нштадт -  под  жерлами  английских  дредноутов.
Наступления ждем со дня на день. А Москва продолжает высасывать у нас силы
для иных фронтов. Есть слухи (но, очевидно, панические, а  может  быть,  и
провокаторские)  -  будто  бы  Петроградом  на   крайний   случай   решено
пожертвовать и базу тяжелой индустрии перенести  на  Урал  и  в  Кузнецкий
бассейн. Слухи подогреваются приказами об эвакуации  заводов.  Но  рабочие
отвечают на это примерно так.
   Рабочие Ижорского завода  постановили:  "Всякую  эвакуацию  прекратить,
дабы не вводить дезорганизацию как  в  среду  рабочих,  так  и  во  вполне
налаженную работу по бронированию  автомашин.  Мы,  ижорцы,  закаленные  в
боях, твердо верим в победу, крепко стоим на своих постах и знаем,  что  и
когда нужно делать,  когда  и  какую  работу  производить  и  когда  нужно
заниматься эвакуацией".


   Впечатление от этого письма было настолько крепкое, что Леви Левицкий и
Ардашев долго молчали, - один, навалясь локтями на стол, глядел  в  пустую
синеву окна, другой, поджав губы, мял хлебные шарики. Потом они заговорили
о судьбе революции,  волочащей  на  ногах  чудовищные  гири:  на  левой  -
семьдесят пять процентов неграмотного населения, на правой - интервенцию с
белыми генералами и за спиной - змеиный клубок заговоров.
   Ардашев откупорил бутылку коньяку, - сердца  у  обоих  разгорячились  и
умилились.  В  этот  час  оба,  казалось,  готовы  были  отдать  жизнь  за
справедливость.
   - Честное слово, я вернусь, я вернусь, я должен вернуться,  -  повторил
Леви Левицкий. - Здесь я себя не уважаю! Человек может пачкать себе  лицо,
но жить в грязи? Нет! Нет!
   Возвращаясь уже под вечер с затянувшегося завтрака,  Леви  Левицкий  не
останавливался перед витринами, не дергал ноздрей  в  сторону  хорошеньких
женщин. Он купил русских и немецких  газет,  вернулся  в  гостиницу,  снял
пиджак и сел читать. В Венгрии - революция, в Германии - вот-вот восстанут
спартаковцы, в Англии - забастовки, в Италии -  невообразимый  хаос.  Душа
Леви Левицкого расщепилась. "Они правы, черт их возьми,  правы,  правы,  -
бормотал  он,  хватая,  бросая,  комкая  газеты,  -  это  начало   мировой
революции..."  Заглядывая  в  котировку  биржевых  курсов,  сличая  их  со
вчерашними, шумно сопел  носом:  "Ардашев  прав,  деньги  нужно  делать  в
Европе, и именно там, где все на волоске". Наконец он начал ходить из угла
в угол, волоча за собой табачный дым. В дверь слабо постучали.  Бесцветной
тенью появилась Лили:
   - Вера Юрьевна просила передать, что  очень  извиняется  за  вчерашнее,
непременно ждет вас сегодня к обеду, к семи часам.
   - Вы знаете, я, кажется, не поеду... А? (Лили опустила голову.) Золотко
мое, извинитесь за меня... Или я напишу.  (Лили  тенью  стала  уползать  в
дверную щель.) Может быть, отложим?
   И вдруг в нем поднялось желание, такое вещественное и мучительное, что,
стиснув зубы, он за руку втащил Лили в комнату.
   - Подождите... Княгиня ждет меня, говорите?
   - Да, они очень ждут.
   - Ну, раз ждут... Буду европейцем... Что нужно - смокинг? Через  десять
минут буду готов.
   - Я заказала автомобиль... Вы одни поедете, я позже...
   Закрыв за ней дверь, он взглянул на часы: двадцать минут  седьмого.  Он
торопливо достал крахмальную рубашку и,  ломая  ногти,  всовывал  запонки.
