на остается в глупом
и смешном положении. Этот офицер женат на богатой,
капризной и глупой женщине, которую он не уважает
и только терпит.
   Ольга Михайловна вскочила с постели. По ее мнению,
теперь ей оставалось только одно: поскорее одеться
и навсегда уехать из этого дома. Дом был ее
собственный, но тем хуже для Петра Дмитрича. Не
рассуждая, нужно это или нет, она быстро пошла в
кабинет, чтобы сообщить мужу о своем решении
("Бабья логика!"- мелькнуло у нее в мыслях) и
сказать ему на прощанье еще что0нибудь
оскорбительное, едкое...
   Петр Дмитрич лежал на диване и делал вид, то
читает газету. Возле него на стуле горела свеча.
Из-за газеты н было видно его лица.
   - Потрудитесь мне объяснить, что это значит? Я вас
спрашиваю!
   - Вас...- передразнил Петр Дмитрич, не показывая
лица.- Надоело, Ольга! Честное слово, я утомлен, и
мне теперь не до этого... Завтра будем браниться.
   - Нет, я тебя отлично понимаю!- продолжала Ольга
Михайловна.- Ты меня ненавидишь! Да, да! Ты меня
ненавидишь за то, что я богаче тебя! Ты никогда не
простишь мне этого и всегда будешь лгать мне!
("Бабья логика!"- опять мелькнуло в ее мыслях.)
Сейчас, я знаю, ты смеешься надо мной... Я даже
уверена, что ты и женился на мне только затем,
чтобы иметь ценз и этих подлых лошадей... О, я
несчастная!
   Петр Дмитрич уронил газету и приподнялся.
Неожиданное оскорбление ошеломило его. Он
детски-беспомощно улыбнулся, растерянно поглядел
на жену и, точно защищая себя от ударов, протянул
к ней руки и сказал умоляюще:
   - Оля!
   И, ожидая, что она скажет еще что-нибудь ужасное,
он прижался к спинке дивана, и вся его большая
фигура стала казаться такою же беспомощно-детской,
как и улыбка.
   - Оля, как ты могла это сказать?- прошептал он.
   Ольга Михайловна опомнилась. Она вдруг
почувствовала свою безумную любовь к этому
человеку, вспомнила что он ее муж, Петр Дмитрич,
без которого она не может прожить ни одного дня и
который ее любит тоже безумно. Она зарыдала
громко, не своим голосом, схватила себя за голову
и побежала назад в спальню.
   Она упала в постель, и мелкие, истеричные рыдания,
мешающие дышать, от которых сводит руки и ноги,
огласили спальню. Вспомнив, что через три-четыре
комнаты ночует гость, она спрятала голову под
подушку, чтобы заглушить рыдания, но подушка
свалилась на пол, и сама она едва не упала, когда
нагнулась за ней; потянула она к лицу одеяло, но
руки не слушались и судорожно рвали все, за что
она хваталась.
   Ей казалось, что все уже пропало, что неправда,
которую она сказала для того, чтобы оскорбить
мужа, разбила вдребезги всю ее жизнь. Муж не
простит ее. Оскорбление, которое она нанесла ему,
такого сорта, что его не сгладишь никакими
ласками, ни клятвами... Как она убедит мужа, что
сама не верила тому, что говорила?
   - Кончено, кончено!- кричала она, не замечая, что
подушка опять свалилась на пол.- Ради бога, ради
бога!
   Должно быть, разбуженные ее криками, уже
проснулись гость и прислуга; завтра весь уезд
будет знать, что с нею была истерика, и все
обвинят в этом Петра Дмитрича. Она делал усилия,
чтобы сдержать себя, но рыдания с каждою минутой
становились все громче и громче.
   - Ради бога!- кричала она не своим голосом и не
понимала, для чего кричит это.- Ради бога!
   Ей показалось, что под нею провалилась кровать и
ноги завязли в одеяле. Вошел в спальню Петр
Дмитрич в халате и со свечой в руках.
   - Оля, полно!- сказал он.
   Она поднялась и, стоя в постели на коленях,
жмурясь от свечи, выговорила сквозь рыдания:
   - Пойми... пойми...
   Ей хотелось сказать, что ее замучили гости, его
ложь, ее ложь, что у нее накипело, но она могла
только выговорить:
   - Пойми... пойми!
   - На, выпей!- сказал он, подавая ей стакан воды.
   Она послушно взяла стакан и стала пить, но вода
расплескалась и полилась ей на руки, грудь,
колени... "Должно быть, я теперь ужасно
безобразна!"- подумала она. Петр Дмитрич молча
уложил ее в постель и укрыл одеялом, потом взял
свечу и вышел.
