стился на скамью в изнеможении человека,
испуганного внезапным известием.
   - Православный!- сказал он плачущим голосом.
- Ты бы пошел в сени да на засов двери запер!
И огонь бы потушить надо!
   - По какому случаю?
   - Неровен час, заберутся сюда... Ох, грехи
наши!
   - Идти нужно, а ты двери на засов! Голова, посмотришь!
Идем, что ль?
   Охотник перекинул на плечо ружье и взялся за
шапку.
   - Одевайся, бери свое ружье! Эй, Флерка, иси!-
крикнул он собаке.- Флерка!
   Из-под скамьи вышла собака с длинными огрызенными
ушами, помесь сеттера  дворняжкой. Она потянулась
у ног хозяина и завиляла хвостом.
   - Что ж ты сидишь?- крикнул охотник на лесника.
- Нешто не пойдешь?
   - Куды?
   - На помощь!
   - Куда мне!- махнул рукою лесник, пожимаясь
всем телом.- Бог с ним совсем.
   - Отчего же ты не хочешь идти?
   - После страшных разговоров я теперя и шага
не ступну впотьмах. Бог с ним совсем! И чего я там в
лесу не видал?
   - Чего боишься? Нешто у тебя ружья нет? Пойдем,
сделай милость! Одному идти боязно, а вдвоем веселей!
Слышь? Опять крикнуло! Вставай!
   - Как ты обо мне понимаешь, парень!- простонал
лесник.- Нешто я дурак, что пойду на свою погибель?
   - Так ты не пойдешь?
   Лесник молчал. Собака, вероятно услышавшая человеческий
крик, жалобно залаяла.
   - Пойдешь, я тебя спрашиваю?- крикнул охотник,
злобно тараща глаза.
   - Пристал, ей-богу!- поморщился лесник.- Ступай
сам!
   - Э... сволочь!- проворчал охотник, поворачивая
к двери.- Флерка, иси!
   Он вышел и оставил дверь настежь. В избу влетел
ветер. Огонь на свечке беспокойно замелькал, ярко
вспыхнул и потух.
   Запирая за охотником дверь, лесник видел, как лужи
на просеке, ближайшие сосны и удаляющуюся
фигуру гостя осветило молнией.Вдали проворчал гром.
   - Свят, свят, свят...- шепнул лесник, спеша просунуть
толстый засов в ближайшие железные петли.-
Экую погоду бог послал!
   Вернувшись в избу, он ощупью добрался до печки,
лег и укрылся с головой. Лежа под тулупом и напряженно
прислушиваясь, он уже не слышал человеческого крика,
но зато удары грома становились все
сильнее и раскатистее. Ему слышно было, как крупный,
гонимый ветром дождь злобно застучал по стеклам
и по бумаге окна.
   - Понесла нелегкая!- думал он, воображая себе
охотника, мокнущего на дожде и спотыкающегося
о пни.- Небось со страху зубами щелкает!"
   Не далее как минут через десять раздались шаги
и за ними сильный стук в дверь.
   - Кто там?- крикнул лесник.
   - Это я,- послышался голос охотника.- Отопри!
   Лесник сполз с печи, нащупал свечку и, зажегши ее,
пошел отворять дверь. Охотник и его собака были
мокры до костей. Они попали под самый крупный и густой
дождь, и теперь текло с них, как с невыжатых
тряпок.
   - Что там случилось?- спросил лесник.
   - Баба в телеге ехала и не на ту дорогу попала...-
ответил охотник, пересиливая одышку.- В чепыгу залезла.
   - Ишь дура! Испугалась, значит... Что ж, ты вывел
ее на дорогу?
   - Не желаю я тебе, подлецу этакому, отвечать.
   Охотник бросил на скамью мокрую шапку и продолжал:
   - Об тебе я теперь так понимаю, что ты подлец и
последний человек. Еще тоже сторож, жалованье получает!
Мерзавец этакой...
