,  тыловую  сволочь,  проспиртованную  военщину...  Другой  стороны  не
видала, не знаю... Революция швырнула меня в помойную  яму...  Но  виню  в
этом только себя. Но так растленно болтать, как ты болтаешь, благополучный
кот... Ужасно, это ужасно... Там - потоки крови, а ты  философствуешь.  За
это одно тебя бы там расстреляли.
   - В два счета, у первого пограничного столба, без всякого сомнения...
   - Для чего же все это говорил?
   - Потому, Вера Юрьевна, что я только твои мысли высказывал, а мне лично
- рюмочка водочки. Разговор этот нужен потому, что  послезавтра  приезжает
хозяин из Ревеля и ты должна быть готовой...
   - К чему готовой?
   - К поступкам, к решениям...
   Она медленно сдвинула брови, все лицо стало асимметричным, обозначились
скулы... Безобразное, кровавое и неминуемое (для  чего  и  приехали  сюда)
придвинулось. Больше уже нельзя было жмуриться. Потемнел свет  над  лугом,
над озером, над раздумьем этих дней.
   Налымов, лежа на животе, грызя соломинку, глядел в лицо Веры Юрьевны, -
глаза ее подергивались пленкой, как у птицы.



44

   Каждый день в штаб Лиги являлись новые члены, навербованные в Германии,
Швеции, Финляндии, требовали суточных, кормовых, подъемных и квартирных...
Генерал Гиссер выдавал каждому  до  десяти  крон  и  предлагал  ожидать  -
вот-вот долженствующих поступить - крупных  кредитов.  Вербовочные  списки
отправлял  американскому  атташе  и  графу  де  Мерси.   Так   составлялся
"железный" батальон (посланный впоследствии под Петроград).
   Сердце  Лиги  -  разведка  -  Извольский,   Биттенбиндер   и   Эттингер
пьянствовали  в  "Гранд-отеле",  составляли   сводки   подозрительных   по
большевизму лиц и под эти списки вымогали у генерала Гиссера мелкие суммы.
Лучше других работала "парижская  группа"  -  мадам  Мари  и  мадам  Лили.
Приглашаемая в ресторане за столики, Мари, ленивая, но любопытная и острая
на ухо, улавливала обрывочки интересных фраз. Так ей  удалось  установить,
что  какие-то  люди  ожидают  приезда  в  Стокгольм  двух   большевистских
комиссаров, фамилию  одного  услышала  ясно  -  Красин.  По  поводу  этого
сообщения  в  Лиге  было  экстренное  заседание.  Мари   поручили   добыть
дальнейшие сведения. Ей опять повезло: она установила, что семья комиссара
Красина недавно прибыла в Стокгольм.  Сведение  о  приезде  семьи  Красина
настолько взволновало членов Лиги, что среди ночи Биттенбиндер отвез мадам
Мари к Гиссеру. Генерал выслушал ее, обнял, перекрестил:
   - Вы неоцененная сотрудница, деточка, продолжайте же  свою  беззаветную
деятельность. Россия не забудет вас.
   Ей дано было экстренное задание сблизиться с  курьером  большевистского
посольства матросом Варфоломеевым. Но он почти никогда не появлялся один в
ресторане, - по-видимому, его  назначили  для  охраны  к  разным  проезжим
таинственным личностям. Заговорить с ним не удавалось,  на  зовущие  томно
синие взгляды Мари он - "хоть бы хны"... Он был смуглый и мрачный,  наголо
обритый, с каменной шеей и налитыми мускулами под синей  пиджачной  парой!
Мари, несмотря  на  лень,  чувствовала  легкую  досаду,  что  такой  чудно
выраженный "зверь" не реагирует.
   Лили успела  сделать  еще  больше  за  эти  дни.  Очень  миловидная,  в
простеньком платьице  учительницы  языков,  -  всегда  за  перелистыванием
журнала  в  вестибюле  гостиницы,  -   Лили   подманила,   наконец,   двух
коммивояжеров  -  французов,  развязных  и  легкомысленных  до   последней
возможности. "Не преподает ли мадемуазель еще что-нибудь, кроме языков?" -
спросили они. Лили смутилась. Коммивояжеры в восторге предложили ей себя в
полное распоряжение. После французов  в  тот  же  день  она  получила  час
по-французски у застенчивого с виду англичанина, но этот у себя  в  номере
оказался таким грубияном и циником, что Лили расплакалась и отказалась  от
урока.  Затем  на  ее  крючок  налетел  тот,  для  кого  она  и  сидела  в
"Гранд-отеле", - Леви Левицкий.
