кие операции...
   Его перебил рев Биттенбиндера:
   - Хороши мелкие операции! У Леви Левицкого полмиллиарда крон на текущем
счету...
   - Вы меня  не  поняли,  поручик  Биттенбиндер,  я  говорю  -  мелкие  в
моральном смысле...
   - Ну, это уже тонкости...
   Лаше - мягко Извольскому:
   - Не  забудьте,  что  организация  казни  крупного  политического  лица
требует огромных предварительных затрат. Ассигнованные нам суммы - капля в
море, да и капля-то еще в море, а не  у  нас...  Прежде  всего  мы  должны
пополнить  нашу  кассу...  Итак,  вопрос  о  Леви  Левицком,  Ардашеве   и
Варфоломееве я считаю решенным... Мой план захвата этих лиц таков...
   Налымов  проснулся,  зажег  электрическую  лампочку  у  дивана  и  стал
поджидать Веру Юрьевну.
   Внизу в столовой бубнили голоса.  Деревянные  стены  дома  резонировали
тревожно, будто волны неспокойных мыслей бежали до  чердака,  уносились  в
ночь, рассыпавшую августовские звезды над домом.
   Налымов подумал лениво: "Совещаются..." Но где  Вера  Юрьевна?  Ему  до
того внезапно стало жалко ее, что он сморщился  и  потер  грудь  там,  где
тупой болью сжималось пропитое сердце. "Да, братец ты мой... Пора, пора...
Довольно, будет. Пора, братец мой..."
   Под его постелью стоял чемодан, в нем в скомканном белье, в коробке  от
мыла, среди  бритвенных  принадлежностей,  грязных  воротничков  и  прочей
ерунды - маленький браунинг... Эта его смерть была далеко запрятана, как у
Кощея бессмертного.
   Он повторил: "Пора, пора!" - но даже и не пошевелился. Значит - еще  не
"пора". А не пора потому, что, кроме него, еще - Вера... "Да, накачал бабу
на шею... А, собственно говоря, если бы не накачал? Неизбежно, братец мой,
все равно - неизбежно, - не ее, так  другую,  именно  такую.  Да,  братец,
живуч все-таки человек..."
   Осторожно скрипнула дверь, вошла Вера Юрьевна.
   - Приехали, - шепотом сказала она и села у него в ногах на диван.  Лицо
ее было жалкое. Зрачки - во весь глаз. - Дождались...
   Василий Алексеевич спросил как можно спокойнее:
   - Что именно случилось?
   - С завтрашнего дня начинают... Как мясники... Ну, ты понимаешь, -  как
мясники!.. Что же это такое? - Она тихо заломила руки.
   - Хочешь, дадим знать полиции?
   -  Ах,  у  них  все  -  шито-крыто...  У  них  поддержка  повсюду.  Все
предусмотрено. Они спокойны! Пойми, какие-то фантастические злодеи!
   У Василия Алексеевича задрожало где-то в кишках. Осторожно спустил ноги
с дивана.  У  Веры  Юрьевны  зрачки  сузились;  она  следила  за  ним,  не
отрываясь. Да, надо было решать... Дряблая воля,  давно  отвыкшая  велеть,
мелко  тряслась  где-то  в  кишках...  Но  понимал:  "Прижали   вилами   -
выкручивайся..."
   - Вера... Если ты в состоянии, - бежим...
   Она - быстро:
   - Куда?
   - Не знаю пока еще... Там увидим...  Во  всяком  случае,  у  нас  будет
какое-то одно очко... (Зрачки ее заметались.) А здесь они используют  тебя
и уберут, как ненадежного свидетеля... И тебя, и Лильку, и Машу...
   - Я это знаю... Я этого давно ждала... Ведь  это  же  -  мясная  лавка!
Нужно бежать сейчас, - они, кажется, уже там напились... В Финляндию  и  в
Петроград! На границе нас  схватят,  и  мы  расскажем  все...  Я  скажу...
