..
   Министр просвещения Кедрин вытащил из-под себя  затекшую  ногу  и  живо
подсунул другую. Бумажное лицо его не розовело от умственного возбуждения,
только сильнее лоснилось. Душа в этом хилом теле,  заключенном  в  пыльный
сюртук, выбрасывала фейерверки идей.
   - Мы должны создать и возглавить международную комиссию по  изучению  в
теории  и  на  практике  большевистской  доктрины   и   ее   практического
применения.   Ходячее   понимание   большевиков,   как   шайки   уголовных
преступников, нужно решительно отвергнуть, это - одна из провокаций  самих
большевиков: они усыпляют наше внимание, они хотят незаметно  подкрасться,
чтобы внезапно встать во весь антихристов рост...  Да,  мы  имеем  дело  с
антихристианством и  антикультурой.  Задачи  комиссии:  первая  -  изучить
большевизм исторически, изыскать его  корни  в  научных  и  метафизических
работах социальных мыслителей... Лично я ставлю  под  подозрение  основной
источник  -  Жан-Жака  Руссо.  Пусть  молодая  буржуазия   эпохи   Великой
французской революции подняла на острие копья вместе с фригийским колпаком
его "Общественный договор". Руссо -  это  бунт  духовного  варвара  против
восемнадцати веков Христианской цивилизации. Книги Руссо предвещают  кровь
робеспьеровского террора: Фурье, Сен-Симон, весь ряд  утопистов  -  та  же
тенденция выключиться от гуманизма. Вторая задача: комиссия должна собрать
исчерпывающий объективный материал о  большевиках,  добытый  следственными
властями и судебными приговорами. Для  этого  -  третье:  комиссия  должна
подготовить  со  всей  широтой  сеть  уголовных  судов  с  привлечением  в
прокуратуру иностранных специалистов для мирового судебного  процесса  над
большевиками... Таковы, господа, задачи, стоящие перед нами. Исполнив  их,
мы создадим  чрезвычайные  профилактические  меры  против  большевизма  не
только в России, но и на пространстве всего  мира,  мы  откроем,  -  и  мы
призваны к этому, - откроем  глаза  близоруким  европейским  политикам  на
величайшую, когда-либо грозившую миру опасность, на  змия,  нашептывающего
пролетариату сладкую ложь о невозможном, на змия, которого раздавят только
мистические копыта белого коня...
   Когда в номере появились Хаджет  Лаше  и  Левант,  утомленные  министры
договаривали последние фразы критического разбора этой замечательной речи.
Бывший нефтяной король - Лианозов (предупрежденный о визите) тотчас  встал
из-за стола и отошел с Хаджет Лаше и Левантом.
   Это был маленький утомленный человек с бородкой цвета высохшей  степной
травы и редкими волосами, тщательно зачесанными на пробор.
   Он без любопытства поглядел на полнокровного, улыбающегося  с  открытой
честностью Лаше, на костлявые скулы, сломанный нос и выражение бандитского
мрака на лице Леванта.
   - Я слушаю вас, господа...
   Хаджет Лаше,  оберегая  драгоценное  время  министра,  в  сжатой  форме
изложил  свою  точку  зрения  на  мировую  борьбу  американской   компании
"Стандарт Ойл" и английского нефтяного концерна Детердинга. Он  откровенно
признался, что в этой борьбе он, - "как это ни странно звучит", - является
агентом Детердинга, "не в буквальном, конечно, смысле".  (Лианозов  устало
покивал, выражая этим, что понял, в каком смысле...) Как  уроженец  горячо
им любимого Кавказа, как председатель Лиги  по  восстановлению  Российской
империи и как русский патриот - Хаджет Лаше решительно  стоял  на  стороне
Англии. Одни англичане способны смертельной хваткой взять  большевиков  за
горло. Но для этого английские интересы нужно прочно увязать в  российском
болоте. Отсюда - прямой ход к поддержке Детердинга залежами русской нефти.