   - Ради бога!- крикнула опять Ольга Михайловна.-
Петр, пойми, пойми!
   Вдруг что-то сдавило ее внизу живота и спины с
такою силой, что плач ее оборвался, и она от боли
укусила подушку. Но боль тотчас же отпустила ее, и
она опять зарыдала.
   Вошла горничная и, поправляя на ней одеяло,
спросила встревоженно:
   - Барыня, голубушка, что с вами?
   - Убирайтесь отсюда!- строго сказал Петр Дмитрич,
подходя к постели.
   - Пойми, пойми...- начала Ольга Михайловна.
   - Оля, прошу тебя, успокойся!- сказал он.- Я не
хотел тебя обидеть. Я не ушел бы из спальни, если
бы знал, что это на тебя так подействует. Мне
просто было тяжело. Говорю тебе как честный
человек...
   - Пойми... Ты лгал, я лгала...
   - Я понимаю... Ну, ну, будет! Я понимаю...-
говорил Петр Дмитрич нежно, садясь на ее постель.-
То сказала ты сгоряча, понятно... Клянусь богом, я
люблю тебя больше всего на свете и, когда женился
на тебе, ни разу не вспомнил, что ты богата. Я
бесконечно любил - и только... Уверяю тебя. Никогда я
не нуждался и не знал цены деньгам, а потому не
умею чувствовать разницы между твоим состоянием и
моим. Мне всегда казалось, что мы одинаково
богаты. Я что я в мелочах фальшивил, то это...
конечно, правда. Жизнь у меня до сих пор была
устроена так несерьезно, что как-то нельзя
обойтись без мелкой лжи! Мне теперь самому тяжело.
Оставим этот разговор, бога ради!...
   Ольга Михайловна опять почувствовала сильную боль
и схватила мужа за рукав.
   - Больно, больно, больно...- сказала она быстро.-
Ах, больно!
   - Черт бы взял этих гостей!- пробормотал Петр
Дмитрич, поднимаясь.- Ты не должна была ездить
сегодня на остров!- крикнул он.- И как это я,
дурак, не остановил тебя? Господи боже мой!
   Он досадливо почесал себе голову, махнул рукой и
вышел из спальни.
   Потом он несколько раз входил, садился к ней на
кровать и говорил много, то сердито, но она плохо
слышала это. Рыдания чередовались у нее с страшною
болью, и каждая новая боль была сильнее и
продолжительнее. Сначала во время боли она
задерживала дыхание и кусала подушку, но потом
стала кричать неприличным, раздирающим голосом.
Раз, увидев около себя мужа, она вспомнила, что
оскорбила его, и, не рассуждая, бред ли это, или
настоящий Петр Дмитрич, схватила обеими руками его
руку и стала целовать ее.
   - Ты лгал, я лгала...- начала она оправдываться.-
Пойми, пойми... Меня замучили, вывели из
терпенья...
   - Оля, мы тут не одни!- сказал Петр Дмитрич.
   Ольга Михайловна приподняла голову и увидела
Варвару, которая стояла на коленях около комода и
выдвигала нижний ящик. Верхние ящики были уже
выдвинуты. Кончив с комодом, Варвара поднялась и,
красная от напряжения, с холодным, торжественным
лицом принялась отпирать шкатулку.
   - Марья, не отопру!- сказала она шепотом.- Отопри,
что ли.
   Горничная Марья ковыряла ножницами в подсвечнике,
чтобы вставить новую свечу; она подошла к Варваре
и помогла ей отпереть шкатулку.
   - Чтоб ничего запертого не было...- шептала
Варвара.- Отопри, мать моя, и этот коробок.
Барин,- обратилась она к Петру Дмитричу,- вы бы
послали к отцу Михаилу, чтоб царские врата отпер!
Надо!
   - Делайте: что хотите,- сказал Петр Дмитрич,
прерывисто дыша,- только, ради бога, скорей
доктора или акушерку! Поехал Василий? Пошли еще
кого-нибудь. Пошли своего мужа!
   "Я рожу",- сообразила Ольга Михайловна.- Варвара,-
простонала она,- но ведь он родится не живой!
   - Ничего, ничего, барыня...- зашептала Варвара..-
Бог даст, живой бундить (так она выговаривала
слово "будет")! Бундить живой.