(Вытянулась, зрачки - как точки...) Господин комиссар!.. Мы бежали к вам -
предупредить о кошмарном преступлении... Мы  -  из  шайки  убийц.  Найдете
нужным - расстреливайте нас... Ведь все равно же, Вася!
   - Конечно, конечно... Я бы даже так сказал: приятно быть  зрителем,  но
наступает час, когда нельзя быть зрителем... Тут не в опасности,  конечно,
дело... Но есть предел грязи, мерзости...
   - Да, да, да...
   - Теперь -  практически:  бежать,  конечно,  сегодня,  сейчас...  Взять
только деньги и драповое пальто... Когда доберемся - там уже будут  дожди,
а в Питере теплого не достанешь. Да! Надень высокие башмаки... А я пойду в
столовую и подпою их хорошенько...
   - Сам не напейся, Вася...
   - Брось!.. И жди меня на шоссе... Мы еще  захватим  последний  поезд  в
Стокгольм...
   Вера Юрьевна молча обхватила его, прижалась лбом, носом, губами  к  его
жилетке. Он отогнул ее  голову,  растрепал  волосы,  погрозил  пальцем  ее
взволнованному лицу:
   - Не сплоховать!
   - Нет... Иду...
   Дверь в это время толкнули. В комнату вскочил Хаджет Лаше, за ним вошли
Биттенбиндер и Извольский. Изрытое воспаленное лицо Хадшет Лаше кривлялось
и прыгало, силясь сорвать маску. Бешенство застряло у него в горле,  -  он
шипел, заикался и брызгался. Вера Юрьевна попятилась в ужасе.
   Биттенбиндер подошел к Налымову и ударил  его  рукояткой  револьвера  в
переносье. Василий Алексеевич схватился за голову,  повернулся  к  дивану,
нагнулся, -  кровь  выступила  между  пальцами.  Вера  Юрьевна  закричала.
Извольский сказал с кривой усмешкой:
   - Господа, мы слышали все. Прошу вас не  покидать  этой  комнаты...  Мы
сделаем короткое совещание и вынесем приговор...



46

   В одной из стокгольмских газет появилась заметка в отделе происшествий:
   "При загадочных обстоятельствах исчез курьер русского посольства  некто
Кальве. Идет речь о посольстве  Советов,  захватившем  помещение  царского
посольства, которое принуждено теперь ютиться на окраине города. Настоящая
его фамилия Кальве-Варфоломеев. Это один из матросов  ушедшего  в  Румынию
царского броненосца "Потемкин". Бунтовщики, как известно,  находились  под
охраной международного права и свободно  проживали  в  Европе  под  своими
именами. Перемена Варфоломеевым своей  фамилии  наводит  на  мысль,  -  не
скрывалось ли под этим намерение укрыться от уголовной полиции?"
   "...До сих  пор  стокгольмской  полиции  не  удалось  выяснить  причину
исчезновения Кальве-Варфоломеева,  также  и  то  -  было  ли  тут  наличие
преступления, или Кальве-Варфоломеев исчез, выполняя какие-то таинственные
задачи..."
   Откликаясь на эту заметку,  ревельская  (русская)  газета  опубликовала
статью небезызвестного русского  писателя-эмигранта  -  Н.Н.,  с  огромным
темпераментом взыскующего к народам Антанты:
   "...Вы,  гордые   своей   цивилизацией,   мощью   и   богатством,   вы,
удовлетворенные плодами победы и мира,  вы,  беззаботно  посылающие  своих
слуг в ближайший магазин за  хлебом,  мясом,  сахаром  и  папиросами,  вы,
безопасно разгуливающие в прочных ботинках и  дорогих  одеждах  по  улицам
блестящих городов,  вы,  по  ночам  не  просыпающиеся  в  ужасе  от  звука
подъехавшего автомобиля... Вы, с высоты благополучия, спокойно взираете на
окровавленную Россию, где-ваши братья, - пусть младшие,  -  лишены  всего,
понимаете  ли  вы,  лишены  элементарных  прав  человека  и  гражданина!..