Желание раздавливало его, как лягушку в колесной колее, и он,  сердясь  на
запонки, бешено оскалился. Но остроумие все же никогда  его  не  покидало:
покосился в зеркало, пробормотал:
   - Завоеватель Европы...



51

   - Едет, - сказал Хаджет Лаше.
   Он вышел на крыльцо. В сумерках,  быстро  приближаясь,  шумела  машина.
Лаше схватился за перила, слушал, всматриваясь.
   Вдали выступали из  темноты  березовые  стволы,  свет  фар  побежал  по
стволам. Лаше снял руки с перил, провел по волосам. Сошел с крыльца.
   Со всего хода автомобиль затормозил. Лаше подошел,  дернул  дверцу.  Из
автомобиля неуклюже - боком вылез Леви Левицкий. Поправил шляпу, глядя  на
темный дом, где - ни одного освещенного окна.
   - Приехали все-таки... - обеими руками Лаше потер щеки.
   - А что? - почти с испугом спросил Леви Левицкий.
   - Да ничего, все в порядке... Ждем... Кто-нибудь знает, что вы  поехали
сюда?
   - Нет... Вы же просили...
   - Кому-нибудь да сказали все-таки?
   - Слушайте... Это странно даже...
   - Завтракали у Ардашева?
   - Ну, завтракал...
   - Он знает?
   - Что? Что он знает?
   Оба говорили отрывисто, торопливо, сдерживая нарастающее волнение.
   - Да никто ничего не знает, - сердито сказал Леви  Левицкий.  -  В  чем
дело?
   Хаджет Лаше придвинулся.
   - Ах, в чем дело, хотите знать?
   Это уже походило на угрозу. Леви Левицкий  оглянулся,  сейчас  же  Жорж
погасил фары. В руке Леви Левицкого задрожала тросточка. Но он был  больше
растерян, чем испуган. Что все это могло значить?  Лаше  или  сумасшедший,
или бешеный ревнивец...
   - Я не навязывался ни к вам, ни к вашим дамам...  И  даже  ехать-то  не
имел особенного желания... (Леви Левицкий осмелел  и  петушился.)  Княгиня
хотела  о  чем-то  со  мной  говорить...  Пожалуйста...  Не  нравится  мое
присутствие? Пожалуйста...
   Он повернулся к  автомобилю.  Жорж  торопливо  отъехал.  Леви  Левицкий
остался с поднятой тростью. Лаше - мягко, с завыванием:
   - Милости просим в дом, дорогой товарищ, поговорим по душам.
   Больно схватил за руку выше локтя. Леви Левицкий с силой  рванулся.  Из
темного дома на крыльцо вышли трое.  У  него  стало  тошно  в  ногах.  Три
человека сбежали с крыльца, вырвали у него трость, сбили шляпу. Двое - под
руки, третий, схватив сзади за штаны, втащили в дом, в темноту. Все это  -
мгновенно и молча, только шумно сопел Хаджет Лаше.
   - Наверх его, наверх...
   Леви Левицкий в изорванном смокинге, с выскочившими запонками полулежал
на угловом диване  наверху,  в  комнате  с  камином.  Еще  в  темноте  его
обыскали,  взяли  бумажник,   документы,   золотой   портсигар,   часы   с
бриллиантиками, сорвали перстень с пальца. Кто-то,  наконец,  зажег  свет.
Четыре запыхавшихся человека  стояли  перед  ним...  У  Хаджет  Лаше,  как
резиновое,  ходило  ходуном  изрытое  лицо.   Рыжеволосый   Эттингер,   от
сердцебиения побледневший до  веснушек,  вытирался  платком.  Биттенбиндер
свирепо выпячивал губы. Извольский свинцово глядел в лицо Леви  Левицкому.
Затем кто-то достал папиросы, и все четверо жадно закурили.
