ами, в шотландском пледе на плечах, и
длинный англичанин, державший за шнурок слишком маленькую по голове шляпу.
Остановились у борта. С приятным смешком старик говорил (по-английски):
   - Современники, стоящие слишком близко к событиям, никогда не видят  их
истинных масштабов. Только историческая наука  вносит  поправку  в  оценку
современников...
   - Так,  так,  -  кивая  шляпой,  подтверждал  англичанин  и  глядел  на
проступающий сквозь солнечную мглу меловой берег Англии.
   -  Революция  -  взрыв  недовольства  народных  масс,   доведенных   до
известного предела лишений и страдания. Оставим на время моральную оценку.
Революция опрокидывает причины, порождающие недовольство. Опрокидывает, но
никогда сама как таковая не становится творящей силой...  Мирабо,  Дантон,
Робеспьер были только разрушителями...
   - Так, так, - кивала шляпа.
   - Революция порождает контрреволюцию, - обе  силы  вступают  в  борьбу.
Оставим и тут моральную оценку... Если революция  -  биологический  закон,
неизбежно возникающий, когда старое общество уже не  в  силах  прокормить,
разместить, дать минимум счастья новому  поколению,  то  контрреволюция  -
такой асе биологический закон  самосохранения  старого  общества...  Таким
образом, обе эти силы являются амплитудами одной и той  же  волны...  Если
революция -  это  хаос,  анархия,  разрушение,  то  контрреволюция  -  это
бешенство сопротивления, жажда кары, наказания, тот  же  хаос...  Как  раз
такую картину вы и наблюдали у Деникина...
   - Так, так...
   - Революция и контрреволюция качаются вверх и вниз, как отрезки одной и
той же волны... Если посторонние силы не вмешаются  в  это  качание  и  не
остановят его, то оно окажется длительным и истощающим...
   В первый раз  за  время  разговора  у  англичанина  приоткрылись  зубы,
крепкие и желтоватые, и под тенью шляпы юмором блеснули глаза.
   - Вы видели на юге России у белых ужас и грязь, погромы и  бессовестную
спекуляцию, пьяную злобу  и  растление  нравов...  Вы,  любящий  и  хорошо
знающий Россию, были потрясены недоумением: куда же девался русский гений,
породивший Петра Великого,  Пушкина,  Достоевского,  Льва  Толстого?..  Вы
увидели одни разнузданные толпы гуннов...
   - Гунны, гунны, - сквозь зубы подтвердил англичанин.
   - Мистер Вильяме, откуда нам взять эту умиротворяющую, эту организующую
наш вечный хаос - высшую моральную силу? Наше спасение в тех варягах,  как
и встарь,  как  и  всегда...  Мы  должны  призвать  новых  варягов,  чтобы
вмешаться в нашу драку белых  и  красных,  разнять  враждующие  стороны  и
силой, если нужно, сурово обуздать дикого гуннского коня. Вот тогда  снова
у  нас  возьмут  верх   силы   государственности...   Снова   духовное   и
интеллектуальное возьмет верх над биологией... Где  же  эти  варяги?..  (С
лукавой улыбкой он  похлопал  мистера  Вильямса  по  плечу.)  Англия,  мой
дорогой друг, Англия. Только Англия сейчас может  взять  на  себя  великую
миссию умиротворения взбушевавшегося человеческого океана. И вы это должны
сделать со всей решительностью, со  всей  хваткой  бульдога...  И  вы  это
сделаете - хотя бы во имя самосохранения. Никогда, ни днем, ни  ночью,  не
забывайте, что бешеные волны революции уже захлестывают  Германию  и  даже
Францию, уже подкатываются к этим берегам...
   Говоря это, человек со взъерошенными от  ветра  седыми  усами  протянул
руку к меловым обрывам Англии.
   Мистер Вильяме покачал шляпой.
   - О нет, это прочно...
   Когда старик и англичанин двинулись дальше вдоль борта, Левант  спросил
Налымова:
   - Кто этот говорун с усами? Знакомое лицо...
   - А черт его знает,  -  лениво  ответил  Налымов,  -  сволочь  какая-то
недостреленная.
   - Слушайте, да это же профессор Милюков.


   На пристани не оказалось ни носильщиков, ни такси. Это было по  меньшей
мере странно и необычно. Пассажиры заволновались, одни пошли  объясняться,
другие - пешком на вокзал. Леванту и  Налымову  пришлось  тащить  в  руках
увесистые, из свиной кожи, чемоданы (приобретенные для представительства).
   На  вокзале  тоже  не  оказалось  носильщиков.   Бормоча   левантинские
проклятья, Левант ввалился, наконец, в купе.