Антихристовой формулой мы лишены хлеба! А  вы  слышите  наши  предсмертные
вопли и не спешите на помощь... Мало того... Вы даете убежище  большевикам
и их приспешникам - вместо того чтобы  сажать  их,  как  диких  зверей,  в
железные клетки. Да знаете  ли  вы,  что  большевики  готовят  вам,  вашей
цивилизации, вашему спокойствию? О, мы, русские, могли бы порассказать  об
ужасах, перед которыми побледнеет самая болезненная фантазия!"
   Следовало на трех столбцах перечисление  большевистских  ужасов.  Далее
автор переходил к биографии Кальве-Варфоломеева - "этого  гориллообразного
зверя-большевика". Автор не сомневался, что гориллоподобный курьер, наведя
полицию на ложный след, на самом деле отправился в Венгрию раздувать пламя
преступной революции.
   Выдержки из статьи перепечатала стокгольмская газета, после чего  толпа
разношерстных  людей  собралась  перед  советским  посольством,   пыталась
ворваться в парадный подъезд, но, потерпев неудачу,  выкинула  андреевский
флаг и камнями выхлестала окошки в первом этаже.



47

   В уборной для артистов -  в  "Гранд-отеле"  -  Мари  пудрила  плечи.  У
соседнего зеркала голая, лимонно-матовая, совсем молоденькая мулатка  тихо
оттаптывала джигу, упершись в бедра  худыми  руками,  полузакрыв  ресницы.
Шесть "герлс" переодевались в спортивные юбочки  среди  хаоса  сброшенного
белья, картонок и искусственных цветов.
   От резкого света стосвечовых  ламп  лица  женщин  казались  кукольными,
глаза - стеклянно-прозрачными. Говорили немного, негромко, профессионально
озабоченно. Дули на пуховки. Деловито испытывали движения,  гримасы  лица,
повороты тела  -  те  самые,  с  трудом  найденные  и  точно  рассчитанные
движения, которые из вечера в вечер превращались на эстраде в возбуждающую
женственность. Там, с помоста, женщины улавливали  нормальное  для  успеха
номера количество обращенных к ним  мужских  лиц,  нормальное  вожделение.
Выше этой нормы возбуждения ужинающих самцов они не шли, -  каждое  лишнее
движение в сторону  красной  физиономии,  давящейся  бифштексом,  было  бы
утомительно, не профессионально и грязно. Мари с первых же дней поняла эту
границу.  Среди  певичек,  плясуний,  "герлс",  акробаток,  фокусниц   она
почувствовала такую забытую потребность в  уважении,  товарищеской  ласке,
дружбе, что эта тесная, пропахшая потом и пудрой  уборная  стала  для  нее
островком спасения, куда ее  -  загаженную  по  уши  в  грязи  и  крови  -
выбрасывало, как на свежий воздух. Здесь никогда ни о чем  не  спрашивали,
были дружны и внимательны и с профессиональным уважением относились даже к
ее сильно пропитому голосу и дрянным песенкам, которые она пела с эстрады.
   Мари напудрила плечи, через голову набросила  платье  в  блестках.  Оно
застегивалось на спине. Она подошла к голой  мулатке,  тихо  отплясывающей
джигу. Застегивая ей на спине платье, мулатка сказала на ухо:
   - Вам нужно похудеть, Маша, - и прищемила жирок у нее на боку. -  Здесь
это сойдет, но в Париж вы не подпишете с такими боками.  Перестаньте  есть
сладкое и мучное.
   -  Меня  губят  ужины,  -  с  огорчением  сказала  Мари.  -  Я  обязана
заказывать.
   Застегнув  платье,  девушка  ласково  шлепнула  Мари  по   заду.   Мари
поцеловала узкое, с большим ртом, чуть плосконосое личико мулатки, ласково
улыбнувшейся от поцелуя. Вернулась к зеркалу: "Да, жирна..."
   - Мари, можно?