Детердинг  сейчас  платит  громадные  деньги  за  нефтяные   участки.   Но
гражданская война превратна. Кто поручится, что  большевики,  хотя  бы  на
короткое время, снова не захватят Баку и Грозный; что верховный  правитель
Колчак не предоставит американцам каких-либо исключительных концессий; что
под давлением революционных масс не осуществится эта проклятая конференция
на  Принцевых  островах,  где  Америка  несомненно  легко  договорится   с
большевиками о нефти.
   Затем Хаджет Лаше передал слово Леванту, и  тот  подробно  рассказал  о
свидании с  Детердингом  в  Лондоне,  о  продаже  Чермоевым  и  Манташевым
нефтяных земель и показал письмо к нему  Детердинга,  где  глава  концерна
"Ройяль  Дэтч  Шелл"  благодарил  Леванта  за  содействие,  удивлялся  его
бескорыстию, просил передать  поклон  Хаджет  Лаше  и  два  раза  вскользь
упоминал имя Лианозова. Письмо это было одной  из  первокласснейших  работ
Эттингера.
   - Итак, что же вы от  меня  хотите,  господа?  -  слегка  встревоженным
голосом спросил Лианозов.
   - Лично мы - ничего, господин министр... - Лаше поклонился  и  открыто,
честно, с кунацкой улыбкой положил руку на кинжал. - Если  вы  задумаетесь
над моими словами, то мы уже исполнили долг перед родиной...
   Лианозов, потирая на виске мигрень, ответил:
   - Хорошо, я серьезно подумаю над вашим предложением. Зайдите ко  мне  в
номер после полуночи, но не слишком поздно...



42

   В десятом  часу  вечера  Лаше  и  Леванту  удалось,  наконец,  спокойно
пообедать вдвоем,  в  тихом  ресторанчике.  Закурив  сигару,  Хаджет  Лаше
зубочисткой на скатерти стал подводить итоги:
   - ...За шесть месяцев  (организация  Лиги,  наем  помещений,  разъезды,
представительство  и  прочее)  мною  истрачено  тысяча  двести  английских
фунтов, тобой во Франции (долги Налымова, туалеты для дам, дача  в  Севре,
разъезды, представительство и прочее) истрачено шестьдесят тысяч  франков.
Общий пассив, переводя на доллары, - девять тысяч долларов. Поступлений за
это время в общую кассу - нуль.
   Подсчитали еще раз. Минут пять дымили сигарами. Левант  сказал,  качнув
головой:
   - Да...
   Хаджет Лаше - высокомерно:
   - Что - да?
   - Треску много, а...
   - Что - а?
   - Нет, что ж, тебе, конечно, виднее...  Твои  в  конце  концов  деньги,
Магомет...
   - Дурак, гляди, считай...
   Хаджет Лаше зубочисткой на  скатерти  подвел  долженствующий  поступить
актив: сто пятьдесят тысяч франков от  графа  де  Мерси  (на  приобретение
"Скандинавского  листка"),  двадцать  пять  тысяч  крон  от  американского
атташе, двадцать пять тысяч крон от Юденича, сто тысяч франков от Чермоева
и Манташева, двести сорок тысяч юденических рублей от Вольдемара Ларсена и
минимум двести тысяч франков от Лианозова.
   - Может быть, Лианозова  пока  не  будем  считать?  -  скромно  спросил
Левант.
   - Это такие же верные деньги, как все остальное.
   Лаше кусал зубочистку. Левант всматривался  в  цифры,  нацарапанные  на
скатерти:
   - Магомет, ты не думаешь,  было  бы  выгоднее,  если  бы,  как  я  тебе
говорил, мы занялись просто спекуляцией, хотя бы  с  той  же  американской
свининой?..  Ларсен  буквально  червей  сбывает,  и  -  свежие   деньги...
