единогласно - выручать!..
   - Принять!.. Благодарить!.. - закричали с мест.
   По лестнице в оркестр проворно взбежал матрос, в  распахнутом  бушлате,
локтем, как котенка, отстранил солдата:
   -  Товарищи,  в  грозный  час,  в  двенадцатый  час  революции  красные
моряки-балтийцы стали на своих боевых постах... (Выкинул кулаки.)  Не  раз
мы били белые банды на подступах к  Петрограду...  Страх  и  ужас  вселяли
матросы в ряды врагов трудового народа... (Плечо вперед, прищурился и - по
буквам.) Принять бой с нами, значит принять смертный бой... Кто колеблется
- отбросьте свои сомнения... Моряки красной Балтики зовут всех трудящихся,
всех, кто, как мы (кулаком гулко  в  грудь),  ненавидит  золотопогонников,
барскую сволочь, зовут вас на последний, победный бой... (С какой-то  даже
изнеженностью, от переизбытка сил, помахал затихшему без дыхания цирку...)
До последнего патрона, до последнего вздоха...  Все  к  оружию!..  Все  на
боевые линии!.. Мы, балтийские моряки, даем смертную клятву - победить под
стенами Питера...
   Карл Бистрем закричал, протискиваясь в темноте  к  эстраде.  Все  лица,
худые и тусклые, старые и молодые, дрожали,  разевали  рты,  кричали,  как
будто  вместо  красновато-накаленных  шаров  с  потолка  обрушился   поток
горячего  света...  На  лицах,  в  глазах,  исхлестанных  осенним  дождем,
исступленное решение... Весь амфитеатр  колыхался  и  кричал,  ощетиненный
вытянутыми руками, кричал найденное слово:
   - Клянемся!.. Клянемся!..


   Карл Бистрем не успел высказать все, что переполняло его. Пожалуй, было
и хорошо, что не заговорил, - в крайнем возбуждении этих  дней  мысли  его
заносились во все более отвлеченные пределы, а он и сам видел, что  сейчас
нужны слова такие  же  простые  и  вещественные,  как  смертная  клятва...
Бистрем получил записку и протолкался к  столу  президиума.  Председатель,
старый знакомый  (кто  допрашивал  его  в  Сестрорецке),  шепотом  сказал,
преодолевая кашель:
   - Ступай на Путиловский завод...  Возьми  мою  машину.  Там  ни  одного
агитатора... Будь бессменно... Держи телефонную связь со мной. Ты клялся?
   Бистрем запотевшими очками уставился ему в блестящие лихорадкой глаза:
   - Великой клятвой пролетария...
   Председатель кивнул:
   - Ступай.
   На улице хлестал дождь  со  снегом.  Громовые  удары  отдавались  из-за
низких туч. Казалось, отчаяние легло  на  низкие  дома,  на  жидко-грязные
мостовые. Дребезжащая  машина  уносила  Бистрема  через  мосты,  пустынные
набережные. Потоки грязи из-под колес хлестали по плачущим окнам.
   Дома - все пустыннее и  ниже.  Пустыри.  Развалины  лачуг  без  окон  и
дверей. Бух! Бух! - яснее доносились орудия. Та-та-та,  -  постукивало  из
едва  видимой  торфяной  равнины.  Справа  -  за  вздувшейся  речонкой   -
деревянные крыши деревни  Волынки,  прямо  -  решетчатым  призраком  повис
большой кран путиловской  верфи.  Серая  пелена  моря.  Шквалистый  ветер.
Автомобиль, валясь на стороны, мчится по сплошной воде. С  юго-запада,  из
мглы, по оловянной ленте Петергофского  шоссе  тянутся  обозы,  грузовики,
пешие люди.
   Автомобиль сворачивает к  заборам,  за  ними  -  кирпичные  корпуса  со
ступенчатыми крышами. Угрюмо, сбивая черный дым к земле,  дымят  трубы.  У
заводских ворот - скопище повозок. Шофер остановил машину и Бистрему -  со
злобой:
   - Вылезайте.