   Извольский, не спуская темных  от  ненависти  глаз  с  Леви  Левицкого,
сказал тихо:
   - Мерзавец! Товарищ большевик! Ты приговорен Лигой спасения  Российской
империи... Сволочь, жид! Повесить... твою мать!
   Он качнулся, точно падая, ударил его в лицо, но  Леви  Левицкий  втянул
голову, и кулак стукнул ему о череп. Биттенбиндер, отстраняя Извольского:
   - Это ему что! Пытать его...
   Извольский - тяжелым дыханием поднимая и опуская плечи:
   - Излишне... Повесить и - в озеро.
   Леви Левицкий глядел на Хаджет Лаше, чувствуя, что это - главное.  Лаше
подошел, - он был в туго перепоясанной малиновой кавказской рубахе.
   - Ты в руках грозной организации, голубчик... Тебе не уйти... Но можешь
смягчить свою участь, ты понял меня?
   Извольский, - топнув, резко:
   - Смягчить? Не согласен...
   Лаше всем телом повернулся к нему, Извольский опустил глаза...  Лаше  -
опять:
   - Ты понял, голубчик?.. Так вот: где ключ от твоего сейфа?
   Леви Левицкий облизнул губы.
   - Где ключ от сейфа? - повторил Лаше. - И  сообщить  подробно,  сколько
вывез бриллиантов,  валюты...  Подай  чековую  книжку...  Ну,  что  же  ты
молчишь?
   Все четверо глядели на Леви Левицкого так, будто  изо  рта  его  сейчас
посыплются золотые червонцы. Но он, полузакрыв веки, ноздри его трепетали,
- ненависть, выношенная десятками еврейских поколений  в  гетто,  каменное
упрямство, ненависть и упрямство, более жгучие, чем страх смерти, высушили
его горло, - в ответ он только проворчал невнятное...
   Биттенбиндер - зловеще:
   - Что-о-о? Повтори, скотина!
   Лаше, - начиная завывать:
   - Отказываешься  отвечать,  голубчик?  Говорить  отказываешься?  (Голос
взвывал все выше, глаза завертелись.) В последний раз спрашиваю, голубчик:
где ключ от сейфа, где чековая книжка?
   Облизнув губы, Леви Левицкий, наконец, ответил:
   - Я не большевик. Мои деньги - это мои деньги... Отвечать мне нечего...
Бриллианты - чушь! И здесь не контрразведка...
   Тогда Хаджет Лаше кинулся на него, запустил большие пальцы в  рот,  рвя
ему губы, вертя голову. Заходясь  голосом,  закричал  Извольский.  Кричали
все, сбившись у дивана. Руки Леви Левицкого кто-то  схватил,  скручивая  в
кисти. От возни поднялась пыль. Звенели стекляшки в люстре.
   Лаше запыхался, отвалился. От него шел  резкий  чесночный  запах.  Леви
Левицкий  остался  лежать  навзничь  на  диване.  Из   ноздри,   из   угла
разорванного  рта  ползла  кровь.  Одна  штанина  сорвана,  на   оголенном
вздувшемся животе  -  красные  полосы.  Он  потерял  сознание,  когда  ему
вывертывали кисти рук.
   Извольский опять предложил всем папирос. Схватили,  закурили.  Лаше,  -
яростно плюнув:
   - Какой черт выдумал крутить ему руки?
   Биттенбиндер - вызывающе:
   - Я выдумал.
   - Идиот!
   - Но-но, потише!
   - Пьяная морда. Он же должен подписать чеки... Как он будет подписывать
чеки свернутой рукой? Поди - принеси воды...
   Биттенбиндер принес из Лилькиной комнаты кувшин с водой. Лаше вырвал  у
него кувшин, плеснул, затем весь кувшин вылил на лицо Леви Левицкому.  Тот
застонал. Медленно очнулся. Глаза, сначала бессмысленные, налились ужасом.