Политика, знаешь, далеко не верная игра.
   -  Не  раз  повторял  тебе,  Александр,  ты  -  мелкий  жучок,  жаба...
Спекуляция! Плевал я на твои проценты,  разницы,  накладные...  Я  швырнул
девять тысяч долларов и еще швырну и возьму миллионы...
   - Я тебя понимаю, Магомет... Но ведь покуда миллионы - это сон...  Даже
за все эти цифры,  -  он  указал  на  скатерть,  -  за  этот  актив  самый
неосторожный человек не даст и десяти процентов наличными.
   - Ты - ишак.
   Левант пожал плечами. Помолчали. Лаше спросил бутылку шампанского.
   -  Плохо,  Александр,  когда  у  человека  нет  фантазии...  Морган   и
Вандербильд, - откуда  их  миллиарды?  Плоды  мощной  фантазии.  Эти  люди
призвали миллиарды, как Фауст сатану в магический круг.  Точно  так  же  я
выдумал царские сокровища.
   - Магомет, ты их выдумал? Ай, я так  и  знал!  -  У  Леванта  отхлынула
краска с  лица,  белые  хрящики  проступили  на  носу.  -  На  что  же  ты
рассчитываешь? Безумец!
   - Я их выдумал, я их  возьму...  Царские  бриллианты,  шапка  Мономаха,
скипетр и корона - это все для американцев, французов, Юденича и для нашей
шпаны из Лиги... Но миллиона три-четыре долларов я возьму. Они  дожидаются
меня в Стокгольме... (Левант передохнул, с тоской и надеждой  взглянул  на
друга.) Ты спрашиваешь, что мной сделано за шесть месяцев, куда я  угрохал
деньги? А вот что сделано: военные миссии  великих  держав,  президенты  и
премьеры, все контрразведки, нефтяные короли и магнаты тяжелой  индустрии,
биржи и спекулянты военными стоками - все они заинтересованы теперь в том,
чтобы полковник Магомет бек Хаджет  Лаше,  хотя  бы  нарушая  все  правила
благопристойности, взял эти миллионы. Сама полиция поможет мне  превратить
уголовный грабеж в акт священной борьбы за цивилизацию, и ни  один  болван
не посмеет спросить у меня отчета в деньгах. Вот что сделал Хаджет Лаше, -
я поставил кверху ногами все их  моральные  незыблемости.  Великолепнейший
сюжет для книги...
   - Ты сходишь с ума, Магомет...
   - Я играю  за  "золотым  столом"  в  игру,  которая  называется  тайной
политикой... Жучки, мелкая рыбка пачкаются на биржевой разнице:  заработав
сто долларов, бегут покупать бриллианты в  четыре  карата  и  лакированные
ботинки. Я играю за столом с королями и президентами.
   - Магомет, Магомет, ты сломишь шею...
   Хаджет Лаше надменно усмехнулся.  Зрачки  его  глаз  были  расширены  и
неподвижны. Опытный лакей, не так поняв его возбуждение, наклонился  из-за
его плеча и шепотом предложил пригласить к столу девочек. Лаше послал  его
к черту.
   - Ни на  один  градус  я  не  более  сумасшедший,  чем  Жорж  Клемансо,
президент Вильсон или создатель вертикальных  концернов  Гуго  Стиннес.  Я
современен, я впечатлителен, я нервами понял, что  такое  дерзость...  Вся
гуманитарная, бюргерская  благопристойная  бурда  выметена  начисто  после
мировой войны... Будь дерзким до конца, будь циником до конца... Шагай  по
человеческим трупам, грабеж и насилие возведи  в  систему,  и  ты  -  царь
жизни. Может быть, я смахиваю иногда на сумасшедшего,  не  забывай  -  при
всем прочем я еще артист. Меня утомило однообразие человеческой  глупости,
-  у  меня  потребность  в  более  острых  ощущениях...  Ты  понял   меня,
Александр?.. Послезавтра - в Стокгольм... Я приступаю к делу... Не  бойся,
ты-то будешь кушать свою кефаль в Париже.



