й
странности, и стоило, пожалуй, упоминать о Леванте. Сам по себе он  серый,
как ночная тень, мелкий левантинский жулик. Хаджет Лаше - тот  по  крайней
мере  злодей,  в  старое  время  его  восковой  бюст   показывали   бы   в
провинциальном паноптикуме вместе с Джеком - потрошителем  животов.  Кроме
того, Хаджет Лаше предвосхитил некоторые приемы, которыми несомненно будут
широко пользоваться на европейской политической арене. Или Денисов!  Этот,
правда, пока еще в полутени, роскошные говоруны-политики  и  чудо-генералы
заслоняют его, но голова его несомненно  высунется  в  свое  время  и  так
квакнет, что только держись: "Шире дорогу черному интернационалу!"



59

   Налымов приехал в  Стокгольм  в  туманное,  холодное  утро,  когда  над
Балтикой неслись тревожные сигналы судов, блуждающих  в  тумане.  Изморозь
секла железный борт парохода. Поднятый воротник не спасал от холода.
   Продрогший шофер сердито захлопнул дверцу машины  и  повез  Налымова  в
одну из второклассных гостиниц.  Налымов  взял  комнату  подешевле.  Когда
внесли чемодан, он сейчас же заперся  и  ходил,  ходил,  останавливаясь  у
окна, за которым стоял туман  стеной  безвыходного  мрака.  Скука,  тоска,
мерзость...
   Причина отвратительного настроения была в том, что его чувство  к  Вере
Юрьевне остыло, сколько он ни  пытался  подогревать  его.  Ущерб  начался,
когда к нему пришло некоторое благополучие. (Сто тысяч франков куртажных.)
Он босяк - это было одно, он рантье - в корне было  что-то  другое...  Еще
месяц, два - и он бы совсем не поехал в  Стокгольм...  Побранил  бы  себя,
потужил и навряд бы расстался с  покойной  постелью  в  своей  холостяцкой
квартире. И вместе с ущербом надвинулась  холодная  дрянная  пустота,  как
этот желтый туман за окошком. Василий Алексеевич сел, наконец, к телефону.
В сущности плана у него никакого не было. Исчезновение Леванта смешало все
планы. Нужно было попытаться переговорить с Мари или с Лили... Он позвонил
в "Гранд-отель".


   Оказалось - мадам Мари в прошлом месяце уехала с  труппой  Хипс-Хопс  в
Варшаву. Подробностей портье не сообщил. На просьбу попросить  к  телефону
Лили  портье,  помолчав,  неохотно  ответил,  что  посмотрит,   здесь   ли
мадемуазель,  и  предложил  Налымову  оставить  свой  номер  телефона.  Из
осторожности Василий Алексеевич не сказал фамилии.
   Звонка ждал долго. Сняв пиджак, продолжал  ходить  от  двери  до  окна.
Желтый сумрак сгущался. Во всяком случае, Веру Юрьевну он - так или  иначе
- выручит. О дальнейшем не стоило  думать.  Налымов  позвонил  и  приказал
коридорному принести комплект местных газет за последний месяц.
   Просматривая газеты, он сразу же наткнулся на историю с  Кальве.  Через
десять   номеров   новая   сенсация:   "Таинственное   исчезновение   Леви
Левицкого"... Газеты на этот раз всерьез переполошились.  Заметка  в  "Эхо
России" (в специальном номере, выпущенном Лигой) о  прикосновенности  Леви
Левицкого к сокровищам  царской  короны  впечатления  не  произвела:  Леви
Левицкий был  связан  со  стокгольмскими  банками,  -  о  нем  единогласно
отзывались как о солидном и порядочном  человеке.  Через  день  после  его
исчезновения с его текущего счета было снято тридцать тысяч крон,  подпись
на чеке оказалась поддельной. Не напечатай  об  этом  газеты,  преступники
несомненно попались бы со вторым чеком. Затем  поднятый  шум  вокруг  Леви
Левицкого внезапно оборвался - видимо, под давлением свыше.