   - Видели что-нибудь подобное? Это - Англия! С ума они сошли!
   Затем вагон начало толкать  взад  и  вперед.  По  перрону  взволнованно
прошел начальник станции, - у  него  дрожали  губы.  Левант  с  бешенством
высунулся в окошко:
   - Слушайте, алло! Что случилось? Почему нас толкают? Я буду жаловаться,
черт возьми!  (Начальник  что-то  извинительно  пробормотал.)  Потрудитесь
сделать, чтобы я сидел спокойно...
   - Да сядьте вы, левантинец, - с досадой сказал Налымов.
   Наконец  тронулись.  За  вагонным  окном  понеслись  ряды  однообразных
кирпичных  домов,  напоминающих  гигантские,   закопченные   углем   соты,
огороженные  зеленые  поля,  со  столетними   одинокими   дубами,   парки,
островерхие  кровли  церквей,  снова  -  огороженные  поля,  ручьи,   ряды
прокопченных рабочих домишек.
   Левант с юмором стал поглядывать на хмурого, подтянутого Налымова.
   - Знаете, я вас даже начинаю побаиваться. Вас бы посадить  губернатором
в военное время где-нибудь в Малой Азии, ой-ой, что бы вы натворили! Между
нами: вешать вам приходилось? (У Налымова  презрительно  дрогнула  верхняя
губа.)  Большой  артист,  честное  слово.  Я  в  вас  не  ошибся.   Только
послушайте, Налымов, ни капли спиртного, клянитесь мне.
   Поезд, как в тоннель, ворвался  в  линии  фонарей  и  освещенных  окон;
загрохотали виадуки,  сверху,  снизу  пересекая  путь,  понеслись  поезда,
трамваи, и паровозный дым лизнул грязно-стеклянные своды вокзала - Лондон!
   На перроне была явная тревога и недоумение,  -  ни  одного  носильщика.
Несколько пассажиров растерянно стояли  у  багажного  вагона,  откуда  два
каких-то  элегантных  молодых  человека   вышвыривали   без   бережливости
чемоданы. Красная от волнения дама, в сбитой  набок  шляпе  и  с  дрожащей
собачонкой на руках, пытаясь приостановить какую-то неловкость,  торопливо
шла позади безукоризненного джентльмена, - торжественно улыбаясь,  он  нес
ее потрепанный чемодан.
   - Прошу, джентльмены, ваш багаж.
   Перед  Левантом  остановился,  поправляя  монокль,  другой,  не   менее
безукоризненный  джентльмен.  Он  был  в  шелковом  цилиндре,   в   свежих
перчатках, воротник черного  пальто  поднят,  прикрывая  фрачный  галстук,
поверх пальто - зеленый фартук носильщика.
   - Ваши чемоданы, джентльмены. - С британским упорством, выпятив атласно
выбритый  подбородок,  он   поднял   багаж   и   зашагал   (с   британской
решительностью)  к  выходу  на  площадь.  Там,  вынув   изящный   свисток,
пронзительно свистнул.  Мощно,  бархатно  подкатил  длинный,  из  красного
дерева, отделанный серебром роллс-ройс. За рулем сидел третий  джентльмен,
в пушистой  кепке,  в  монокле,  -  поднятый  воротник  прикрывал  фрачный
галстук.
   - Джентльмены, ваш адрес?
   У Леванта вылезли глаза; при всей наглости он не мог  ничего  ответить.
Джентльмен-носильщик сказал джентльмену-шоферу:
   - Артур, джентльмены не понимают по-английски.
   Левант прошептал:
   - Господи помилуй, на руле никак - лорд,  честное  слово!..  Сэр,  -  с
поклоном спросил он, - не можете ли вы объяснить, что все это значит?
   - В Лондоне забастовка, сэр, - учтиво ответил  джентльмен-носильщик,  -
забастовала часть транспорта: носильщики, шоферы и трамвайные служащие. Вы
хорошо  сделали,  что  приехали  сегодня.  По   нашим   сведениям   завтра
остановятся поезда. Мы штрейкбрехеры: нас вызвали на борьбу, - мы боремся.
Я член "Жокей-клуба", весь "Жокей-клуб" работает носильщиками. Лорд Стенли
(кивнул подбородком на шофера) -  член  клуба  "Пасифик".  Весь  "Пасифик"
обслуживает  автотранспорт.  Кондукторами   и   вагоновожатыми   -   члены
королевского клуба "Британия". Все  ясно,  сэр.  За  перенос  багажа  один
шиллинг и шесть пенсов, сэр.
   - Ах, вот как, - сказал Левант и полез в шикарную машину.