   Когда Ольга Михайловна в другой раз очнулась от
боли, то уж не рыдала и не металась, а только
стонала. От стонов она не могла удержаться даже в
те промежутки, когда не было боли. Свечи еще
горели, но уже сквозь шторы пробивался утренний
свет. Было, вероятно, около пяти часов утра. В
спальне за круглым столиком сидела какая-то
незнакомая женщина в белом фартуке и с очень
скромною физиономией. По выражению ее фигуры видно
было, что она давно уже сидит. Ольга Михайловна
догадалась, что это акушерка.
   - Скоро кончится?- спросила она и в своем голосе
услышала какую-то особую, незнакомую ноту, какой
раньше у нее никогда не было. "Должно быть, я
умираю от родов",- подумала она.
   В спальню осторожно вошел Петр Дмитрич, одетый,
как днем, и стал у окна, спиной к жене. Он
приподнял штору и поглядел в окно.
   - Какой дождь!- сказал он.
   - А который час?- спросила Ольга Михайловна, чтобы
еще раз услышать в своем голосе незнакомую нотку.
   - Без четверти шесть,- отвечала акушерка.
   "А что, если я в самом деле умираю?- подумала
Ольга Михайловна, глядя на голову мужа и на
оконные стекла, по которым стучал дождь.- Как он
без меня будет жить? С кем он будет чай пить,
обедать, разговаривать по вечерам, спать?"
   И он показался ей маленьким, осиротевшим; ей стало
жаль его и захотелось сказать ему что-нибудь
приятное, ласковое, утешительное. Она вспомнила,
как он весною собирался купить себе гончих и как
она, находя охоту жестокой и опасной, помешала ему
сделать это.
   - Петр, купи себе гончих!- простонала она.
   Он опустил штору и подошел к постели, хотел что-то
сказать, но в это время Ольга Михайловна
почувствовала боль и вскрикнула неприличным,
раздирающим голосом.
   От боли, частых криков и стонов она отупела. Она
слышала, видела, иногда говорила, но плохо
понимала и сознавала только, что ей больно и
сейчас будет больно. Ей казалось, что именины были
уже давно-давно, не вчера, а как будто год назад,
и что ее новая болевая жизнь продолжается дольше,
чем ее детство, ученье в институте, курсы,
замужество, и будет продолжаться еще долго-долго,
без конца. Она видела, как акушерке принесли чай,
как позвали ее в полдень завтракать, а потом
обедать; видела, как Петр Дмитрич привык входить,
стоять подолгу у окна и выходить, как привыкли
входить какие-то чужие мужчины, горничная,
Варвара... Варвара говорила только "бундить,
бундить" и сердилась, когда кто-нибудь задвигал
ящики в комоде. Ольга Михайловна видела, как в
комнате и в окнах менялся свет: то он был
сумеречный, то мутный, как туман, то ясный,
дневной, какой был вчера за обедом, то опять
сумеречный... И каждая из этих перемен
продолжалась так же долго, как детство, ученье в
институте, курсы...
   Вечером два доктора - один костлявый, лысый, с
широкою рыжею бородою, другой с еврейским лицом,
черномазый и в дешевых очках - делали Ольге
Михайловне какую-то операцию. К тому, что чужие
мужчины касались ее тела, она относилась совершенно
равнодушно. У нее уже не было ни стыда, ни воли, и
каждый мог делать с нею, что хотел. Если бы в это
время кто-нибудь бросился на нее с ножом, или
оскорбил Петра Дмитрича, или отнял бы у нее права
на маленького человечка, то она не сказала бы ни
одного слова.
   Во время операции ей дали хлороформу. Когда она
потом проснулась, боли все еще продолжались и были
невыносимы. Была ночь. И Ольга Михайловна
вспомнила, что точно такая же ночь с тишиною, с
лампадкой, с акушеркой, неподвижно сидящей у
постели, с выдвинутыми ящиками комода, с Петром
Дмитричем, стоящим у окна, была уже, но когда-то
очень, очень давно...
V
   "Я не умерла..."- подумала Ольга Михайловна, когда
опять стала понимать окружающее и когда болей уже
не было.
   В два настежь открытые окна спальни глядел ясный
летний день; в саду за окнами, не умолкая ни на
одну секунду, кричали воробьи и сороки.
   Ящики в комоде были уже заперты, постель мужа
прибрана. Не было в спальне ни акушерки, ни
Варвары, ни горничной; один только Петр Дмитрич
по-прежнему стоял неподвижно у окна и глядел в
сад. Не слышно было детского плача, никто не
поздравлял и не радовался, очевидно, маленький
человечек родился не живой.
   - Петр!- окликнула Ольга Михайловна мужа.