   Для Лиги история с Леви  Левицким  прошла  не  гладко.  Понятно  теперь
возмущение  и  предательство  Леванта.  Он  прав.  Хаджет   Лаше   потерял
политический  нюх.  После  событий  под   Петроградом   Лига   оказывалась
громоздкой кустарщиной.
   Позвонил телефон, и - надтреснутый просящий голосок:
   - У телефона Лили... Вы меня хотели видеть, мосье?
   Не называя себя, Налымов попросил ее немедленно приехать в гостиницу.
   - Хорошо, я приеду... Автомобиль на ваш счет...
   Ясно - девчонка опустилась до уличного фонаря... Налымов бросил  газеты
и  позвонил,  чтобы  подали  завтрак  на  двоих.  Через  несколько  минут,
поцарапав в дверь, вошла Лили, - юбчонка до  колен,  ноги  тонкие,  из-под
яркой дешевой шляпки - беспокойные глаза, обострившийся напудренный носик.
Разинула в два приема рот, - все шире, - увидя Василия Алексеевича:
   - Нет, нет!..
   - Лилька, милая, здравствуй. Раздевайся, садись! Будем завтракать.
   Он поцеловал ее холодную щеку. Под пудрой - морщины. Она опустила  руки
и так, стоя, начала плакать.
   - Ну, что ты, дурочка, перестань...
   Он снял с нее пальто и  шляпку.  Под  шерстяным,  без  любви  и  заботы
надетым платьем было видно, как она худа.  Налымов  усадил  ее  в  кресло,
поцеловал в темя.
   - Рассказывай.
   - Вася, тебя здесь убьют... Ах, ты  ничего  не  знаешь:  это  кошмарный
ужас...
   - Подожди, что Вера, где она?
   - Там же, на даче... Я там больше не живу. Я  здесь  снимаю  комнату  и
сама плачу, я это отстояла... Вот Мари, понимаешь ты,  счастье-то!  В  нее
влюбился один из Хипс-Хопсов, Ричард, и взял ее в Польшу, - она  прекрасно
знает польский язык, и она очень музыкальна,  они  ее  научили  играть  на
метле... Но что было! Лаше не хотел отпускать. Хипс-Хопсы  пожаловались  в
английскую миссию... Только так и  вырвалась...  А  я  -  совсем,  Вася...
(Нырнула головой в колени, затянула детским плачем.)  Сейчас  перестану...
(Вытерла глаза уголком скатерти.) Вера очень была больна. У ней  -  что-то
мозговое. Если тебе будут говорить белая горячка, -  вранье.  Конечно,  ей
лучше бы умереть... (Покосилась на  дверь,  все  лицо  у  нее  задрожали.)
Убивали при ней, понимаешь?..
   - Мы прямо поедем к начальнику полиции.
   - Господи! (Схватилась за щеки.) С ума сошел! Чтобы меня увезли в  Баль
Станэс и пытали и резали! Полиция сейчас же даст знать  Лаше,  и  Лаше  им
докажет, что мы - большевики... И мы пропали...  Полиция  еще  недовольна,
что Лига плохо работает. У меня есть один любовник, я знаю,  конечно,  что
он - шпион,  приставлен  от  Лиги  следить...  Он  рассказывал:  начальник
полиции кричал на Лаше и на генерала  Гиссера,  что  они  больше  о  своем
кармане заботятся,  чем  о  большевиках,  что  они  просто  жулики,  а  не
политические борцы, что в Стокгольме пруд пруди большевиками. Поэтому Лига
готовит крупное убийство... И не думай заявлять! Ведь при тебе же я давала
клятву, а знаешь, что за нарушение клятвы?
   - Хорошо. Я поеду один. Но я должен выставить тебя как свидетеля...
   - Нет, нет, нет... Я ничего не знаю...