43

   Дом в Баль Станэсе был приведен в порядок, - все вымыто и  вычищено,  в
столовой - ковры, на лампах - шелковые абажуры, в вазах -  охапки  осенних
цветов.  Поздно  ночью  из  Стокгольма,  как  обычно,  возвращалась  Мари,
усталая,  объевшаяся  соусами  за  столиками  гостей.  Выступала   она   в
"Гранд-отеле" в русском репертуаре, даже с  некоторым  успехом.  Часто  ей
было лень снимать  грим  и  переодеваться,  и  она  садилась  в  столовой,
полуголая, с осыпавшейся пудрой на розовых плечах, в шансонеточном платье.
За  этими  предрассветными  ужинами  пили  шампанское,  но   без   прежних
откровенных бесед, даже без шуток Налымова, - не  то  что  в  незабываемом
Севре... "Все-таки там было чудно, девочки!  Помните,  июль,  цвели  липы?
Песенки Барбош из кухонного окна?"
   На рассвете Лили засыпала за  столом,  уронив  растрепанную  голову  на
руки. Мари в  шансонеточном  платье  засыпала  на  диване.  Вера  Юрьевна,
пошатываясь, брела на лужайку, где над  озером  вставало  осеннее  солнце,
валилась в  копну  сена  и  дремала  в  странных  видениях,  рожденных  из
пузырьков  шампанского.  Налымова  находили  мертвецки  пьяного  в   самых
неожиданных местах.
   Молча, мрачно обедали, опохмеляясь водочкой.  После  обеда  купались  в
холодном озере. Под вечер Мари уезжала. Через день уезжала в  Стокгольм  и
Лили  -  по  требованию  Хаджет  Лаше  она  дала  объявление  в  гостинице
"Гранд-отель" об уроках французского и английского; требований  покуда  не
поступало, но определенные часы приходилось отсиживать в холле  гостиницы,
сдерживая зевоту над иллюстрированными журналами.
   Всего тяжелее были пустые часы, когда Вера Юрьевна и Налымов оставались
одни в Баль Станэсе. Василий Алексеевич старался держаться в  сторонке,  -
то одиноко покуривал на крылечке, то возился с футбольным мячом, труся  за
ним пропитой рысцой по поляне. Однажды Вера Юрьевна долго  наблюдала,  как
он сидел с удочкой на берегу в  Лилькиной  широкополой  соломенной  шляпе.
Вера Юрьевна подошла, посмотрела на поплавок,  на  консервную  жестянку  с
червями, в лицо Василию Алексеевичу. От  солнца,  от  водки  кожа  у  него
лупилась, глаза были совсем выцветшие.  Пожала  плечами:  "Шут  гороховый,
право..."
   Они мало разговаривали, только о мелочах.  Здесь  между  ними  не  было
близости. Вера  Юрьевна  и  подумать  не  могла  бы  теперь  прийти  ночью
"выкурить папироску в  его  постели".  В  Баль  Станэсе  все  осложнилось.
Нагромоздились чувства, не выразимые словами. Не будь его здесь,  половина
тяжести свалилась бы с Веры Юрьевны. Но то, что он остался,  наполняло  ее
почти что мрачным восторгом. В тот же первый день приезда  она  рассказала
ему  в  подробностях  свои  константинопольские  похождения.  На   Василия
Алексеевича это как будто не произвело впечатления. "Твой жизненный  опыт.
Вера Юрьевна. Так это и запиши".  Но  после  разговора  он  совсем  бросил
хихикать и разводить "философьишку".  К  Вере  Юрьевне  у  него  появилась
особая осторожность, как к чему-то, что выше меры переполнено и хрупко.
