подумать,  сколько  было  затрачено  сумрачного
труда,  всех  видов  энергии  и  пищевых  продуктов,  чтобы  обслужить   и
прокормить эту лягушечью голову. Сколько затрачено умственной деятельности
на мирных конференциях, в парламентах и  министерских  кабинетах,  сколько
наготовлено оружия и взрывчатых веществ, чтобы сделать существование такой
лягушечьей  головы  приятным  и  спокойным.  Только  поэтому,  из-за  это