   - Что тут такое?
   - Не видите, что ли?
   Бистрем вылез из машины; по  щиколотку  в  грязи,  разъезжаясь  ногами,
пошел к воротам. Люди в солдатских шинелях сидели поверх горой  наваленной
поклажи  на  военных  повозках:  серые,  щетинистые,  мрачные   лица.   На
крестьянских телегах среди узлов - женщины  и  дети,  покрытые  ветошью  и
рогожами. Грязью залиты люди, лошади,  грузовики,  вереницы  телег,  обозы
отступающей армии. В воротах - крик, треск осей; свирепый человек в черной
коже, размахивая револьвером, кидается к лошадиным мордам.
   Телеги  и  повозки  въезжали  на  огромный  фабричный  двор,  с  кучами
железного лома, бунтами  леса,  валяющимися  ржавыми  судовыми  котлами  и
кучками беженцев, укрывающимися от  непогоды.  Закутываясь  клубами  пара,
свистели паровозики узкоколейки; рабочие с  криками  и  руганью  проносили
железные балки, стальные листы, мешки  с  песком,  шпалы;  повсюду  горели
раздуваемые переносные горны; люди облепили вагоны  бронепоезда,  треща  и
стуча молотками; слепили глаза,  сыпали  искрами  автогенные  горелки;  за
высокими закопченными окнами завода тяжело били молоты, вспыхивало  пламя,
грохотала и скрежетала сталь.
   Протолкавшись  на  фабричный  двор,  Бистрем  с  трудом  добился,   где
помещается заводской комитет. В полутемном коридоре конторы сидели женщины
на узлах, плакали дети. На одной из дверей стояло мелом: "Завком". Рабочий
штыком преградил вход. Бистрем показал пропуск. В  комнате,  в  махорочном
дыму, осипшие голоса  кричали  в  телефонные  трубки.  На  столах  -  кучи
черствого хлеба и винтовок. Тут же,  на  одном  из  столов,  кто-то  спал,
покрыв лицо инженерской фуражкой.
   Здесь было сердце обороны Петрограда. Путиловский завод лихорадочно - в
три  смены  -  строил  и  ремонтировал  бронепоезда,   орудия,   паровозы,
автомобили,  мобилизовал  отряды,  размещал  отступавшие  военные   части,
организовывал  ночлег  для  беженцев,  устанавливал  бронебойные  щиты  на
подступах к городу, проводил электрическое освещение на боевые  линии.  По
отрывкам лающих телефонных разговоров Бистрем понял, что  все  эти  работы
были сосредоточены здесь, в завкоме.
   Стряхнув воду с кепки, протерев  очки,  Бистрем  подошел  к  одному  из
столов. Из-за буханок заплесневелого хлеба и цинковых ящиков  с  патронами
на Бистрема воткнулись светлые глаза в воспаленных веках...
   - Что надо?
   Бистрем протянул мандат, наспех чернильным карандашом написанный давеча
в цирке председателем, - по-видимому, на  одной  из  записок,  поданных  в
президиум. Рука с изломанными ногтями  протянулась  из-за  буханок,  взяла
клочок бумаги, поднесла к красным векам... Зазвонил один их трех телефонов
на столе. Человек сорвал трубку:
   - Да... Я... Что? Как не можете? Задавило? - Так. - И он, слушая, читал
бистремовский мандат с обратной стороны записки...
   На обратной стороне стояло:
   "Гражд. пред... Туманные обещания о коммунистическом рае, а на практике
- тухлая вобла - карие глазки... Если вы действительно убежденный - можете
предложить населению хотя бы по триста граммов хлеба? Ну-ка?..  За  армией
Юденича идут поезда с белыми  булками  и  консервами...  Советую:  бросьте
словоблудие, предложите нам существенное..."