   Она схватилась за шляпку, Налымов едва уговорил ее остаться завтракать.
Но только он начинал настаивать на заявлении в полицию, -  Лилька  бросала
вилку, принималась плакать.



60

   Бистрем позвонил. Отворил Ардашев, поднял руки:
   - Батюшки! Какими судьбами!  Худой,  страшный,  ободранный!  Неужто  из
Петрограда?
   Бистрем пролез в маленькую прихожую, широко улыбаясь, стащил тяжелое от
грязи, залатанное пальто, свернул его и вместе с кепкой положил в угол  на
лакированный пол.
   - Николай Петрович, я к вам прямо с поезда. Понимаете,  мне  необходимо
прилично одеться... За мной следят от самой границы. Николай Петрович, что
мама?
   - Здорова, все великолепно...
   - В таком виде домой не рискну... Главное - пальто, башмаки и шапка...
   - Сущие пустяки,  магазины  еще  не  закрыты...  Слетаю  мигом...  Есть
хотите?
   - Ужасно.
   - Через час обед. А это тряпье не лучше ли сжечь?
   - Да, пожалуй... Я не ручаюсь, что насекомые...
   - Куплю и костюм и белье. Размер, конечно, самый большой?..
   - Да, да, самый большой... (Бистрем внезапно крепко взял его за  руки.)
Я так и думал, вы - хороший человек.
   - Глупости, глупости...  Вы  мне  расскажите-ка,  что  в  России?  Бьем
интервентов в хвост и в гриву? Правда это? Я  всегда  говорил:  проснется,
черт  возьми,  русский  богатырь...  Россия-с  -  не  Австро-Венгрия!  Эта
раскололась, как глиняный горшок, а мы, черт  их  возьми,  покажем  Европе
евразийцев!
   - Процесс гораздо более сложный, Николай Петрович. Я бы не сказал,  что
национализм...
   - Ладно... Расскажете... Бегу...
   Ардашев живо оделся, хлопнул дверью, весело затопал по лестнице. Улыбка
слезла с небритого, обветренного лица Бистрема. Поправив маленькие - не по
размеру - очки, он сурово огляделся. Вошел в кабинет  и  сел  у  топящейся
печки, - нога на ногу, локоть о колено, костлявый подбородок на ладонь.
   Он был послан курьером из Петрограда и три дня  назад  перешел  финскую
границу. Три ночи не спал, страшась  быть  захваченным  контрразведчиками,
шнырявшими по всей Финляндии. У него еще не  прошли  болезненные  ощущения
контузии, полученной под Пулковом, голову от усталости и голода  застилала
тошноватая муть. Но это - мелочи. Он иными глазами глядел теперь  на  этот
мир, покинутый им в сентябре. Швеция поразила его  опрятностью,  порядком,
удовлетворенностью, - страна еще не израсходовала богатств, перепавших  ей
во время мировой войны. Бистрем вглядывался, в краснощекие лица  щегольски
одетых граждан, в окно вагона-ресторана видел, как они ели, пили,  курили.
Они были благодушны и вежливы. И Бистрем не мог  отрешиться  от  ощущения,
что этот великолепный мир отделен от него будто невидимой решеткой.
   Перед отъездом из Петрограда он получил наказ  провести  в  европейской
печати ряд статей, чтобы, сколько возможно, парализовать желтую прессу. Со
всей пылкостью он принял тогда наказ. Сейчас у горячей печки он с тяжестью
думал, что трудно ему будет полностью оправдать доверие  товарищей.  Нужна
бешеная энергия, свежесть всех сил, а у  него  слипаются  глаза,  и  он  с
жадностью  думает  об  ардашевском  обеде.  Несомненно  сильно   потрепаны
нервы...
   В прихожей трещал звонок. Бистрем провел ладонью по лицу,  встряхнулся,
отворил парадную  дверь.  Вошел  небольшого  роста,  красивый,  неприятный
человек, с темными усиками, с острой бородкой. Снял с плеши котелок.