   - Я беру вас на всю неделю,  по  два  часа  в  день,  делайте  из  меня
европейца, - сказал он Лили весело и  самоуверенно,  -  выкаченные  потные
глаза,  шикарный  мохнатый  костюм,  платиновая  цепочка  поперек  жилета,
впереди живота - руки, засунутые большими пальцами в жилетные карманы, так
что бриллиантовые перстни видны были всему вестибюлю.
   Лили поднялась к нему в номер. Александр Борисович Леви Левицкий  вынул
из стенного шкафа пакетики со сладостями, бутылку сладкого вина, предложил
барышне не стесняться. Повалился на  диван,  полнокровный  и  возбужденный
после завтрака.
   - Я не могу молчать,  это  характерно  для  меня.  Знаете,  что  я  вам
предложу: я буду говорить по-немецки, вы меня  поправляйте,  потом  то  же
повторим по-английски. Идет? Я буду  рассказывать  что-нибудь  интересное,
ну, например, мою биографию...  Кушайте  конфеточки...  Так  вот,  с  чего
начать? Мой папашка - из Умани, бедный уманский портной.  Вы  знаете,  что
такое была черта оседлости, или вы не знаете? Русские лучшие люди охали  и
ахали, кричали: "Позор!", а самого главного о черте не договаривали. Черта
- это был сложный и хлопотливый способ русского самоубийства...  За  черту
была посажена европейская культура. Вы скоро ко мне привыкнете, - я  люблю
выражаться  парадоксами...  Россия  не  захотела   идти   за   европейской
культурой,  захотела   сидеть   в   свинстве,   как   при   царе   Горохе.
Еврей-промышленник  строил  фабрику  по  новейшему  европейскому  образцу,
выписывал из-за границы новейшие машины, еврей-купец забивал  русского,  -
он торговал дешевле, брал  шесть  процентов  на  капитал,  покуда  русский
поворачивался, еврей уже шесть раз успевал повернуться с капиталом...  Что
было  делать  русским?  Перестраивать   промышленность   и   торговлю   по
европейским образцам? Вы не знаете русское купечество... Так  они  решили,
что будет дешевле натравить царя на евреев... Зазвонили во  все  колокола,
подняли духовенство с отцом Иоанном Кронштадтским, сказали, что от  евреев
дурно пахнет, евреи кладут в  мацу  христианскую  кровь,  и  царь  повелел
загнать евреев, как баранов, за черту. В России стала  тишь  да  гладь,  -
спи, кушай пироги, воруй и грабь, ходи крестным ходом.  Азия!..  Это  было
так же умно, как поставить себе под кровать  ящик  с  динамитом!..  Вы  бы
посмотрели, барышня, какие характеры выковывались в черте  оседлости!  Там
было больше духа, чем хлебца... Среди нас были святые люди, они уходили  в
революцию, в подполье, на виселицы, - мы молились на них... Когда  я  стал
подрастать, помню, ох, помню в себе задор!.. Мой папашка знал талмуд,  как
свой наперсток, он брал деревянный аршин и хотел мне вогнать  через  спину
усидчивость, но я сомневался - так ли уже нужен  богу  мой  голодный  нос,
ползающий по талмуду. Папашка был умный еврей, он  понял  меня  и  сказал:
"Каждому свое, ты можешь учиться на экстерна, ты  можешь  пойти  в  партию
эсеров или эсдеков, но я не потерплю, если мне  когда-нибудь  скажут:  ваш
сын нечестный человек". Когда папашка  так  разглагольствовал,  глаза  его
поверх очков поглядывали на деревянный аршин, и уже я хотел  быть  честным
человеком.
   Леви Левицкий прихлебывал сладкое вино и грыз засахаренные орешки. Он с
удовольствием слушал самого себя.
   - Идти на фабрику,  жениться  на  фабричной  девушке  с  такой  сутулой
спиной, как будто на ней вынесено все еврейское горе,  народить  полдюжины
голодных сопляков, - перспектива не для моего темперамента... Броситься  в
революционную работу? Все равно, - сказал я сам  себе,  -  святым  считать
тебя не будут, тебе не выдержать моральной высоты... Я выбрал богатство  и
славу, но не сказал об этом папашке... Я стал учиться,  как  зверь,  науки
шли как по маслу. В Умани я уже стал удивлять людей. Сдал  на  экстерна  и
сквозь процентную норму протискался на юридический факультет.  Как  я  жил
это время? Я умудрялся зарабатывать - факторством, частными уроками,  даже
набивкой папирос - рублей двадцать пять в месяц. Я посылал мелкие газетные
заметки в Одессу, Киев, Харьков... Меня заметили, - это давало еще  рублей
пятнадцать в месяц. Я верил в победу. Я ждал случая. Война!  Через  неделю
после мобилизации я был  уже  в  Петербурге...  Вам  не  надоело  слушать,
барышня?