   - Чепуха!.. (В трубку.) Никак, товарищ...  Бронепоезд  должен  быть  на
линии сегодня... Под Пулковом держимся... В ночь обстреляем Пулково...  А?
Чего? - Красные веки его напряженно замигали. Слушая бормочущий  в  трубку
голос, он махнул в сторону Бистрема запиской. - Чепуха! Ничего не понимаю,
товарищ...
   - Мандат на обратной стороне, товарищ, - сказал Бистрем.
   Тот перевернул записку:  "Товарищ  Бистрем  ударно  перебрасывается  на
Путиловский"...  (В  трубку.)  К  шести  часам  крайний  срок...   Постой,
бронепоезд вывести на  линию  в  шесть...  (С  угрозой.)  Товарищ,  минуту
промедления  засчитаем  как  контрреволюционный  акт...  Ладно.  Катись!..
(Положил трубку и - Бистрему.) Ступай в вагонный цех... Подыми настроение,
- ребята третьи сутки не спят...
   Он тяжело поднялся, подошел к столу, где  спал  человек  в  инженерской
фуражке, и, подсунув руку ему под затылок, встряхнул:
   - Э! Проснись!
   Инженер сейчас же,  как  подкинутый  пружиной,  сел:  мертвенно-бледное
лицо, припухшие мешки под зажмуренными глазами, один ус во рту...
   - Слышишь ты, товарищ, беги в  цех.  Инженера  там  задавило.  К  шести
бронепоезд надо на линию.
   Инженер сполз со стола и, спотыкаясь, пхнулся в дверь, вышел.  Бистрем,
получив ломоть хлеба, догнал его во дворе. Под резким ветром  и  дождем  у
инженера глаза разлиплись, он покосился на карман Бистрема.
   -  Вот  это  несправедливо,  -  сказал,  -  двойной  паек...   Дайте-ка
половину... (Бистрем разломил ломоть.  Инженер  на  ходу  торопливо  начал
есть.) Так  надоело,  знаете,  так  надоело...  Мы  им  нынче  всыплем  из
шестидюймовых... Двадцать четыре часа буду спать. Вы иностранец? Знаете, о
чем скучаю? Пива хочу. Поднимите, поднимите настроение, это не мешает...
   Из широких ворот вагонного цеха  вылетела  такая  оглушающая  трескотня
клепки, - Бистрем сморщился от боли в ушах. Под самый потолок, где ползали
мостовые краны, летели фонтаны искр с наждачных кругов. В сумраке огромной
мастерской  с  трудом  можно  было  разглядеть   закопченные,   запыленные
человеческие фигурки; они  то  отделялись,  то  сливались  с  этим  хаосом
железа, искр и звуков. Бистрем в первый раз был на  металлическом  заводе.
Ему показалось непонятным соотношение между громадами металла, чудовищными
формами  бронированных  вагонов,  двигающимися,  крутящимися,   ползающими
станками - и такими слабыми человеческими фигурками. И все же они в  дыму,
в огне, в метели искр делали что-то, от чего тысячепудовые глыбы  визжали,
гнулись, соединялись и, обузданные, покорялись воле людей,  шатающихся  от
усталости.
   Отчаянно звонил колокол. Чья-то рука в кожаной  рукавице  потянулась  и
оттащила Бистрема. На него по воздуху плыла вагонная ось.  На  ней  стоял,
держась за тросы мостового  крана,  щуплый  человек  в  пальто  с  рваными
подмышками, в валенках, обмотанных бечевками. Он опустился вместе с  осью.
На вымазанном,  сером,  как  железо,  лице  вдруг  приветственной  улыбкой
сморщился нос, слабо приоткрылись зубы. Бистрем узнал: Иванов, - тот,  что
взял его на границе под Сестрорецком.