   - Николай Петрович дома?
   - Нет, - угрюмо ответил Бистрем.
   - Могу я подождать его?
   - Не знаю, я нездешний.
   Человек быстро и внимательно оглядел Бистрема и до  половины  неприятно
приоткрыл редко посаженные зубы:
   - Простите, вы, кажется, Бистрем? Мы однажды встречались.  (Бистрем  не
ответил.) Хорошо. Я позвоню Николаю Петровичу. Не откажите  передать,  что
заходил Извольский...
   Человек надменно  кивнул  снизу  вверх  подбородком  и  вышел.  Бистрем
некоторое время глядел на захлопнувшуюся дверь, - будто он  прикоснулся  к
ядовитой гадине... "Ну и черт с ним", - вернулся в кабинет и опять  сел  у
печки. Сонливость прошла, но чувство  гадливости  оставалось.  Он  потирал
перед огнем большие свои красные руки...  "Глупости,  глупости,  не  нужно
нервничать..."
   Вернулся Ардашев,  веселый  и  запыхавшийся,  нагруженный  свертками  и
картонками.
   - Идите в ванну, Бистрем, берите горячий душ, брейтесь... Будете одеты,
как принц Уэльский... Понимаете, замечательное удобство -  открылся  новый
американский магазин, все для мужчин, что твоей душе угодно: от запонки до
автомобиля... Купил вам даже трубку и табаку... Да, батенька, плоха, плоха
буржуазная культура,  а  умеют  они  создавать  условия...  Рубашки  купил
фланелевые, правильно?..
   Вымытый, выбритый, одетый во все  чистое  и  новое  -  Бистрем  сел  за
обеденный стол. Ардашев, продолжая хлопотать, поднимал крышки с  дымящихся
блюд:
   - Ешьте, ешьте, дорогой! Что-что, а жратва у нас в Швеции  хороша.  Вот
это - сосиски! А это - гоголевский лабардан, сиречь  -  свежая  треска,  -
мечта, а не рыба. К ней растопленного маслица...
   Ардашев подкладывал, потчевал друга, искренне, горячо, и вместе  с  тем
казалось, в чем-то извинялся перед ним.
   - Ну, а теперь - рассказывайте о вашем путешествии на планету Марс...
   Давеча, когда Бистрем тер ладонь о ладонь у печки - клещами у  него  не
вытащить ни слова  о  Петрограде,  -  сейчас,  растроганный  и  сытый,  он
доверчиво начал  рассказывать  о  своем  путешествии.  Ардашев  сейчас  же
принялся катать хлебные шарики на скатерти, кивал и поддакивал. Но глаз не
поднимал на Бистрема.
   - Понимаете, Ардашев, я  понял  там  одно,  главное,  основное,  -  что
физические лишения отходят на второй план...  Куда  там  -  на  десятый...
Голод  и  холод,  отсутствие  чистой  одежды  и  даже  мыла  -  совершенно
по-другому переносятся человеком в том  случае,  если  душа  его  окрылена
великими идеями... Борьбой за эти  идеи...  Да,  да,  -  ими,  только  ими
руководствуется  наша  жизнь,  и  тогда  она   -   полна,   целесообразна,
прекрасна... Здесь мало знают и мало понимают, что означает  для  человека
моральная высота.
   - И вы там ее увидели и узнали? - тихо спросил Ардашев.
   - Да... Вы бы... я не говорю лично о вас, но человек  из  этого  вашего
мира отпрянул бы в ужасе при виде внешности  революции.  Внешность  ее  не
привлекательна...  Промокшие  валенки,  обвязанные  бечевками,  да   худое
пальтишко,  да  перетянутый  ремнем   голодный   живот...   Но   -   глаза
человеческие! (Глаза Бистрема вдруг увлажнились,  он  прищурился,  скрывая
это...) Когда перешагнешь на ту сторону, когда тебя примут  в  то  высокое
дело,  как  товарища,  -  тогда  узнаешь,  что  такое  человек...  О,  это
замечательное  животное...  Это  высокое  существо...  Человек  дерется  и
умирает за счастье других!.. И в  этой  борьбе  требует  для  себя  только
двести граммов хлеба... И должен вам сказать,  Ардашев,  я  очень  полюбил
русских... Это люди, способные на грандиозные  дела,  и  очень  выносливые
люди...