   Блестя глазами, Леви Левицкий, казалось,  всматривался  с  восторгом  в
пройденный путь. В Петербурге он сразу попал, как пуля в цель, в  редакцию
"Вечерней биржевой". Он не разменивался на вопли  о  русских  победах,  на
глубокомысленные   сравнения   антантовской   "гуманности"   и   немецкого
варварства.  Он  помещал  две-три  заметочки  петитом  в  конце  четвертой
страницы перед колонками биржевых курсов, но заметочки были очень  дорогие
и появлялись на день раньше, чем в других газетах... Чтобы  доставать  их,
нужен был неисчерпаемый темперамент  Леви  Левицкого,  двадцать  семь  лет
кипевший в уманской глуши. В редакции  посмеивались  над  его  местечковым
языком, над сверхрасторопностью, скупостью и в особенности над неожиданной
дружбой  с  петербургским  митрополитом  Питиримом.  Когда  Леви  Левицкий
появлялся в редакции - черная визитка, руки в карманах, губы плотно сжаты,
- ему кричали хроникеры и журналисты с  тройной  совестью,  -  все  птенцы
короля газетчиков, редактора  "Биржевки"  -  Гаккебуша:  "Сашка,  ну  как?
Завтракал  с  его  преосвященством?  Распутин  тебе  только  что   звонил,
кланялся. Что нового при дворе?"
   Шум, телефонные звонки, трескотня машинисток, зубоскальство,  анекдоты,
хохот... Леви Левицкий спокойно  подходил  к  настольному  телефону  (если
кто-нибудь разговаривал, он вырывал у него трубку) и лез с  аппаратом  под
огромный редакционный стол, за корзину  с  бумагами.  Оттуда  было  слышно
только:  "Барышня,  я  вам  повторяю   номер,   алло!..   Это   вы,   ваше
преосвященство?.. Это я, Леви Левицкий. Здравствуйте, как  ваше  здоровье?
Слава богу? Я очень рад. Мое как? Так себе. Есть интересное сообщение. Бой
на Гнилой Липе... Сведения из первоисточника. Завтра уже будет в  газетах,
но пока на бирже не знают".
   В него под стол швыряли книги, иногда  вытаскивали  за  ногу  вместе  с
телефоном, но он успевал сообщить то, чего еще не знали ни на бирже, ни  в
военном министерстве. Понемногу круг сообщений из-под стола расширялся,  -
он вызывал  то  банкира  Жданова,  то  самого  Митьку  Рубинштейна,  то  -
анонимно: "Попросите  к  аппарату  графа..."  За  военные  и  политические
новости  ему  платили  акциями.  В  шестнадцатом   году   он   играл   уже
самостоятельно. После убийства  Распутина  сказал  в  редакции:  "Увидите,
господа, кровь этого мужика затопит всю Россию..."  В  марте  семнадцатого
года он исчез  на  три  месяца,  оказалось  -  уехал  в  Умань,  революция
разбудила в нем своеобразное чувство сыновнего долга и честолюбия. В своих
лучших костюмах он гулял по Умани, произносил речи  на  летучих  митингах,
был даже назначен уездным комиссаром по делам печати, но под конец  удачно
купил несколько деревянных домов и снова появился в Петербурге, утомленный
и разочарованный. Здесь он свирепо рванулся в спекуляцию, картежную игру и
в похождения с женщинами. В это время ему удалось  перевести  в  Стокгольм
значительную сумму денег. Когда  разразился  Октябрьский  переворот,  Леви
Левицкий сказал в редакции: "Бросьте смеяться, будет гораздо  хуже,  будет
кошмарно плохо. Вы не представляете, что такое русская демобилизация.  Дай
бог здоровья большевикам, если они хоть что-нибудь спасут в этой каше".
   Он пошел в Смольный и предложил свои услуги. Впопыхах ему поверили.  Он
добросовестно  исполнял  мелкие  и   незначительные   работы,   но   умело
откручивался от ответственных назначений.  Он  похудел,  помрачнел,  носил
полувоенный костюм,  сутуло  переходил  на  другую  сторону  улицы,  когда
встречал старых товарищей по редакции...