   - Алло, шофер, в Савой-отель...


   Заняли  в  бельэтаже  два  соединенных  салоном  номера  с  зеркальными
стенами. Побрились, переоделись во фраки. Ужинали в огромном, как площадь,
колонном зале, торжественно, молча и невкусно. Вернулись к себе  в  салон,
покурили, помолчали, разделись, легли спать.
   В восемь утра Левант уже висел  на  телефоне.  В  половине  девятого  в
кровать подавался первый завтрак, но  вместо  этого  осторожно  постучался
управляющий гостиницей и,  сохраняя  спокойствие,  сообщил,  что  прислуга
забастовала,   -   джентльменам   придется   спуститься   в   ресторан   и
удовольствоваться  холодной  говядиной  и  кофе;  есть  вероятие,  что  на
сегодняшний вечер Лондон очутится в темноте, но вряд ли до этого дойдет, -
городские электростанции заняты спортивным клубом "Мяч и парус" и отрядами
полиции. Хуже с подвозом съестного, никаких запасов  не  хватает  на  семь
миллионов  ртов...  "Да,  джентльмены,  тяжело  сознавать:  наш   рабочий,
чистокровный англичанин, - пусть из низов общества, но англичанин же,  бог
мой, - на поводу у шайки  московских  разбойников".  Директор  посоветовал
передвигаться по городу пешком: трамваи, обслуживаемые клубом  "Британия",
часто  направляются  не  по  тем  стрелкам,  и   были   случаи   нападения
бездельников на  вагоновожатых,  -  приходилось  отстреливаться,  страдали
вагонные стекла и пассажиры. Передвижение на автомобилях также сопряжено с
риском получить камень в голову... "А в общем, джентльмены  поступят  так,
как им заблагорассудится, и простят мое вторжение в их частную жизнь".
   После завтрака пошли пешком. Валили потоки  пешеходов.  Полицейские,  в
синих  суконных  шлемах,  как  идеи  высшей  закономерности,  с  отеческой
строгостью возвышались на перекрестках.
   В управлении "Ройяль Дэтч Шелл" сообщили: Детердинг  никогда  здесь  не
бывает,  и  если  джентльменам  нужно  видеть  первого  секретаря  мистера
Детердинга, то мистер Ховард может принять их у себя дома. Левант сделался
меньше ростом, когда на полшага позади Налымова отпечатывал третью милю по
указанному адресу. Дом мистера Ховарда (узкий, в три этажа,  кирпичный,  в
стиле императрицы Виктории) был, по-видимому,  более  важным  местом,  чем
управление, - на потемневшей  дубовой  двери,  под  старинным  молотком  -
серебряная дощечка: "Ройяль Дэтч  Шелл".  Левант  по-собачьи  взглянул  на
Василия Алексеевича, надул щеки,  выпустил  воздух,  стукнул  молотком,  и
дверь тотчас открылась, будто за ней все время дожидался седоватый человек
в ливрее. Левант совсем оробел. В вестибюле - драгоценные ковры, коллекция
индусских богов, раскрашенные идолы  с  Соломоновых  островов,  изъеденная
червями итальянская резная мебель. Когда лакей ушел с визитной  карточкой,
Налымов проговорил сквозь зубы:
   - Здесь нужно вам заткнуть рот прочно. Как я и угадал, вы и  близко  не
бывали около Детердинга. Предлагаю вам молчать, глазами не  шарить,  лучше
всего глядите на свои ботинки, не курите без приглашения и обращайтесь  ко
мне: "Господин полковник".
   - Так, так, так, будьте покойны, - прошептал Левант.
   Неслышно вернулся лакей: "Мистер Ховард  просит".  Вошли  в  полутемный
кабинет, где горел камин. Мистер Ховард, небольшого роста, очень худой,  с
седыми висками, предложил кресло у огня. Визитная карточка Налымова лежала
на сигарном столике.
   -  Если  не  ошибаюсь,  я  имел  удовольствие  видеть  вас   в   ставке
главнокомандующего под Ипром, - сказал Налымов. - Это было в сочельник, за
ужином...
   - Как же, как же, - с улыбкой ответил мистер Ховард. Но так  как  перед
ним сидел русский (то есть человек,  у  которого  в  доме  тяжелое  горе),
дружескую улыбку он сменил  на  печальную  и  даже  сопроводил  ее  легким
вздохом.
   Василий Алексеевич сухо, по-военному, начал излагать положение дел  под
Петроградом:  наступление  северной  армии  отложено  до  сентября   из-за
недостатка продовольствия и вооружения, - но,  что  еще  важнее,  -  из-за
отсутствия высокой моральной атмосферы. Нужно широко развить  белую  идею.