   Иногда ей приходила дикая мысль (почему в сущности дикая?): неужели  он
не может придумать какой-нибудь план  спасения,  вытащить  ее  и  себя  из
предсмертного мрака? Должен же он получить деньги от Чермоева и Манташева.
Все дело в том, чтобы бесследно скрыться от Хаджет Лаше,  от  полиции,  от
русских, от всего прошлого... Что ему мешает? Легкомыслие, безволие?  "Шут
гороховый..." С папироской сидит, щурится на поплавок. Злоба  приливала  к
сердцу Веры Юрьевны. Сердце свирепо сжималось, в горле - злой  клубок.  Но
понемногу отходила в тишине под плывущими над озером облаками... "Нет,  он
прав, конечно, - никуда не уйти, не скрыться... Все это пошлость и чуть...
Клейменые..."
   Однажды она попросила его присесть  рядом  на  копне.  Обхватив  руками
колено, сказала:
   - Все время думаю о тебе, - загадочный ты человек. Скажи, ради бога, на
что ты надеешься? Неужели только так - пищеварить, выпивать и - в  могилу?
Ведь что-то не так... Я не про себя говорю, про тебя... Почему  ты  ничего
не  придумаешь?  А  уж  я-то  за  тобой,  как  смятая  газета  в  пыли  за
автомобилем, помчалась бы... Понимаешь, у тебя  вихря  нет,  у  тебя  хода
нет... Ну, почему? Ты меня измучил... В Константинополе в  номере  у  Лаше
после убийства и в Париже с Левантом, когда он меня,  мерзавец,  на  улицу
посылал... это тоже было, - месяца за три до Севра...  во  мне  была  сила
жить, несмотря ни на что... А теперь нет...  Вася,  не  могу  представить:
человек, которого любишь, этот человек больше всего мира... В нем - все...
А ты хочешь уверить меня, что ты - чучело на огороде,  машешь  рукавами...
(Покусав губы, сдержалась, - вот-вот готовая  закричать.)  У  тебя  должна
быть идея... Зачем прикидываешься шутом  гороховым,  -  с  ума  сойду,  не
пойму... Сволочь ты!.. (Побелевшим кулачком заколотила  себя  по  колену.)
Должен ты сейчас же ответить: на что надеешься? И от этого твоего ответа я
буду жить или я не буду жить...
   Первый раз во всю бытность  Василий  Алексеевич  ответил  важно,  тихо,
почти заикаясь:
   - Мои достоинства, то есть одно достоинство, в том, что я тебя  понимаю
и всей тобой восхищаюсь... Вот объяснение, почему решил разделить с  тобой
все, до конца... Это - одно... Каждый человек носит  в  себе  спектакль  -
пошлый, маленький или трагический, величественный... Твой спектакль, Вера,
трагический  спектакль.  Он  закончен,  разучен,  актеры  на  местах.   Но
зрительный зал пуст. Трагедии играть не перед кем... Один я  торчу  где-то
там по контрамарке... Мир, где мы сейчас  живем,  пресытился  зрелищами...
Вернулись к обезьяньему царству. Я прав: Шекспир больше не  нужен.  А  мой
маленький водевильчик? Разве что перед Лилькой и Маткой, по  пьяному  делу
поломаться для смеха... Ужасно, Вера, что друга в  эти  годы  ты  отыскала
себе такого, как я... Я предупреждал, - не выдумывай меня. Ты  продолжаешь
награждать меня своим избытком и сердишься, почему я пальцем  не  пошевелю
вытащить тебя из этого ужаса... Не могу, да и не знаю, зачем это делать...
Куда бы ты  ни  убежала,  хоть  на  Соломоновы  острова,  ты  -  уголовная
преступница, девка с желтым паспортом и ко всему тому чрезвычайно опасная,
потому что всегда готова перейти через страх виселицы и потащить за  собой
хозяина, кто тебя нанял.  Бешеное  животное,  вот  кто  ты.  Спасти  тебя?