   В полуоткрытую  дверь  просунулась  бледная  Лилька,  -  глаза  птичьи,
круглые, вся насыщена дрянью. Мари поспешно вышла к ней за дверь:
   - Зачем явилась? Знаешь - я не люблю.
   - Мари... (Дрожащим шепотом.) Мне - опять поручение...
   - Я тут при чем?
   - Ты всегда ни при чем -  одна  я  отдувайся...  Слушай,  этот  Кальве,
оказывается,  исчез,  -  которого  я  привезла  на  дачу-то...  В   газете
напечатано - разыскивается полицией...
   - Тише ты! - Мари прикрыла дверь. - Ты что узнала?
   - Ничего я не узнала. Понимаешь, когда я его отвезла в Баль Станэс, мне
велели вернуться и ждать тебя в "Гранд-отеле" до утра... И  в  это  именно
время, - я уверена, - что они его... (Всхлипнула.) Боюсь,  Маша...  Теперь
велели привезти Леви Левицкого.
   - С Верой говорила?
   - Что ты!.. К ней подойти-то страшно...
   Помолчали. За бархатным занавесом кулис на эстраде настраивали оркестр.
Прошли четверо, в клетчатых широких  пальто  с  поднятыми  воротниками,  в
мохнатых кепках, в  руках  одинаковые  чемоданчики,  -  братья  Хипс-Хопс,
воздушные эксцентрики. Задний ласково кивнул Мари. Тогда Марья  Михайловна
задрожала от отвращения и - тихо Лильке:
   - Ну вас всех к черту... Убирайся отсюда к черту!..
   Лилька подняла плечи и пошла, не оборачиваясь. На голове ее нелепо, как
на манекене, торчала шапчонка - дурацким колпачком.


   Лили села в вестибюле на обычное место, у камина.
   Не переставая махали стеклянные половинки парадных  дверей.  Входили  и
выходили люди, уверенные в своем праве нести себя через жизнь. Вплывали  и
уплывали на спинах  служителей  огромные  груды  элегантного  багажа.  Как
сказочные гномы, выскакивали из мягко упавших лифтов ливрейные мальчики со
множеством блестящих пуговичек на  курточках.  В  коробки  лифтов  входили
Уверенные и женщины Уверенных, - для них, только для этих  земных  божеств
тутовые гусеницы ткали шелк, громадные кашалоты  копили  амбру  в  мочевых
пузырях, под землею уголь спекался в  алмаз,  седел  соболь  под  северным
сиянием  и  восемьдесят  процентов  человечества  добывали  эти  и  другие
прекрасные вещи, получая взамен скромное счастье созерцать красивую  жизнь
земных божеств, так умело и так цивилизованно пользующихся дарами  природы
и рук человеческих.
   Среди  Уверенных  одна  Лилька,  хипесница,  сидела  чужая,  с  глупыми
круглыми глазами перепуганной  птицы.  На  прошлой  неделе  она  выполнила
задание Хаджет Лаше, - привезла Варфоломеева в Баль Станэс. Вышло это так.
Предварительная слежка установила,  что  Варфоломеев  посещал  антикварную
лавку и приценивался к  восточным  коврам.  Лили  должна  была  подойти  в
вестибюле к Варфоломееву и попросить как соотечественника помочь ее  горю:
старушка мать лежит-де при смерти, все продано и  заложено,  но  у  них-де
осталась одна вещь - персидский ковер, она хотела бы за  него  -  ну  хоть
пятьдесят крон... Если Варфоломеев спросит, откуда ковер - объяснить,  что
покойный папочка - швед по происхождению -  работал  в  России,  но  из-за
плохого здоровья оставил службу и еще до войны перебрался вместе с  семьей
в Стокгольм. А ковер-де - подарок бывшего хозяина.
   Когда Лили подошла в вестибюле к Варфоломееву и заговорила, Хаджет Лаше
и  Биттенбиндер  стояли  в  двух  шагах.  Лили  была  как  под   гипнозом.