Леванта он представил как одного из редакторов "Эха  России".  Он  говорил
точно по плану  Хаджет  Лаше.  Мистер  Ховард  слушал  с  удовлетворением.
Серьезно поглядев на свои ногти, сказал:
   - Мне кажется, мистер Детердинг должен заинтересоваться вашей  беседой.
К сожалению, нелепые события этих дней нарушили его душевное равновесие, и
я, право, не знаю... В Англию мы запрещаем ввозить собак, дабы не  портить
породы, тем более досадно, что правительство слишком добросердечно смотрит
на ввоз московских идей, и не поручусь, что не только идей, но и их  живых
носителей.
   Он обернулся, приподнял брови, прислушался к шагам.
   Толкнув  дверь,  вошел  коренастый  человек  в  просторном  серебристом
автомобильном пальто, порванном и запачканном. Казалось, что он только что
кого-то держал за глотку бульдожьими скулами, бритый жирный низ лица  его,
с прямым ртом, выпятился, когда, сдергивая перчатку,  он  вопросительно  и
свирепо взглянул на  посторонних.  Снизу  вверх  дернул,  вместо  поклона,
плотно посаженной головой.
   Секретарь, мягко поднявшись, сказал ему:
   -  Мы  только  что  беседовали  по  вопросу,  близкому   стокгольмскому
предложению.
   Медленно сняв перчатки, вошедший человек  вдруг  уставился  на  грязное
пальто, расстегнул его и швырнул мимо кресла на  пол.  Стал  у  камина,  -
коротконогий, с  маленькими  ступнями  и  добродушным  животом,  никак  не
связанным с верхней частью тела, будто  голова  со  слежавшимися  от  пота
стальными волосами была приставлена от другого человека.
   Секретарь представил:
   - Полковник Наулэмов и мистер Лайвэнт.
   В ответ человек у камина показал белые  мелкие  зубы,  как  улыбающаяся
лиса, - но на очень короткое время. Затем сказал, словно откусывая у  слов
хвосты:
   - Они подожгли мой автомобиль. От Трафальгар-сквера я шел пешком. Я  бы
очень хотел видеть в таком же положении мистера Ллойд-Джорджа.
   Затем, утопив затылок в прямых плечах, он коротконого  пошел  к  двери.
Обернулся и - Налымову:
   - Хорошо. Завтра я вас жду в десять утра.
   - Мистер Детердинг ждет вас точно в десять утра, -  повторил  секретарь
Налымову и Леванту.



26

   - Я не прошу у вас денег, дорогой полковник, и  не  посылаю  счетов,  я
работаю ради идеи...
   - С удовольствием хочу подтвердить вам, дорогой Хаджет Лаше, что в  нас
это вызывает чувство глубочайшего удовлетворения.
   - Прекрасно... Но вы представляете, сколько стоит организация дела?
   - О, разумеется.
   - Небольшая сумма, переданная мне генералом Жаненом перед его  отъездом
в Сибирь, полностью ушла по назначению.  Люди,  идущие  рисковать  жизнью,
часто весьма требовательны, - посылая агента в Москву, я не торгуюсь.
   - Ну, о чем же может быть речь...
   - Отвлекаясь  от  чисто  идейной  работы,  я  принужден  пополнять  мою
кассу... Так, сегодня два моих агента выехали в Лондон,  чтобы  предложить
Детердингу вполне порядочную комбинацию.
   - Я не сомневаюсь...
   - Не в том дело... Детердинг -  осторожен,  -  прежде  чем  решить,  он
наведет справки в известном вам учреждении, оно запросит вас... Так вот, я
бы хотел рассчитывать на положительный отзыв...
   - Я полагаю,  что  вы  можете  рассчитывать  на  меня...  Какова  сумма
куртажа?
   - Тысяч сто каких-нибудь...
   - О, пустяки...
   - Мерси... Дорогой полковник, это не все...
   - Пожалуйста...
   - За сведения, доставленные мной, я бы хотел одного:  чувствовать  себя
совершенно свободным в своих поступках...
   - Я вас понимаю, дорогой друг, но бывают поступки...
   - О!.. Господин полковник! Мое прошлое! Мои заслуги!
   Хаджет Лаше, потрясенный недоверием, слегка отодвинулся  от  полковника
Пети и глядел на хорошенькую девочку с тоненькими,  как  у  новорожденного
жеребенка, голыми ножками, - она бежала за обручем  по  песчаной  дорожке.
Хаджет Лаше и полковник Пети сидели на  скамейке  в  Люксембургском  саду.