   Лесник виноватою походкой поплелся к печи, крякнул
и лег. Охотник сел на скамью, подумал и, мокрый,
разлегся вдоль всей скамьи. Немного погодя он поднялся,
потушил свечку и опять лег. Во время одного
особенно сильного удара грома оно заворочался, сплюнул и
проворчал:
   - Страшно ему... Ну, а ежели б резали бабу? Чье
дело вступиться за нее? А еще тоже старый человек,
крещеный... Свинья, и больше ничего.
   Лесник крякнул и глубоко вздохнул. Флерка где-то
в потемках сильно встряхнула свое мокрое тело,
отчего во все стороны посыпались брызги.
   - Стало быть, тебе и горя мало, ежели бы бабу
зарезали?- продолжал охотник.- Ну, побей бог, не
знал я, что ты такой...
   Наступило молчание. грозная туча уже прошла, и
удары грома слышались издали, но дождь все еще
шел.
   - А ежели б, скажем, не баба, а ты караул кричал?-
прервал молчание охотник.- Хорошо бы тебе,
скоту, было, ежели бы никто к тебе на выручку не побег?
Встревожил ты меня своей подлостью, чтоб тебе
пусто было!
   Засим, еще после одного длинного антракта, охотник
сказал:
   - Стало быть, у тебя деньги есть, ежели ты боишься
людей! Человек, который бедный, не станет бояться...
   - За эти самые слова ты перед богом ответчик...-
прохрипел с печки Артем.- Нету у меня денег!
   - Ну да! У подлецов завсегда есть деньги... А зачем
ты боишься людей? Стало быть, есть! Вот взять бы
да и ограбить тебя назло, чтоб ты понимал!
   Артем бесшумно сполз с печки, зажег свечку и сел
под образом. Он был бледен и не сводил глаз с охотника.
   - Возьму вот и ограблю,- продолжал охотник,
поднимаясь.- А ты как думал? Вашего брата учить
нужно! Сказывай, где деньги спрятаны?
   Артем поджал под себя ноги и замигал глазами.
   - Что жмешься? Где деньги спрятаны? Языка в
тебе, шут, нету, что ли? Что молчишь?
   Охотник вскочил и подошел к леснику.
   - Глаза, как сыч, таращит! Ну? Давай деньги, а
то из ружья выстрелю!
   - Что ты ко мне пристал?- завизжал лесник, и
крупные слезы брызнули из его глаз.- По какой причине?
Бог все видит! За все эти самые слова ты перед
богом ответчик. Никакого полного права не имеешь ты
с меня деньги требовать!
   Охотник поглядел на плачущее лицо Артема, поморщился
и зашагал по избе, потом сердито нахлобучил шапку
и взялся за ружье.
   - Э... э... глядеть на тебя противно!- процедил он
сквозь зубы.- Видеть тебя не могу! Все равно мне не
спать у тебя. Прощай! Эй, Флерка!
   Хлопнула дверь - и беспокойный гость вышел со
своей собакой... Артем запер за ним дверь, перекрестился
и лег.

БЛАГОДАРНЫЙ
   - Вот тебе триста рублей! - сказал Иван Петрович,
подавая пачку кредиток своему секретарю и дальнему
родственнику Мише Бобову. - Так и быть, возьми...
Не хотел давать, но... что делать? Бери... В
последний раз... Мою жену благодари. Если бы не
она, я тебе не дал бы... Упросила.
   Миша взял деньги и замигал глазками. Он не находил
слов для благодарности. Глаза его покраснели и
подернулись влагой. Он обнял бы Ивана Петровича,
но... начальников обнимать так неловко!
   - Жену благодари, - сказал еще раз Иван Петрович.
- Она упросила... Ты ее так разжалобил своей
слезливой рожицей... Ее и благодари.
   Миша попятился назад и вышел из кабинета. Он пошел
благодарить свою дальнюю родственницу, супругу
Ивана Петровича. Она, маленькая, хорошенькая
бландиночка, сидела у себя в кабинете на маленькой
кушеточке и читала роман. Миша остановился перед
ней и произнес:
   - Не знаю, как и благодарить вас!