   В первый раз Бистрем почувствовал, что революция  подарила  ему,  кроме
двухсот граммов хлеба, еще и суровый мимолетный привет  человека,  идущего
на смерть.  С  ужасающей  ясностью  Бистрему  представилось,  как  завтра,
сегодня ночью, быть может, кавалеристы генерала Родзянки, спешась в жидкую
грязь, заворотив спереди длинные шинели, упрутся плечами в  ложа  винтовок
и, выбрасывая на рвущийся ветер желтоватые дымки, будут укладывать -  тело
на тело - у  расщепленного  пулями  забора  вон  тех,  кто  копошится  под
вагоном, тех, кто, расставив ноги, вертя лопатками, заливаясь потом,  бьет
молотом по брызжущей окалиной полосе, тех, кто, прижав  к  разбитой  груди
пневматический молот, наспех склепывает стальную броню.
   Бистрем влез на двигающуюся взад и вперед станину  станка  и,  поправив
очки, начал говорить о противоречиях  европейской  политики,  колеблющейся
между желанием раздавить Советский Союз и страхом перед революцией у себя,
о слабости Юденича, не имеющего резервов, - ничего, кроме десятка кораблей
с английским снабжением и восемнадцати тысяч бандитов, страшных только для
тех, кто бежит перед ними. Он рассказывал о клятве  в  цирке  и,  потрясая
растопыренными пальцами, кричал:
   -  Товарищи,  дух  революции  сильнее   всех   английских   дредноутов!
Буржуазный мир, несмотря на миллионные армии и несметные богатства, только
обороняется. Да, он обороняется, а мы наступаем... В этом наша сила,  -  у
нас цель и вера. А  там  только  хотят  уберечь  награбленное.  Им  только
кажется, что они наступают на Петроград, - неправда, они отступают, потому
что они нас боятся больше, чем мы их... Победит тот, кто наступает, у кого
вера в победу...
   Несколько пожилых рабочих подошли и слушали иностранца в очках, но даже
при тех его словах, когда у него самого закипали слезы  восторга,  -  лица
их, суровые и усталые, оставались неподвижными. Когда он  окончил,  Иванов
попросил у него папирос - раздать товарищам, -  не  курили  со  вчерашнего
дня. Ногтем стуча ему в пуговицу, сказал:
   - Тебе не в наш цех, тебе в деревообделочный надо пойти  поговорить,  -
там много сиволапых. А у нас ребята в большинстве все сознательные.
   Бистрем  обошел  артиллерийский,  вагонный,  автомобильный,  паровозный
отделы, -  во  всех  цехах  шла  горячечная  работа.  В  лафетно-снарядной
заканчивали первые советские танки. В минно-сборочной ковали лошадей.  Под
дождем грузились военные повозки. С угольной кучи по доскам и лужам бежали
тачки. В раскрытые настежь двери котельных виднелись раскаленные топки,  -
кочегары с остервенением кидали лопатами уголь в ревущее пламя, будто  это
в самом деле и было пламя пролетарской революции.
   Бистрем дивился: на всей территории завода не было видно  охраны  -  ни
вооруженных, ни орудийных установок, ни окопов. Беспечность? Недосуг?  Или
действительно эти люди обрекли себя? Не умолкая грохотали орудия  с  моря,
из-под  Пулкова  и  Царского  Села.  Правым  крылом  белые  пробивались  к
Октябрьской дороге, чтобы перерезать единственную питающую город артерию.
   В сумерки сквозь рваные тучи пронесся биплан, и долго на заводский двор
падали мокрые  листочки  белых  прокламаций.  Кое-кто  поглядывал  на  них
искоса. Бистрем видел, как в кузнечном цехе у трех-четырех горнов оставили
работу, обступили низенького  старичка  мастера,  -  вполголоса  он  читал
прокламацию. Плечистый молотобоец, пивший воду из  ведра,  зло  оглянулся,
бросил ведро, протолкался к мастеру, выхватил листок, бросил в огонь.