Варфоломеев сначала слушал подозрительно. Но у Лили от волнения  выступили
слезы, бормотала она так бессвязно и жалобно, что его широкое крепкое лицо
вдруг смягчилось, виски у глаз собрались  морщинками,  но  неожиданно  все
едва не сорвалось: он просто предложил ей эти пятьдесят крон взаймы.  Лили
растерялась. В нее воткнулись черные  глаза  Хаджет  Лаше.  Лили  замотала
головой. Варфоломеев вынул деньги. Тогда Хаджет Лаше решительно вмешался.
   - Простите, сударыня, - сказал он Лили, -  я  нечаянно  подслушал  ваше
предложение    господину...    (Высокомерно    поклонился    насупившемуся
Варфоломееву.) За персидский ковер я мог бы дать более высокую цену.
   Лили под колючим взглядом ответила, что уже сговорилась с господином...
Лаше, ворча, отошел... Варфоломеев пожелал сейчас же взглянуть  на  ковер.
Лили попросила подождать до вечера. В сумерки они встретились у выхода  из
гостиницы и сели  в  поджидавшее  такси.  За  шофера  сидел  сын  генерала
Гиссера,  Жоржик,  отчаянный  автомобилист.  Выбравшись  из  людной  части
города, он на ураганной скорости погнал машину в Баль Станэс.
   Все дело прошло как по маслу. У Варфоломеева не  закралось  подозрение,
даже когда Лили ввела его в темную  дачу,  попросила  подняться  наверх  в
гостиную, и, не зажигая света, оставила одного.
   Лили тотчас же увезли обратно в Стокгольм.  Когда  наутро  она  и  Мари
вернулись, на даче никого не было, одна Вера Юрьевна заперлась на  ключ  и
не откликалась. Неожиданно Лили обнаружила разгром  у  себя  в  комнате  -
одеяло с постели сорвано, простыни исчезли. Лили и Мари обошли оба  этажа:
все - на местах, как и стояло, только в гостиной паркетный пол  как  будто
недавно был вымыт. Сунулись опять к Вере Юрьевне, -  к  себе  не  пустила,
шипела, как змея, за дверью... хотя такое ее настроение легко  можно  было
объяснить после внезапного отъезда Налымова в Париж.
   Лили не отличалась склонностью углублять явления, так и на этот раз она
отмахнулась от непонятного. Но во вчерашней вечерней  газете  прочла,  что
полиция "идет по следу таинственного преступления"...  "Варфоломеев  исчез
или убит?.." "Кто  он  -  жертва  или  преступник?.."  У  Лили  от  страха
расстроился кишечник. Всю ночь она прислушивалась к шорохам, но полиция не
явилась в Баль Станэс. Началось томительное ожидание катастрофы. Все  тело
ее точно измолотили невидимыми дубинками. Сейчас Лили сидела в вестибюле и
воспаленными кончиками нервов ждала громового голоса: "Сударыня,  следуйте
за мной..."
   Теперь Хаджет Лаше приказал ей привезти на  дачу  Леви  Левицкого.  Ему
опять показали Веру Юрьевну. Накануне за уроком  Лили  сообщила  ему,  что
княгиня будет в Стокгольме у ювелира. Леви Левицкий  попросил  Лили  пойти
вместе с ним... Они долго стояли на тротуаре у ювелирного  магазина.  Вера
Юрьевна подъехала в машине, вышла и остановилась у витрины, где на  черном
бархате колючими лучами переливались камни.  Вера  Юрьевна  была  в  седых
соболях, бледна, потрясающе шикарна. Перед  витриной,  в  блестящей  суете
улицы, эта неподвижная, высокая  и  недоступная  женщина  отшибла  у  Леви
Левицкого остатки благоразумия. Он намеревался было  заговорить,  но  Вера
Юрьевна, не замечая его, вернулась в автомобиль и исчезла среди  несущихся
вниз по крутой улице машин, автобусов, трамваев...