   Петр Дмитрич оглянулся. Должно быть, ч того
времени, как уехал последний гость и Ольга
Михайловна оскорбила своего мужа, прошло очень
много времени, так как Петр Дмитрич заметно
осунулся и похудел.
   - Что тебе?- спросил он, подойдя к постели.
  Он глядел в сторону, шевелил губами и улыбался
детски-беспомощно.
  - Все уже кончилось?- спросила Ольга Михайловна.
   Петр Дмитрич хотел что-то ответить, но губы его
задрожали, и рот покривился старчески, как у
беззубого дяди Николая Николаича.
   - Оля!- сказал он, ломая руки, и из глаз его вдруг
брызнули крупные слезы.- Оля! Не нужно мне ни
твоего ценза, ни съездов (он всхлипнул)... ни
особых мнений, ни этих гостей, ни твоего
приданого... ничего мне не нужно! Зачем мы не
уберегли нашего ребенка? Ах, да что говорить!
   Он махнул рукой и вышел из спальни.
   А для Ольги Михайловны было уже решительно все
равно. В голове у нее стоял туман от хлороформа,
на душе было пусто... То тупое равнодушие к жизни,
какое было у нее, когда два доктора делали ей
операцию, все еще не покидало ее.

ИЗ ДНЕВНИКА ОДНОЙ ДЕВИЦЫ
праздник! Гляжу и не верю своим глазам. Перед
моими окнами взад и вперед ходит высокий, статный
брюнет с глубокими черными глазами. Усы -
прелесть! Ходит уже пятый день, от раннего утра до
поздней ночи, и все на наши окна смотрит. Делаю
вид, что не обращаю внимания.
он, бедняжка, ходит. В награду сделала ему глазки
и послала воздушный поцелуй. Ответил
обворожительной улыбкой. Кто он? Сестра Варя
говорит, что он в нее влюблен и что ради нее
мокнет на дожде. Как она неразвита! Ну, может ли
брюнет любить брюнетку? Мама велела нам получше
одеваться и сидеть у окон. "Может быть, он жулик
какой-нибудь, а может быть, и порядочный
господин", - сказала она. Жулик... quel... Глупы
вы, мамаша!
Виновата я, что он любит меня, а не ее! Нечаянно
уронила ему на тротуар записочку. О, коварщик!
Написал у себя мелом на рукаве: "Почле". А потом
ходил, ходил и написал на воротах vis-a-vis: "Я не
прочь, только после". Написал мелом и быстро стер.
Отчего у меня сердце так бьется?
мерзкая завистница! Сегодня он остановил
городового и долго говорил ему что-то, показывая
на наши окна. Интригу затевает! Подкупает, должно
быть... Тираны и деспоты вы, мужчины, но как вы
хитры и прекрасны!
ночью брат Сережа. Не успел он лечь в постель, как
его потребовали в квартал.
эти двенадцать дней выслеживал брата Сережу,
который растратил чьи-то деньги и скрылся.
   Сегодня он написал на воротах: "Я свободен и
могу". Скотина... Показала ему язык.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ИДЕАЛИСТА
у нашего казначея сто рублей вперед и порешил во
что бы то ни стало "пожить", пожить во всю ивановскую,
так, чтобы потом в течение десяти лет жить одними
только воспоминаниями.
   А вы знаете, что значит "пожить" в лучшем смысле
этого слова? Это не значит отправиться в летний театр
на оперетку, съесть ужин и к утру вернуться домой
навеселе. Это не значит отправиться на выставку, а
оттуда на скачки и повертеть там кошельком около
тотализатора. Если вы хотите пожить, то садитесь в
вагон и отправляйтесь туда, где воздух пропитан
запахом сирени и черемухи, где, лаская ваш взор своей
нежной белизной и блескомалмазных росинок, наперегонку
цветут ландыши и ночные красавицы. Там,
на просторе, под голубым сводом, в виду зеленого леса
и воркующих ручьев, в обществе птиц и зеленых
жуков, вы поймете, что такое жизнь! Прибавьте к
этому две-три встречи с широкополой шляпкой, быстрыми
глазками и белым фартучком... Признаюсь, обо
всем этом я мечтал, когда с отпуском в кармане,
обласканный щедротами казначея, перебирался на
дачу.
   Дачу я нанял, по совету одного приятеля, у Софьи
Павловны Книгиной, отдавшей у себя на даче лишнюю
комнату со столом, мебелью и прочими удобствами.
Наем дачи совершился скорее, чем мог я думать.