   Бистрем натыкался и на кучки людей, внимательно  и  тревожно  слушающих
кого-то, кто  замолкал,  когда  он  приближался.  Эти  люди  со  странными
усмешками не глядели ему в лицо. Время от времени он  забегал  в  контору,
пытаясь соединиться по телефону со Смольным. В восемь часов вечера ему это
удалось.  Он  получил  задание  переброситься  на  фронт  под  Пулково,  в
красноармейскую часть, где только что выбыли из строя два комиссара.


   В сарай набилось полсотни красноармейцев.  Горел  костер,  было  дымно.
Входившие, засыпанные мокрым снегом, с удовольствием крякали, стаскивая  с
плеча винтовку, протискивались  к  огню.  Сарай  находился  в  стороне  от
Московского шоссе, в деревне, на южном склоне Пулковского холма.  Было  за
полночь, под дощатой крышей свистела непогода, редко доносились выстрелы.
   Бистрем по совету  пожилого  красноармейца  Ермолая  Тузова  (почему-то
принявшего в нем хлопотливое участие) разулся и  сушил  носки  и  башмаки.
Местечко у огня устроил ему тот же  Тузов:  "Братишечки,  видите,  человек
растроганный, надо бы потесниться - сомлеет..." Потеснились, - впрочем, на
Бистрема никто не обращал внимания.
   Почти сутки он не спал и не присаживался. С Путиловского - в  Смольный,
оттуда - на фронт,  в  мокрую,  снежную,  жуткую  темноту,  где  угрожающе
окликали сторожевые. Только теперь можно было передохнуть. Весь мокрый,  в
липнущем белье, засунув руки в  рукава,  Бистрем  мужественно  боролся  со
сном. Голоса слышались, будто за мягкой стеной, - содрогаясь, с испугом он
разлипал веки: ни на секунду нельзя понадеяться, что настроение  у  бойцов
до конца прочно; здесь  были  разные  люди.  Ему  не  нравился  услужливый
Ермолай Тузов, - прищуренный, с  бороденкой,  -  слишком  ласков.  Бистрем
настораживался каждый раз, когда в обрывки разговоров ввертывался  медовый
голос Ермолая, - нет-нет, да и поглядывал быстро, сквозь  щелки,  спит  ли
комиссар.


   Застуженный, хрипучий голос:
   - Промерз, где только душа, ребята, пустите к огоньку, Христа ради.
   Ермолай - скороговоркой:
   - Нынче, миленок, бога поминать не ведено.
   - Как же говорить-то?
   - "Батрак-бедняк"... Его поминай.
   Огромный, как туча,  человечище  пропихивается  к  костру,  валится  на
колени едва не в самый огонь:
   - А ты все вертишься, Ермолай, как вор на ярмарке.
   - Я, как все, - от своей свободы верчусь: нынче ни царя, ни бога...
   Еще чей-то тревожный голос:
   - Василия Мокроусова нет здесь?
   Угрюмый безусый красноармеец, накинувший на голову шинель, на корточках
у огня, ответил:
   - Не ищи.
   Сзади:
   - Ой, что ты?
   Мокрый человечище:
   - Застрелили насмерть Мокроусова.
   Бистрем таращится. Сон мягкой пустотой бросается на него,  опрокидывает
в  ничто,  -  голова  кивает,  валится  на  грудь,  очки  сползают,   губы
вытягиваются.


   Ермолай - кому-то:
   - Ну да, я - лужский... Чего? Да будет тебе - кулак, кулак... Не  такие
кулаки-то... У кулаков дома железом крыты.
   Молодой красноармеец, под накинутой шинелью:
   - А у тебя чем крыто?
   Огромный человечище, - борода его распушилась от огня:
   - За войну-то Ермолай раз пять, чай, слетал домой, по хозяйству.  Знаем
мы, чем его изба крыта... Железа-то у него припасено, -  замирения  только
не дождется... (Ермолай на это только: "Ах, ах!") Вместе, чай,  в  царской
армии служили - я рядовой, он - вестовой. Человек известный.
   - Ну, еще что? - со злобой спросил Ермолай.