Он поднял изуродованную правую руку, посмотрел на  нее,  мокрое  лицо  его
сморщилось от безмолвного плача. На вопрос, будет ли он  теперь  отвечать,
Леви Левицкий вздернул голову и, пуская кровавые пузыри, начал  проклинать
этих четверых на том древнем языке, который слышал от  папашки,  читавшего
талмуд. Тогда все опять сорвались.
   - Огонь разводи! Огонь! Спички!.. Ананасана!.. Огня!.. - кричал  Хаджет
Лаше, размахивая каминными щипцами...
   Вере Юрьевне давеча велели быть  в  столовой.  Там  она  и  осталась  в
темноте, - впопыхах о ней забыли. Впрочем, это было и неважно, - она  была
смертельно пьяна. Раскинув руки по столу, то засыпала на долю секунды, то,
подброшенная толчком сердца, шептала и бормотала.
   С потолка сыпалась штукатурка - наверху топот  и  крики.  Опять  та  же
возня... В затуманенном мозгу ее появлялась навязчивая  мысль:  "На  кухне
бидон с керосином... Опрокинуть его  на  лестницу...  спички...  взовьется
огонь... Костер  до  самых  туч...  Всех  -  живьем.  Зажарить  кавказский
шашлык... Боже, как гениально: шашлык из Хаджет Лаше!.. "Нам каждый  гость
дарован богом..."
   Тихо повизгивая, Вера Юрьевна смеялась, царапала скатерть. Но  алкоголь
оглушал, падали руки, падала голова на стол.
   Наверху снова - крик. Веру Юрьевну опять подбросило. Такого  крика  еще
не было. Дикий, нарастающий рев боли, невыносимого страдания. На весь  дом
разинут кричащий рот. Как может так кричать человек?
   Она поднялась. Схватилась за голову. Побежала, налетела  в  темноте  на
какую-то мебель, со всего размаха упала, покатилась...
   По-видимому,  минутой  позже  Леви  Левицкий,  проткнутый  раскаленными
щипцами, с вырванным глазом, с джутовой бечевкой на шее,  неожиданно  (для
утомленных членов Лиги) опрокинул двоих,  оттолкнул  третьего,  кинулся  к
окну, разбил раму и выбросился со второго этажа. Когда члены Лиги выбежали
из дому в сырую темноту, -  на  гравиевой  дорожке  лежал  Леви  Левицкий,
уткнувшись, мертвый. Все же они еще долго топтали его и добивали.



52

   Одиннадцатого октября северо-западная армия Юденича  разорвала  на  две
части фронт Красной Армии и начала наступление на Петроград в направлении:
Красная Горка (левый фланг), Царское Село (центр)  и  станция  Октябрьской
дороги  Тосно  (правый  фланг).  Северо-западная  армия,  численностью   в
восемнадцать  тысяч  пятьсот  штыков  и  сабель,  при  танках  и   четырех
бронепоездах, была одета в английское обмундирование и прекрасно  снабжена
пищевым  довольствием  и  огневыми  припасами.  Шли,  как   на   прогулку,
отбрасывая красные части.
   С моря над Петроградом навис английский флот адмирала Коуэна. С  севера
стояла готовая к карательным действиям семидесятитысячная армия финнов.  В
самом Петрограде сидело тайное  правительство,  сформированное  английским
агентом Полем Дьюксом  (выдававшим  себя  за  социалиста,  друга  России).
"Цивилизованный" мир принял  к  сведению  заявление  Юденича  о  том,  что
Петроград после взятия будет изолирован на сто дней  в  целях  планомерной
очистки города от преступного элемента и лишь по прошествии ста дней  туда
будут допущены гражданские власти.