   - Так, так, так. - Ардашев  неожиданно  засопел,  рассматривая  хлебный
шарик. - Ужасно хочется вам верить, Бистрем... Вам нужно об этом писать...
   - Николай Петрович, я именно по поводу этого и хочу говорить с вами...
   - Отлично, отлично... Поедемте-ка завтра к одному человеку:  профессору
славянских языков в здешнем университете... Переводчик Пушкина...  Он  вас
особенно поймет, мне  кажется...  Завтра  приходите  ко  мне  вот  так  же
завтракать и отправимся...
   Бистрем за этим разговором совсем забыл сказать  о  визите  неприятного
господина, назвавшего себя Извольским. Попросив Ардашева  предупредить  по
телефону мать, Бистрем надел новое пальто, шляпу, неожиданно горячо потряс
руки Ардашева и пошел домой, уверенный, что не  обратит  на  себя  ничьего
внимания.



61

   На следующий день он пришел к Ардашеву в назначенный  час.  Приветливая
пожилая женщина, отворившая дверь, сказала,  что  Николай  Петрович  вышел
куда-то, но с минуты на минуту должен вернуться. Завтрак уже готов.
   Бистрем сел, как и вчера в кабинете, у печки. В  комнате  -  навощенный
паркет, в шкафах - корешки книг с красными, синими,  зелеными  наклейками.
На стенах - дорогие эстампы. За чисто протертым  окном  -  туман.  Пробило
час. Приветливая женщина, приоткрыв дверь, взглянула на стенные часы:
   - О, бог мой,  две  минуты  второго!  Что-нибудь  экстренное  задержало
господина Ардашева, он очень пунктуален.
   У Бистрема было достаточно тем для размышления, -  он  спокойно  сидел,
когда часы пробили половину второго и два. Каждый раз экономка,  складывая
молитвенно ладони, принималась извиняться. Больше всего ее  удивляло,  что
Ардашев не звонит по телефону. Когда пробило три, Бистрему  тоже  все  это
начало казаться странным. Он протелефонировал домой и  у  матери  спросил,
нет ли для него  письма  или  телефонограммы?  Оказалось,  был  посыльный,
оставил письмо от Ардашева, но оно - по-русски, и мать не может  прочесть.
Помимо письма, позже, от него же были две телефонограммы.
   Неужели Николай Петрович забыл  о  завтраке?  Экономка  с  негодованием
затрясла головой: "Господин Ардашев еще сегодня утром напомнил о  завтраке
на две персоны и  приказал  купить  шампанское..."  -  "Странно!"  Бистрем
зашагал домой. Письмо оказалось действительно от Ардашева:
   "Уважаемый Бистрем, немедленно  приезжайте  в  ресторан  "Сорока".  Это
немного далеко от центра, но  кормят  великолепно.  Поезжайте  на  трамвае
N_11.  Я  один,  скучаю,  поболтаем.  Жду.  Ваш  Николай   Ардашев".   Обе
телефонограммы были о том же, просьба приехать в ресторан "Сорока"...
   Бистрем сел к столу, положил перед собой письмо,  перечел.  Снял  очки,
близоруко перечел еще раз...  До  отвращения  было  непонятно!..  Вскочил,
отыскал в телефонной книжке ресторан "Сорока". Позвонил туда  и  какому-то
пивному голосу подробно описал наружность Ардашева. Пивной голос  ответил,
что "очень извиняется, но такого господина у них, к сожалению, сегодня  не
было"...