   Она снисходительно улыбнулась, бросила книжку и
милостиво указала ему на место около себя. Миша
сел.
   - Как мне благодарить вас? Как? Чем? Научите меня!
Марья Семеновна! Вы мне сделали более чем
благодеяние! Ведь на эти деньги я справлю свою
свадьбу с моей милой, дорогой Катей!
   По Мишиной щеке поползла слеза. Голос его дрожал.
   - О, благодарю вас!
   Он нагнулся и чмокнул в пухленькую ручку Марьи
Семеновны.
   - Вы так добры! А как добр ваш Иван Петрович! Как
он добр, снисходителен! У него золотое сердце! Вы
должны благодарить небо за то, что оно послало вам
такого мужа! Моя дорогая, любите его! Умоляю вас,
любите его!
   Миша нагнулся и чмокнул в обе ручки разом. Слеза
поползла и по другой щеке. Один глаз стал меньше.
   - Он стар, некрасив, но зато какая у него душа!
Найдите мне где-нибудь другую такую душу! Не
найдете! Любите же его! Вы, молодые жены, так
легкомысленны! Вы в мужчине ищете прежде всего
внешности... эффекта... Умоляю вас!
   Миша схватил ее локти и судорожно сжал их между
своими ладонями. В голосе его слышались рыдания.
   - Не изменяйте ему! Изменить этому человеку значит
изменить ангелу! Оцените его, полюбите! Любить
такого чудного человека, принадлежать ему... да
ведь это блаженство! Вы, женщины, не хотите
понимать многое... многое... Я вас люблю страшно,
бешено за то, что вы принадлежите ему! Целую
святыню, принадлежащую ему... Это святой
поцелуй... Не бойтесь, я жених... Ничего...
   Миша, трепещущий, захлебывающийся, потянулся от ее
уха к щечке и прикоснулся к ней своими усами.
   - Не изменяйте ему, моя дорогая! Ведь вы его
любите? Да? Любите?
   - Да.
   - О, чудная!
   Минуту Миша восторженно и умиленно глядел в ее
глаза. В них он прочел благородную душу...
   - Чудная вы... - продолжал он, протянув руку к ее
талии. - Вы его любите... Этого чудного...
ангела... Это золотое сердце... сердце...
   Она хотела освободить свою талию от его руки,
завертелось, но еще более завязла... Головка ее -
неудобно сидеть на этих кушетках! - нечаянно упала
на Мишину грудь.
- Его душа... сердце... Где найти другого такого
человека? Любить его... Слышать биения его
сердца... Идти с ним рука об руку... Страдать...
делить радости... Поймите меня! Поймите меня!..
   Из Мишиных глаз брызнули слезы... Голова судорожно
замоталась и склонилась к ее груди. Он зарыдал и
сжал Марью Семеновну в своих объятиях...
   Ужасно неудобно сидеть на этих кушетках! Она
хотела освободиться из его объятий, утешить его,
успокоить... Он так нервен! Она поблагодарит его
за то, что он так расположен к ее мужу... Но никак
не встанешь!
   - Любите его... Не изменяйте ему... Умоляю вас!
Вы... женщины... так легкомысленны... не
понимаете...
   Миша не сказал более ни слова... Язык его
заболтался и замер...
   Через пять минут в ее кабинет зачем-то вошел Иван
Петрович... Несчастный! Зачем он не пришел ранее?
Когда они увидели багровое лицо начальника, его
сжатые кулаки, когда услышали его
глухой,задушенный голос, они вскочили...
   - Что с тобой? - спросила бледная Марья Семеновна.
   Спросила, потому что надо же было говорить!
   - Но... но ведь я искренно, ваше превосходительство!
- пробормотал Миша.- Честное слово, искренно!