   Огромный заговор пронизывал в Петрограде все жизненные центры  армии  и
флота.  Люндеквист  (начальник  штаба  Седьмой  армии)   и   Медиокритский
(заведующий оперативным  отделом  Балтфлота)  пересылали  Юденичу  военные
планы. Берг - начальник воздушных сил Балтфлота - передал  Финляндии  план
минных  заграждений   Кронштадта.   Рейтер   -   начальник   петроградской
радиостанции - отправлял радиосообщения шифрами, понятными белым.  Заговор
проникал в боевые части. Заговор  заводил  сомнительные  беседы  у  ночных
красноармейских костров. Заговор скрипел перьями  в  чудовищно  громоздких
советских учреждениях. Заговор высовывал настороженный бледный  нос  из-за
пыльных портьер в нетопленных питерских квартирах.
   Красные части отступали. Белые с каждой занятой деревней воодушевлялись
мщением. Четырнадцатого октября у них в цепях  кидали  в  небо  фуражки  и
кричали "ура"... К вечеру стало известно всему миру о  взятии  деникинской
армией города Орла - предпоследней цитадели перед Москвой...
   Жорж Клемансо, лично сам, взяв  из  рук  секретаря  телефонную  трубку,
сказал завывающим голосом председателю парижского совещания князю Львову:
   - Кажется, я скоро буду иметь удовольствие поздравить вас с  российским
законным правительством?
   Князь Львов, прикрыв дрожащей рукой засветившиеся глаза  (это  было  во
время заседания, в наступившей напряженной тишине), ответил тихим голосом:
   - Все основания так думать, господин министр...
   Из Парижа в Лондон торопливо выехал Николай Хрисанфович Денисов  вместе
с группой банкиров, чтобы организовать англо-русский банк для кредитования
освобожденной  России.  На  черных  биржах  зашевелились  русские  бумаги,
преимущественно нефтяные акции. Северный богатырь,  Митька  Рубинштейн,  в
три  дня  свалил  в  пропасть  финляндскую  марку  и   начал   взвинчивать
юденический рубль.
   Бурцев  Владимир  Львович  на  последние  деньги  денисовской   дотации
выпустил знаменитый номер "Общего  дела"  с  заголовком  во  всю  страницу
"Осиновый кол вам, большевики". Со свежим оттиском газеты он  ворвался  на
заседание парижского совещания  (объявленного  непрерывным)  и  потребовал
пятьдесят тысяч франков на окончательную дискредитацию Ленина и Кo...
   Русских эмигрантов охватила счастливая суматоха возвращения на  родину.
Неожиданно вынырнул из небытия Александр Федорович Керенский и объявил две
публичные лекции на тему: "Виноват ли я!.." Не во френче и в перчатках,  -
каким знали его, всероссийского диктатора,  -  в  поношенном  пиджачке,  с
судорожно затянутым грязным галстуком на шее, с припухшим нездоровым лицом
старого мальчишки, - Александр Федорович с крайней  заносчивостью  доказал
аудитории,  что  если  бы  его  вовремя  послушали,  то  не  было  бы   ни
большевиков, ни гражданской войны, ни эмиграции, но было бы все  хорошо  и
превосходно.
   Журналист    Лисовский    получил    блестящее    назначение    военным
корреспондентом в Ревель.  Живописность  ревельских  телеграмм  Лисовского
изумила самых прожженных журналистов Парижа. В Ревель изо всех европейских
закоулков устремились сотни спекулянтов  с  наивыгоднейшими  предложениями
снабжения освобожденного Петрограда  всем  необходимым:  от  австралийской
солонины  до  венских  презервативов,  -  на  Петроград  надвигались  горы
тухлятины  и  гнилья.  Северо-западная  армия  не  шла  -  летела  вперед.
Восемнадцатого октября были взяты Красное Село и  Гатчина.  Девятнадцатого
генерал Юденич вошел в Царское Село.
   Генерал знал, что на него смотрит мир. Он тяжело спустился  с  площадки
салон-вагона  и  взглянул  в  сторону   Петрограда,   синеватой   полоской
проступающего вдали болотистой  равнины.  Доносились  орудийные  выстрелы.