   - Вы спросите, барышня, что же  меня  удерживало  в  Петрограде?  Немцы
оккупировали Украину, восстали  чехословаки,  отложилась  Сибирь,  на  юге
хозяйничали  добровольцы  и  разбойничьи  банды.  Я  отлично  видел,   что
большевикам не выдержать и года... Но кто их заменит? Батько Махно? В душе
моей был мрак, я ни во  что  не  верил.  Я  получил  известие,  что  Умань
вырезана петлюровским атаманом и мой папашка  погиб.  Он  плюнул  в  глаза
атаману, и его мучительно зарубили шашками... Так что нее, и революция  не
избавила нас от погрома?
   Весь восемнадцатый год Леви Левицкий пребывал  в  состоянии  величайшей
растерянности: он сорвал покрывало со святыни и ужаснулся вида ее.  В  нем
жила, нашептанная отцами и дедами в подвалах гетто, любовь к святому  акту
революции: от ее трубного звука рухнет стена плача, и перед угнетенными  и
униженными откроется свобода и богатство.  Но  революция,  разрушив  стену
плача, сурово повелевала идти мимо процветания Леви Левицкого, в неведомые
туманы  новой  истории,  где  золото  предназначалось   для   общественных
ватерклозетов. Во что же было верить, когда сама революция обманула?
   В девятнадцатом году Леви Левицкому удалось побывать  за  границей,  он
ездил в Ревель и Ригу и  вернулся.  Тогда  ему  дали  более  ответственное
поручение - в Стокгольм. Вместе с казенными пакетами  он  вывез  туда  всю
свою валюту и драгоценности.
   - Вот что странно, барышня, я действительно отряхнул прах с  ног...  Но
здесь меня тянет к советским  людям,  право...  Я  не  могу  сблизиться  с
эмигрантами. У них погромное отношение к революции,  они  готовы  молиться
даже на  великого  князя  Кирилла,  дать  ему  шомпол  вместо  скипетра  и
еврейский череп вместо  державы...  Слушайте,  надо  же  было  чему-нибудь
научиться!.. Но, что касается женщин, - с ними я  немножко  сумасшедший...
Боже сохрани, не вздрагивайте, золотко мое...  Я  хотел  бы  поговорить  о
вашей знакомой, такая высокая, элегантная... Помните ужин в "Гранд-отеле"?
Она задела меня, скрывать нечего...
   Лили, помня инструкции Хаджет Лаше, сказала:
   - Я уверена, княгиня будет очень заинтересована вашим знакомством.
   - Слушайте, как бы нам встретиться?
   Лили сказала согласно инструкции:
   - Можно здесь, в ресторане. Можно у нас на даче...
   - А где она живет?
   - В Баль Станэсе... Хотите - приезжайте на дачу...
   Лили спешила замять разговор, -  было  страшно  что-нибудь  напутать  и
потом отчитываться перед Лаше... Но Леви  Левицкий  продолжал  возбужденно
расспрашивать, и Лили, запинаясь, врала про Веру Юрьевну и Хаджет Лаше (ее
горячего поклонника, богатого человека  и  писателя),  про  восхитительную
дачу, предложенную Хаджет Лаше в полное распоряжение женщинам,  утомленным
парижским сезоном.  Леви  Левицкий  спохватился  ехать  завтра  же.  Лили,
вспомнив инструкцию, сказала торопливо:
   - Нет, нет. Вера сейчас немножко нездорова... Словом, я вас извещу.
   Несмотря  на  путаницу  и   очевидную   чушь,   всегда   осторожный   и
подозрительный Леви Левицкий не почуял опасности, - сам черт не  догадался
бы, что эта запинающаяся хорошенькая девушка заманивает его в ловушку,  на
мучительную смерть. Он придвинулся и поглаживал  холодноватую  руку  Лили,
называя деточкой, - кровяные жилки наливались в его маслянистых глазах.
   - Когда женщина ударит по нервам, - да еще такая европейская красавица,
как ваша княгиня, - я готов отдать все... Вы меня  понимаете?  Деточка,  я
воспитан войной и революцией...  Я  голодный.  Я  хочу  досыта  накушаться
жизнью.



45

   После позднего обеда, в сумерках. Вера Юрьевна сидела  в  шезлонге  на,
берегу озера.  Неожиданно  подъехал  к  даче  автомобиль.  Это  из  Ревеля
вернулся Хаджет Лаше. Послышались голоса нескольких человек, - с ним  были
Эттингер, Биттенбиндер, Извольский... Кто-то из них закричал:
   - Вера Юрьевна! Княгиня!  Ваше  сиятельство!  Ваше  стервятство!..  Эй,
Василий  Алексеевич,  полковник!  (Вера  Юрьевна  не  подняла  головы,  не
пошевелилась в кресле, подумала спокойно: "Хулиганы,  бандиты,  почему  ни
тиф их, ни пуля не взяли?..")