БРАТЕЦ
   У окна стояла молодая девушка и задумчиво глядела на
грязную мостовую. Сзади нее стоял молодой человек в
чиновничьем вицмундире. Он теребил свои усики
и говорил дрожащим голосом:
   - Опомнись, сестра! Еще не поздно! Сделай такую
милость! Откажи ты этому пузатому лабазнику, кацапу
этакому! Плюнь ты на эту анафему толстомордую, чтоб
ему ни дна, не  покрышки! Ну, сделай такую милость!
   - Не могу, братец! Я ему слово дала.
   - Умоляю! Пожалей ты нашу фамилию! Ты благородная,
личная дворянка, с образованием, а ведь он
квасник, мужик, хам! Хам! Пойми ты это, неразумная!
Вонючим квасом да тухлыми селедками торгует! Жулик
ведь! Ты ему вчера слово дала, а он сегодня же
утром нашу кухарку на пятак обсчитал! Жилы тянет с
белного народа! Ну, а где твои мечтания? А? Боже ты
мой, господи! А? Ты же ведь, послушай, нашего департаментского
Мишку Треххвостова любишь, о нем мечтаешь!
И он тебя любит...
   Сестра вспыхнула. Подбородок ее задрожал, глаза
наполнились слезами. Видно было, что броатец попал
в самую чувствительную "центру".
   - И себя губишь, и Мишку губишь... Запил малый!
Эх, сестра, сестра! Польстилась ты на хамские
капиталы, на сережечки да браслетики. Выходишь по
расчету за дурмана какого-то... за свинство... За невежу
выходишь... Фамиллии путем подписать не умеет!
"Митрий Неколаев". "Не"... слышишь?.. Неколаев...
Ссскатина! Стар, грубый, сиволапый... Ну, сделай ты
милость!
   Голос братца дрогнул и засипел. Братец закашлялся и
вытер глаза. И его подбородок запрыгал.
   - Слово дала, братец... Да и бедность наша опротивела...
   - Скажи, коли уж на то пошло! Не хотел пачкать
себя в твоем мнении, а скажу... Лучше реноме потерять,
чем сестру родную в погибели видеть... Послушай,
Катя, я про твоего лабазника тайну одну знаю.
Если ты узнаешь эту тайну, то сразу от него откажешься...
Вот какая тайна... Ты знаешь, в каком пакостном месте
я однажды с ним встретился? Знаешь? А?
   - В каком?
   Братец раскрыл рот, чтобы ответить, но ему помешали.
В комнату вошел парень в поддевке, грязных
сапогах и с большим кульком в руках. Он перекрестился
и стал у двери.
   - Кланялся вам Митрий Терентьич,- обратился
он к братцу,- и велели вас с воскресным днем проздравить-с...
А вот это самое-с в собственные руки-с.
   Братец нахмурился, взял кулек, взглянул в него и
презрительно усмехнулся.
   - Что тут? Чепуха, должно быть... Гм... Голова
сахару какая-то...
   Братец вытащил из кулька голову сахару, снял
с нее колпак и пощелкал по сахару пальцем.
   - Гм... Чьей фабрики сахар? Бобринского? То-то...
А это чай? Воняет чем-то... Сардины какие-то... Помада
ни к селу ни к городу... изюм с сором... Задобрить
хочет, подлизывается... Не-ет-с, милый дружок! Нас
не задобришь! А для чего это он цикорного кофею всунул?
Я не пью. Кофей вредно пить... На нервы действует...
Хорошо, ступай! Кланяйся там!
   Парень вышел. Сестра подскочила к брату, схватила
его за руку... Брат сильно подействовал не нее
своими словами. Еще бы слово и... несдобровать бы
лабазнику!
   - Говори же! Говори! Где ты его видел?
   - Нигде. Я пошутил... Делай, как знаешь! - сказал
братец и еще раз постукал пальцем по сахару.