Дурочка. Тебе же самой не нужно спасение.
   Вера Юрьевна слушала спокойно, кивала иногда, соглашаясь.  Лицо  ясное,
даже улыбочка блуждала на бледных, не тронутых карандашом, губах.
   - Теперь договаривай главное, - сказала она после молчания.
   - Я уже повторял, Вера Юрьевна, - не мне вмешиваться в твой  спектакль.
Сама, сама, не надеясь ни на кого, пойми, реши и так и поступи.
   - Ты не о смерти ведь говоришь? (У нее чуть дрогнул голос.)
   - Нет, не о смерти. О такой пакости не стоило бы и говорить много. Нет,
я не хочу, чтобы ты умирала, любовь моя. Все зависит от установки. Если ты
делаешь установку на смерть - вся твоя жизнь закрутится вокруг могилы, как
водоворот, - все ближе и ближе туда - к черной дыре...  Черт  знает  какая
бессмыслица! (Едва  заметно  вздохнул.)  Но  можно  представить  и  другую
установку... Участвовать в бесконечно движущемся мире творчества.  Смерть?
Какое тебе дело до нее? Эта зловонная гнусность - твоя могила -  выключена
из сознания, из поля зрения; через нее  валом  валят  толпы  феноменальных
идей, великолепные потоки жизни. Обезьянье  царство  сгинет,  человечество
расколет гроб, через трупы  тюремщиков  и  обезьяноподобных  устремится  в
новую вселенную.  Человек  получит  свое  настоящее  призвание.  Мозг  или
желудок? Творчество или пищеварение? Мы - пещерные троглодиты, мы не можем
вообразить всей величины счастья, когда человечество поведут великие идеи.
Люди будут испытывать неведомые нам восторги... А  смерть,  могила,  -  ты
просто споткнешься и, падая, передашь  другому  факел...  Только  всего...
Смерти нет... Факел летит вперед. А для  желудка  -  хотя  бы  питательная
таблетка, чтобы отвязаться...
   - Сказки, - проговорила  Вера  Юрьевна,  -  валяешься  бездельником  на
копне, плетешь сказки... Ты предложи-ка мне что-нибудь реальное.
   - Сказки? А ты поверь. Это - ведь также все от установки. Поверь, начни
приглядываться, - гроб  трещит,  обезьянье  царство  шатается.  Ты  видела
только обезьяноподобных, а тех, кто в подземельях, - ты их знаешь? Я был в
подземельях, заглянул туда одним глазом. О, какие люди,  какие  намерения!
Сказки оказываются наяву, да такие, что не придумаешь. Мое несчастье, Вера
Юрьевна, что я - спившийся  барин,  я  -  наблюдатель,  я  -  со  стороны,
спектакль мой - маленький... Ты - другое  дело.  И  тебе  возможно  унести
самое себя совсем из обезьяньего царства.
   - Не понимаю, ты про что?
   Василий Алексеевич медленно кивнул красным припухшим  лицом  куда-то  в
синюю даль, за озеро. Вера Юрьевна в недоумении взглянула туда, уронив  на
колени руки, глядела долго. Поняла:
   - Ах, вот о чем ты...
   - А что, дико?
   - Да ты с ума сошел... Вернуться в Россию?
   - Такой страны нет больше. Россия -  это  мы,  неприкаянные,  с  желтым
паспортом...  Третьего  дня  читаю  в  "Скандинавском   листке":   русская
революция отказывается от хлеба из рук спекулянтов. Революция  будет  есть
хлеб, только добытый без противоречия с принципами. Понять ты можешь это?
   - Знаешь... (Вера Юрьевна сморщилась, подвигала  лопатками,  точно  под
платье набились колючки из сена.) Я не знаю, что происходит в России. Я-то
помню теплушки со вшами, опустевшие города, рвотные  кабаки,  истерических
баб