   Автомобиль уехал, четверо вошли в дом. Свет через раскрытое окно лег на
скошенный луг. В столовой звенела посуда, хлопнула откупориваемая бутылка,
и - затем - раздраженный голос Хаджет Лаше:
   - Эти девки жрут  тут  без  меня,  как  свиньи.  Господа,  господа,  не
начинайте с коньяка, - у нас целый ряд серьезнейших вопросов...
   Тогда Вера Юрьевна поднялась и неслышно подошла к дому.  До  последнего
слова она прослушала совещание в столовой. Лаше говорил:
   - Предварительная подготовка закончена... Лига  связала  себя  круговой
порукой с Парижем,  Лондоном,  Вашингтоном,  с  Колчаком,  Деникиным...  -
Вежливый голос Извольского:
   - Простите, через кого установлены связи с Колчаком и Деникиным?
   - С Колчаком - через Юденича, с Деникиным  -  через  генерала  Янова...
Затем мы связались с эмигрантским центром и крупнейшей  нефтяной  группой.
Теперь я это могу открыть, господа: нами очень  интересуется  Детердинг...
Лига неуязвима... Мы должны перейти к действиям...
   (Пауза. И - голоса: Извольского: "Давно пора", Биттенбиндера:  "Урра!",
Эттингера: "Честное слово, мы уже совершенно без денег, господа...")
   - Вот список,  пополненный  в  мое  отсутствие  генералом  Гиссером,  -
продолжал Лаше. - Мы его обсудим и установим очередь. Первый номер: матрос
Варфоломеев...
   Голос Извольского:
   - В расход...
   Эттингер - вскользь:
   - С ним придется здорово повозиться...
   - Вторым номером - семья народного комиссара Красина.
   Извольский:
   - А что это нам даст?
   - Это даст нам самого Красина...
   - Ага... Не спорю...
   - Третий - полпред Боровский... Он еще в Стокгольме. Но с ним  так  же,
как и с Красиным, я бы несколько подождал, господа, вернее - я бы не с них
начал.  Четвертый  -  это  также  по  политической  линии...  Я  говорю  о
загадочном лице, недавно прибывшем из России, - нашей разведке он известен
под кличкой "в голубых очках"... Имени  установить  не  удалось.  Граф  де
Мерси сказал мне  сегодня,  что  посылал  запрос  в  Париж,  и  Сюрте  ему
ответило, что московский агент Сюрте предупреждал о возможности  появления
в Европе крайне опасной личности в голубых очках...
   - Я его знаю, - крикнул Биттенбиндер,  -  голубые  очки  -  харьковский
чекист... Этому молодчику спицы надо под ногти!
   -  Детали  обсудим  после...   Пятым   в   списке   -   Леви   Левицкий
(удовлетворенное рычание собеседников...) и, наконец, шестой -  Ардашев...
(Снова  одобрительные  восклицания.)  Эта  тройка  -   Леви,   Ардашев   и
Варфоломеев - не вызовет никаких политических неприятностей,  здесь  можно
действовать без оглядки, кроме  того,  господа,  вы  сами  понимаете,  это
_вещественно_... Поэтому я и предлагаю: начать с  этой  тройки.  А  чистой
политикой займемся уже во вторую очередь.
   Биттенбиндер:
   - Браво!
   Эттингер:
   - Поддерживаю...
   Затем - холодный голос Извольского:
   - Я не согласен... Господа,  прежде  всего  мы  должны  оправдать  свое
лицо... Мы боремся за поруганную и распятую монархию... Мы - братья белого
ордена - боремся с большевиками, то есть: с агентами сионских мудрецов,  с
еврейством в целом  и  с  его  прихвостнями  -  российскими  либералами  и
интеллигентами.  Наша  цель  -  вернуть  России  ее  исконную  святыню   и
восстановить золотой век, когда государственный строй был подобен небесной
иерархии: народ был покоен и чист духом, высшие силы заботились и  пеклись
о нем. Крестьянин был сыт, здоров и весел, под отеческой опекой крестьянин
истово трудился, имея видимую цель: своего барина - своего  отца.  В  свою
очередь над барином стояли высшие силы, и вся незыблемая система осенялась
славой горностаевой мантии помазанника. Было легко дышать,  легко  жить...
Так вот, господа,  я  полагаю,  что  первый  наш  акт  должен  быть  чисто
политическим. Это наш первый долг, этим  мы  поднимем  себя  на  моральную
высоту и смело взглянем в лицо нашим друзьям... Иначе -  Лига  разменяется
на мел