КАНИТЕЛЬ
   На клиросе стоит дьячок Отлукавин и держит между
вытянутыми жирными пальцами огрызенное гусиное
перо. Маленький лоб его собрался в морщины, на
носу играют пятна всех цветов, начиная с розового и
кончая темно-синим. Перед ним на рыжем переплете
Цветной Триоди лежат две бумажки. На одной
из них написано "о здравии", на другой - "за упокой",
и под обоими заглавиями по ряду имен... Около клироса
стоит маленькая старушонка с озабоченным лицом
и с котомкой на спине. Она задумалась.
   - Дальше кого?- спрашивает дьячок, лениво почесывая
за ухом._ скорей, убогая, думай, а то мне
некогда. Сейчас часы читать стану.
   - Сейчас, батюшка... Ну, пиши... О здравии рабов
божиих: Андрея и Дарьи со чады... Митрия,
опять Андрея, Антипа, Марьи...
   - Постой, не шибко... Не за зайцем скачешь,
успеешь.
   - Написал Марию? Ну, таперя Кирилла, Гордея,
младенца новопреставленного Герасима, Пантелея...
Записал усопшего Пантелея?
   - Постой... Пантелей помер?
   - Помер...-вздыхает старуха.
   - Так как же ты велишь о здравии записывать?-
сердится дьячок, зачеркивая Пантелея и перенося
его на другую бумажку.- Вот тоже еще... Ты
говори толком, а не путай. Кого еще за упокой?
   - За упокой? Сейчас... постой... Ну, пиши... Ивана,
Авдотью, еще Дарью, Егора... Запиши... воина
Захара... Как пошел на службу в четвертом годе,
так с той поры и не слыхать...
   - Стало быть, он помер?
   - А кто ж его знает! Может, помер, а может, и
жив... Ты пиши...
   - Куда же я его запишу? Ежели, скажем, помер,
то за упокой, коли жив, то о здравии. Пойми вот
вашего брата!
   - Гм!.. Ты, родименький, его на обе записочки
запиши, а там видно будет. Да ему все равно, как его
ни записывай: непутящий человек... пропащий... Записал?
Таперя за упокой Марка, Левонтия, Арину...
ну, и Кузьму с Анной... болящую Федосью...
   - Болящую-то Федосью за упокой? Тю!
   - Это меня-то за упокой? Ошалел, что ли?
   - Тьфу! Ты, кочерыжка, меня запутала! Не померла
еще, так и говори, что не померла, а нечего
в заупокой лезть! Путаешь тут! Изволь вот теперь
Федосью херить и в другое место писать... всю бумагу
изгадил! Ну, слушай я тебе прочту... О здравии Андрея,
Дарьи со чады, паки Андрея, Антипия, Марии,
Кирилла, новопреставленного младенца Гер... Постой,
как же сюда этот Герасим попал? Новопреставленный,
и вдруг - о здравии! Нет, запутала ты меня, убогая!
Бог с тобой, совсем запутала!
   Дьячок крутит головой, зачеркивает Герасима и
переносит его в заупокойный отдел.
   - Слушай! О здравии Марии, Кирилла, воина
Захарии... Кого еще?
   - Авдотью записал?
   - Авдотью? Гм... Авдотью... Евдокию...- пересматривает
дьячок обе бумажки.- Помню, записывал
ее, а теперь, шут ее знает... никак не найдешь... Вот
она! За упокой записана!
   - Авдотью-то за упокой?- удивляется старуха.-
Году еще нет, как замуж вышла, а ты на нее уж
смерть накликаешь!.. Сам вот. сердешный, путаешь,
а на меня злобишься. Ты с молитвой пиши, а коли
будешь в сердце злобу иметь, то бесу радость. Это
тебя бес хороводит да путает...
   - Постой, не мешай...
   Дьячок хмурится и, подумав, медленно зачеркивает
на заупокойном листке Авдотью. Перо на букве
"д" взвизгливает и дает большую кляксу. Дьячок конфузится
и чешет затылок.
   - Авдотью, стало быть, долой отсюда...- бормочет
он смущенно,- а записать ее туда... Так? Постой...