   На диван рядом с Лилькой тяжело плюхнулся Леви Левицкий.  Она  обмерла.
Он положил горячую руку на ее колено:
   - Когда же, когда, Елизавета Николаевна? Завтра наверное?
   - Да... (Чуть слышно.) Завтра... Вечером...
   - Вы чем-то расстроены, золотко мое? Ну-ну-ну... (Потрепал по  колену.)
Только шепните ей про меня - ничего для вас не пожалею...
   Лили поглотала слюну, -  средство  не  помогло:  как  из  лейки,  вдруг
брызнули слезы. Уткнулась в платок, Леви Левицкий с горячей  отзывчивостью
сжал ее руки, нагнулся к лицу:
   - Детка моя,  кто  же  вас  так  расстроил?  Можно  помочь  как-нибудь?
Ай-ай-ай... Денег, что ли, нет?  Э,  бросьте,  а  Леви  Левицкий  на  что?
Пойдемте-ка, золотко, ко мне в номер да выложите все, как родному брату...
   Лили  ладонями  зажала  трясущийся  рот,  чтобы  не  заорать  на   весь
вестибюль. Кое-кто из Уверенных стал уже оборачиваться  с  негодованием...
Нахмурился портье за конторкой.  Тогда  Лили  стащила  с  себя  шапочку  и
закрыла ею лицо. Еще секунда, и она уткнулась бы  в  грудь  этого  доброго
Леви Левицкого и вырыдала бы всю свою отчаянную растерзанность. Но вовремя
от этого безумного шага ее удержал  пристальный  взгляд  Биттенбиндера,  -
поручик был в смокинге, цилиндре, с черным плащом в руке.
   - Нет, я оттого, - пролепетала она, - что моя мамочка при смерти.
   Леви Левицкому вспомнился зарубленный петлюровцами папашка. Искренне  и
пылко  жалея  девушку,  он  настоял,  чтобы  она  пошла  с  ним   ужинать.
Биттенбиндер сделал знак, и Лили согласилась.



48

   Тогда ночью в Баль  Станэсе  президиум  Лиги  вынес  смертный  приговор
Налымову и Вере Юрьевне.  И  она  и  он  выслушали  его  с  каким-то  даже
облегчением, - наконец  кончена  канитель!  Извольский,  прочтя  приговор,
разорвал бумажонку и обрывки поджег спичкой. Вера Юрьевна и Налымов сидели
на диване,  президиум  расселся  напротив,  Хаджет  Лаше  немного  впереди
других. Он уже успокоился, подогнул под стул ногу, уперев  руку  в  бедро,
поигрывая концом кавказского пояса, игриво  поглядывал  на  Веру  Юрьевну.
Выдержав минуту, чтобы приговоренные полной  мерой  хлебнули  предсмертной
тоски, закончил решение президиума:
   - Считаясь с нуждами Лиги, мы откладываем исполнение приговора  и  даже
даем обоим государственным преступникам возможность загладить  беззаветной
работой свой проступок. Полковник Налымов немедленно выезжает  в  Париж  к
своим обязанностям,  княгиня  Чувашева  остается  здесь  под  моим  личным
наблюдением...
   Налымова увезли в автомобиле на следующее утро, не разрешив  проститься
с Верой Юрьевной. Она получила от него  на  другой  день  открытку  в  два
слова. Ночью Хаджет Лаше говорил Вере Юрьевне:
   - Красавица моя, от вашего поведения зависит жизнь полковника Налымова:
попытайтесь ослушаться меня хотя бы в мелочах, -  обещаю  прострелить  ему
башку. Понятно? Его я также предупредил, что спущу вас в  мешке  в  озеро,
если он попытается вилять там, в Париже.  Понятно?  Кроме  того,  если  он
сделает глупость - донесет полиции, донос поступит ко  мне  же,  в  первую
голову. Последствия понятны. Ну-с, а ваши предположения, что всех  вас  по
миновании надобности Лига "уберет", как вы или  Василий