   - Я как был бос, так и ныне бос... А  ты,  гляди,  живалый,  -  красная
звезда!..
   Молодой  красноармеец  усмехнулся  худощавым  лицом.  Ермолай  царапнул
зрачком огромного человечища, но обернул все в шутку:
   - Эх, ты, чудо морское, то-то говорлив... (И  уже  -  не  тому,  с  кем
спорил, а - к стоящим в  отблесках  пламени  у  дверей  сарая,  -  видимо,
продолжая какой-то начатый разговор.) Значит  -  при  пожарном  депо  этот
козел и живет. В Луге все его знают, -  ходит,  как  человек,  по  дворам:
такой умный козел... До революции ходил на станцию - встречал  дачников...
Прелесть!.. Так что ж они: взяли козла и вымазали всего красным фуксином.
   Чье-то улыбающееся широкое лицо - в отблесках пламени:
   - Кто же вымазал?
   - Ну, кто... (вполголоса) коммунисты...
   - Козла-то зачем?
   - Для агитации...
   Несколько человек разинули рты и - крепко, дружно - ха-ха-ха!.. Ермолай
удовлетворенно щурился. Бистрем беспомощно пытается взмахнуть  плавниками,
подняться из мягкой черной пропасти, но сон снова оттягивает  его  губы...
Молодой красноармеец (под шинелью) - с угрозой:
   - Ермолай!..
   - Чего? - Ермолай весь тут...
   - Дошутишься ты до Чеки...
   - Отчего? Я при комиссаре говорю...
   Тогда  все  головы  повернулись  к  Бистрему.  Он  посапывал.  Ермолай,
приободряясь:
   - У меня такая  же  звезда  на  лбу...  Нет,  браток,  ошибся.  Ты  еще
молодой... Я с винтовкой пять тысяч верст исходил... А ты где  был,  когда
мы Николашку свергали? Гусей пас?.. То-то. Поверите  -  нет,  братки,  вот
этой  рукой  главнокомандующего  Духонина,  самого  кровопийцу  народного,
выволок из вагона - терзать... А ты - в Чеку... Тогда всю  народную  армию
волоки в Чеку... Мы за Советы кровь проливали...  (С  неожиданной  яростью
хватил себя кулаком по коленке.) И сейчас не пятимся...
   - Верно, верно. Правильно, - негромко зашумели голоса.
   Молодой, сбросив с головы шинель:
   - За какие за Советы?.. Без коммунистов, что ли?
   Большой человечище с высохшей бородой, видимо, не  поспевая  мыслью  за
спором, повертывался то к Ермолаю, то к  молодому.  Из  толпы  просунулось
припухловатое лицо в кудрявом пуху на смешливых щеках:
   - Ермолай-та, - он за такой совет, куда его с  кумовьями  председателем
выберут.
   И опять и уже громче, дружнее стоящие у огня: ха! ха!  ха!  Бистрем  от
этого  грохота:  "ха,  ха!"  -  вздернул  головой,  проснулся,   испуганно
оглядываясь. Ермолай к нему:
   - Товарищ комиссар, носочки просохли, можно обуться...


   Сотрясая сарай, ударило  тяжелое  орудие.  Сидевшие  у  огня  вскочили.
Сейчас же  второй  удар  будто  придавил  крышу.  На  лицах  -  выжидание,
напряжение, рты открыты, - рука  сжимает  ружье.  Совсем  близко  хлестнул
винтовочный выстрел. Еще и еще, торопясь, сдваиваясь, прокатилось громовой
трещоткой. Молодой красноармеец (одна рука -  в  рукаве  шинели)  шепотом:
"Наши!.." Снова - удары шестидюймовок с путиловского бронепоезда у Средней
Рогатки. И ночь, тьма закипела, застучала, задыхаясь железными звуками  от
моря до Ям-Ижоры.
   Прошло не слишком много толчков сердца с тех  пор,  когда  только  лишь
уныло посвистывал  ветер  под  крышей.  Первым  закричал  Ер