   Бистрем позвонил к Ардашеву. Взволнованная экономка ответила:
   - Нет, нет, все еще не вернулся.
   Что можно было подумать? Особенно странной казалась фраза в письме:  "Я
один, скучаю, поболтаем"... Как  будто  не  было  вчерашнего  разговора...
"Поболтаем"...  -  так  нельзя  написать  после   вчерашнего.   И   потом:
"Уважаемый"!.. Непонятно...
   Бистрем нашел в столе одну из коротеньких ардашевских записок,  сличил:
и там и там почерк - круглый, аккуратный, в письме даже  более  уверенный,
чем в записке... Быть может, - мистификация,  издевательство?  Уязвленный,
он опять позвонил. Экономка ответила как будто даже с негодованием:  "Нет,
нет его". Тогда Бистрем рассердился: "Хамство богатого бездельника!" Сел к
столу, чтобы написать резкую "отповедь"... Но бросил перо:  "Черт  с  ним,
плевать, дело в конце концов важнее самолюбия".
   Он решил этот вечер посвятить матери. В смягченных красках, чтобы  мать
не очень пугалась, он рассказал ей о путешествии в Петроград. Фру  Бистрем
мало смыслила в политике, из рассказов усвоила,  что  сын  привез  богатый
материал для статей и  может  несколько  поправить  материальные  дела.  В
восемь часов он повел мать в  кинематограф.  Вернулись  домой  в  половине
одиннадцатого.  В  прихожей,  покосившись  на  телефон,  Бистрем  еще  раз
позвонил Ардашеву, - на этот раз к аппарату никто не подошел. Все-таки все
это более чем непонятно. Затем они скромно  ужинали  в  кухоньке.  Бистрем
закурил трубочку. Фру  Бистрем,  растроганная  кинематографом,  поцеловала
сына в голову.
   - Ты у меня скромный, честный мальчик, каждый вечер благодарю бога, что
не пристрастился к вину, бог тебе поможет стать когда-нибудь на ноги.
   - Не огорчайся, мать, я твердо стою на ногах.
   Бистрем пошел в  свою  комнату,  когда-то  детскую,  теперь  -  рабочий
кабинет, уставленный книжными полками. Начал стелить  постель  на  кожаном
диване, слишком коротком для него, так что приходилось подставлять для ног
кресло. Он уже снял подтяжки,  когда  заметил  под  письменным  столом  на
коврике папку со своими рукописями, - он твердо помнил, что давеча положил
ее в стол, - тесемки развязаны, и  -  на  глаз  -  половины  рукописей  не
хватало.  Он  торопливо  выдвинул   средний   ящик   стола,   где   лежали
петроградские заметки и материалы: их  не  оказалось,  все  в  ящике  было
перевернуто. На столе под пресс-папье не было и ардашевского письма.
   Бистрем поправил очки. Пошел было к двери, вернулся...  К  чему  пугать
мать?.. Ясно, - полицейский обыск, как раз когда они были  в  кино...  Ну,
конечно, - он вспомнил и фигуру в котелке с  поднятым  воротником,  быстро
перешедшую от их подъезда на другую сторону улицы... Но -  ужас,  ужас!  -
пропали все материалы для статей... Он всей кожей почувствовал  неумолимую
ненависть, окружившую его маленькую комнату с зеленой рабочей лампой. Сидя
перед оскверненным столом, он сжал кулаки, сжал челюсти.
   Повода для ареста в похищенных материалах они, пожалуй, не  найдут,  но
высылка из Стокгольма обеспечена. Тем лучше... В Германию!  Не  дожидаясь,
завтра взять у Ардашева нужные письма и - в Берлин.  Взглянул  на  стенные
часы -  половина  первого.  На  цыпочках  прошел  в  прихожую  и  позвонил
Ардашеву. Долго не отвечали. Затем слабый, удерживающийся от  плача  голос
экономки:
   - Ах, это вы, г