Ежели ее туда, то будет о здравии, ежели же сюда,
то за упокой... Совсем запутала баба! И этот еще
воин Захария встрял туда... Шут его принес... Ничего не
разберу! Надо сызнова...
   Дьячок лезет в шкафчик и достает оттуда осьмушку
чистой бумаги.
   - Выкинь Захарию, коли так...- говорит старуха.
-Уж бог с ним, выкинь...
   - Молчи!
   Дьячок макает медленно перо и списывает с обеих
бумажек имена на новый листок.
   - Я их всех гуртом запишу,- говорит он,- и ты
неси к отцу дьякону... Пущай дьякон разберет, кто
здесь живой, кто мертвый; он в семинарии обучался,
а я этих самых делов... хоть убей, ничего не понимаю.
   Старуха берет бумажку, подает дьячку старинные
полторы копейки и семенит к алтарю.

ЧТЕНИЕ
   Как-то раз в кабинете нашего начальника Ивана
Петровича Семипалатова сидел антрепренер нашего
театра Галамидов и говорил с ним об игре и красоте
наших актрис.
   - Но я с вами не согласен, - говорил Иван
Петрович, подписывая ассигновки. - Софья Юрьевна
сильный, оригинальный талант! Милая такая,
грациозная... Прелестная такая...
   Иван Петрович хотел дальше продолжать, но от
восторга не мог выговорить ни одного слова и
улыбнулся так широко и слащаво, что антрепренер,
глядя на него, почувствовал во рту сладость.
   - Мне нравится в ней... э-э-э... волнение и трепет
молодой груди, когда она читает монологи... Так и
пышет, так и пышет! В этот момент, передайте ей, я
готов... на все!
   - Ваше превосходительство, извольте подписать
ответ на отношение херсонского полицейского
правления касательно...
   Семипалатов поднял свое улыбающееся лицо и увидел
перед собой чиновника Мердяева. Мердяев стоял
перед ним и, выпучив глаза, подносил ему бумагу
для подписи. Семипалатов поморщился: проза
прервала поэзию на самом интересном месте.
   - Об этом можно бы и после, - сказал он. - Видите
ведь, я разговариваю! Ужасно невоспитанный,
неделикатный народ! Вот-с, господин Галамидов...
Вы говорили, что у нас нет уже гоголевских
типов... А вот вам! Чем не тип! Неряха, локти
продраны, косой... никогда не чешется...А
посмотрите, как он пишет! Это черт знает что!
Пишет безграмотно, бессмысленно... как сапожник!
Вы посмотрите!
   - М-да... - промычал Галамидов, посмотрев на
бумагу. - Действительно... Вы, господин Мердяев,
вероятно, мало читаете.
   - Этак, любезнейший, нельзя! - продолжал
начальник. - Мне за вас стыдно! Вы бы хоть книги
читали, что ли...
   - Чтение много значит! - сказал Галамидов и
вздохнул без причины.
- Очень много! Вы читайте и сразу увидите, как
резко изменится ваш кругозор. А книги вы можете
достать где угодно. У меня, например... Я с
удовольствием. Завтра же я завезу, если хотите.
   - Поблагодарите, любезнейший! - сказал Семипалатов.
   Мердяев неловко поклонился, пошевелил губами и
вышел.
   На другой день приехал к нам в присутствие
Галамидов и привез с собой связку книг. С этого
момента и начинается история. Потомство никогда не
простит Семипалатову его легкомысленного поступка!
Это можно было бы, пожалуй, простить юноше, но
опытному действительному статскому советнику -
никогда! По приезде антрепренера Мердяев был
позван в кабинет.
   - Нате вот, читайте, любезнейший! - сказал
Семипалатов, подавая ему книгу. - Читайте
внимательно.
   Мердяев взял дрожащими руками книгу и вышел из
кабинета. Он был бледен. Косые глазки его
беспокойно бегали и, казалось, искали у окружающих
предметов помощи. Мы взяли у него книгу и н