Ждали, что генерал размашисто перекрестится.  Но  он  почему-то  этого  не
сделал. Малиновые отвороты его шинели, надвинутый большой козырек и  седые
подусники проплыли  мимо  выстроившегося  караула  юнкеров.  Дул  холодный
ветер, гоня по вокзальной площади опавшие листья. В городе было  пустынно,
лишь качались и шумели высокие лиственницы и оголенные липы  с  покинутыми
вороньими гнездами.
   Генерал сел в коляску и, сопровождаемый лихими конвойцами,  проследовал
в Александровский дворец.



53

   Громовыми вздохами над Петроградом прокатывались  выстрелы  со  стороны
моря, - это линкор "Севастополь" стрелял из башенных  орудий  по  Красному
Селу. С моря, с северо-запада, ползли тучи, дождь хлестал вдоль  пустынных
улиц по простреленным крышам, по облупленным фасадам с разбитыми окнами.
   У Троицкого моста  за  грудами  мешков  нахохлились  часовые.  Непогода
посвистывала  на  штыках.  Тощие,  заросшие  лица,  суровые  от  голода  и
ненависти глаза. Ветер доносит - бух! бух! Низкая туча наползает на город,
навстречу ей ледяной бездной вздувается Нева  и  хлещет  о  полузатонувшие
баржи, о граниты набережных.
   Надвинув промокшую кепку, руки в карманах, нос - в  поднятый  воротник,
Карл Бистрем, преодолевая ветер, миновал Троицкий мост, протянул  часовому
пропуск и - бодро:
   - Чертова погодка, товарищ...
   В ответ часовой, повертев пропуск и так и этак, нехотя проворчал:
   - Проходи.
   Пробраться было не просто  через  взрытую  и  залитую  дождем  Троицкую
площадь. Повалил снег.  Ветер  задирал  толевые  листы  на  круглой  крыше
деревянного цирка. Несколько человек пробиралось туда.  Восторженный,  как
во все эти дни,  бодро  шлепая  размокшими  башмаками  по  грязи,  Бистрем
перегнал их. У входа - пулемет и красногвардейцы. Снова - пропуск.  Полный
народа, туманный от сырости вестибюль: Бистрем с трудом протолкался.  Цирк
был полон, на высоком месте оркестра стояли  двое  -  коренастый  сивоусый
человек и нескладный солдат,  не  вытаскивающий  рук  из  карманов  мокрой
шинели. Сивоусый, - подняв палец:
   - Товарищи... В ответ мировым империалистам и  их  кровавым  собакам  -
православным генералам... В ответ белогвардейскому  разъезду,  который  мы
видели за Нарвскими воротами... В ответ мы, путиловские  рабочие,  сегодня
послали  в  партию  двести  пятьдесят  человек...  А  всего  за  эти   дни
петроградские заводы послали в партию пять тысяч человек... Да здравствует
мировая революция!..
   Длительные аплодисменты... Усы оратора еще некоторое время двигаются. И
вдруг он широко улыбнулся. Хлопающие поднаддали. Когда, наконец,  смолкло,
он указал на нескладного солдата:
   - Вот - товарищ делегат с зеленого фронта... От дезертиров  Сормовского
завода... (Сразу тишина, - над мокрой крышей глухо - бух! бух! -  вздыхает
воздух.)
   Чей-то грубый голос:
   - При чем тут дезертиры?
   Солдат испуганно оглянулся  на  путиловца  и  с  виноватой  готовностью
нескладно заговорил:
   - Мы, то есть дезертиры, с Сормовских заводов... Не так, чтобы  большое
количество, но - достаточно... Значит, признаемся - шкурники... Что хочешь
делай... Мы, значит, узнали, что на вас -  на  питерских  рабочих  -  идут
белые генералы. Обсудили: надо выручать. Троих нас, делегатов,  послали  к
вам, чтобы вы разрешили грузиться в эшелон нам, дезертирам,  и  выдали  бы
оружие, что ли, -  здесь,  на  месте,  -  все  равно...  Не  настаиваем...
Постановили