Мирно падал лист за листом с желтеющих  каштанов.  Со  сдержанной  горечью
Хаджет Лаше сказал:
   -  Сотрудничество  возможно  только  при  обоюдном   доверии.   Взгляды
стокгольмской полиции могут не сходиться с моими взглядами, но с Парижем у
меня  не  должно  быть  недоразумений.  У  нас  общая  цель,  -  зачем  же
привязывать мне моральный жернов на шею? Или вы мне не доверяете? Тогда  -
разойдемся.
   - Дорогой друг, вы приводите меня в отчаяние...
   - Нет, дорогой полковник. Я только хочу сказать: борьба есть борьба.  В
Париже достаточно злой шутки,  чтобы  убить  человека,  в  джунглях  нужна
разрывная пуля. Не забывайте, мы имеем дело с большевиками. Это - люди  по
ту сторону добра, поджигатели цивилизации. Одни законы для цивилизованных,
другие для каннибалов.
   - Вы тысячу раз правы,  -  сказал  полковник  Пети,  осторожно  касаясь
серповидных  усов,  тронутых  сединой.  -  Но  общественное  мнение!   Оно
капризно, как любовница... Из пустяков оно создает сенсацию... Мы не можем
с ним не считаться.
   - Общественное мнение!  Скажите  еще:  парламентаризм!..  (Хаджет  Лаше
стукнул себя кулаком по коленке.) Непонятно, как  этот  пережиток  все  же
переполз через поля войны!..  И  вот  вам:  большевизм  уже  на  тротуарах
Парижа... А здесь все еще болтают о терпимости и почтительно снимают шляпу
перед  общественным  мнением...  Я  бью  тревогу,  дорогой  полковник!   Я
утверждаю: спасение  Франции,  спасение  Европы  в  суровой  диктатуре,  в
терроре...  Парламентаризм,  -  простите  за  парадокс,  -  парламентаризм
преступен, как секта самоубийц...
   Полковник Пети рассмеялся,  похлопывая  стеком  по  коричневой  кожаной
гетре. Хаджет Лаше положил короткую ладонь  на  лоб,  будто  охлаждая  его
пылание. Хаджет Лаше был мыслителем и  не  скрывал  этого.  Он  еще  долго
развивал тему о здоровом перерождении европейского  культурного  общества:
диктатуру  верхушки  буржуазного  общества  в  конце  концов  примут   как
историческую неизбежность, как  спасение  от  мирового  большевизма.  Если
диктатура будет связана с промышленным  подъемом,  то  и  пролетариат,  во
всяком  случае   наиболее   рассудительная   часть   его,   примирится   с
господствующими идеями. Остальных заставят примириться.
   Пети наслаждался беседой:
   - Мой дорогой Хаджет Лаше, я  уверен  -  у  нас  с  вами  не  возникнет
принципиальных  разногласий.  Вы  всегда  можете  чувствовать  за   спиной
дружескую руку. Если только...
   Хаджет Лаше пожал плечами и - сухо:
   - Я всегда был осторожен.



27

   Солнце изламывало  жаркие  лучи  на  радиаторах  машин,  на  гигантских
стеклах магазинов, ослепительно  отражалось  в  ручьях  вдоль  асфальтовых
тротуаров. Облетали каштаны.  По  теневой  стороне  двигался  человеческий
муравейник - светлые платья, светлые шляпы, голые руки,  персиковые  щеки,
влажные глаза, веселый говор,  встречи,  деловая  суета  и  созерцательное
безделье...
   С утра в город с окраин спускались рабочие, - на знаменах  и  кумачовых
полосах они написали: "Мы поддерживаем  английских  товарищей".  Это  было
лаконично  и  неожиданно.  Телефонограммы   (в   префектуры   полиции)   с
забастовавших фабрик и заводов сообщили, что рабочие не выставили  никаких
экономических требований. Это  было  уже  тревожно.  И  хотя  рабочие  шли
мирными колоннами, против них послали драгун. Произошли  короткие  схватки
холодным оружием и камнями. Колонны  были  рассеяны,  но  в  середине  дня
появились новые.
   Около трех часов Володя Лисовский отпустил  такси  и  пошел  пешком  по
направлению бульвара Брюн, тянущегося вдоль  старинных  укреплений.  Около
заставы Мон-Руж  он  увидел  первых  драгун:  в  синих  плащах,  в  медных
сверкающих касках с  красными  конскими  хвостами,  драгуны  ехали  шагом,
попарно на рослых караковых лошадях. "Не повернуть ли?" - подумалось.  Для
лояльности беспечно помахивая тросточкой, Лисовский вышел  на  бульвар,  -
кирпичные грязные