Приехав в Перерву и отыскав дачу Книгиной,
я взошел, помню, на террасу и... сконфузился. Терраска
была уютна, мила и восхитительна, но еще милее
и (позвольте так выразиться) уютнее была молодая,
полная дамочка, сидевшая за столом на террасе
и пившая чай. Она прищурила на меня глазки.
   - Что вам угодно?
   - Извините, пожалуйста...- начал я.- Я... я, вероятно,
не туда попал... Мне нужна дача Книгиной...
   - Я Книгина и есть... Что вам угодно?
   Я потерялся... Под квартирными и дачными хозяйками
привык я разуметь особ пожилых, ревматических,
пахнущих кофейной гущей, но тут...- "спасите
нас, о неба херувимы!"- как сказал Гамлет, сидела
чудесная, великолепная, изумительная, очаровательная
особа. Я, заикаясь, объяснил, что мне нужно.
   - Ах, очень приятно! Садитесь, пожалуйста! Мне
ваш друг писал уже. Не хотите ли чаю? Вам со сливками
или с лимоном?
   Есть порода женщин (чаще всего блондинок), с которыми
достаточно посидеть две-три минуты, чтобы
вы почувствовали себя как дома, словно вы давным-давно
знакомы. Такой именно была и Софья Павловна.
Выпивая первый стакан, я уже знал, что она не
замужем, живет на проценты с капитала и ждет
к себе с гости тетю; я знал причины, какие побудили
Софью Павловну отдать одну комнату внаймы. Во-первых,
платить сто двадцать рублей за дачу для одной
тяжело и, во-вторых, как-то жутко: вдруг вор
заберется ночью или днем войдет страшный мужик!
И ничего нет предосудительного, если в угловой комнате
будет жить какая-нибудь одинокая дама или
мужчина.
   - Но мужчина лучше!- вздохнула хозяйка, слизывая
варенье с ложечки.- С мужчиной меньше хлопот
и не так страшно...
   Одним словом, через какой-нибудь час я и Софья
Павловна были уже друзьями.
   - Ах да!- вспомнил я, прощаясь с ней.- Обо
всем поговорили, а о главном ни слова. Сколько же
вы с меня возьмете? Жить я у вас буду только
двадцать восемь дней... Обед, конечно... чай и
прочее.
   - Ну, нашли, о чем говорить! Сколько можете,
столько и дайте... Я ведь не из расчета отдаю комнату,
а так... чтоб людней было... двадцать пять рублей
можете дать?
   Я, конечно, согласился, и дачная жизнь моя началась...
Эта жизнь интересна тем, что день похож на
день, ночь на ночь, и - сколько прелести в этом однообразии,
какие дни, какие ночи! Читатель, я в восторге,
позвольте мне вас обнять! Утром я просыпался и,
нимало не думая о службе, пил чай со сливками.
В одиннадцать шел к хозяйке поздравить ее с добрым
утром и пил у нее кофе с жирными, топлеными сливками.
От кофе до обеда болтали. В два часа обед, но
что за обед! Представьте себе, что вы, голодный как
собака, садитесь за стол, хватаете большую рюмку
листовки и закусываете горячей солониной с хреном.
Затем представьте себе окрошку  или зеленые щи со
сметаной и т.д. и т.д. После обеда безмятежное
лежанье, чтение романа и ежеминутное вскакивание, так
как хозяйка то и дело мелькает около двери - и "лежите!",
"лежите!.." Потом купанье. Вечером до глубокой ночи
прогулка с Софьей Павловной... Представьте
себе, что в вечерний час, когда все спит, кроме
соловья да изредка вскрикивающей цапли, когда
слабо дышащий ветерок еле-еле доносит до вас шум
далекого поезда, вы гуляете в роще или по насыпи
железной дороги с полной блондиночкой, которая
кокетливо пожимается от вечерней прохлады и то и
дело поворачивает к вам бледное от луны личико...
Ужасно хорошо!
   Не прошло и недели, как случилось то, чего вы
давно уже ждете от меня, читатель, и без чего не обходится
ни один порядочный рассказ... Я не устоял...
Мои объяснения Софья Павловна выслушала равнодушно,
почти холодно, словно давно уже ждала их,
только сделала милую гримаску губами, как бы желая
сказать:
   - И о чем тут долго говорить, не понимаю!
   Двадцать восемь дней промелькнули как одна секунда.
Когда кончился срок моего отпуска, я, тоскующий,
неудовлетворенный, прощался с дачей и Соней.
Хозяйка, когда я укладывал чемодан, сидела на диване
и утирала глазки. Я, сам едва не плача, утешал
ее, обещая наведываться к ней на дачу по праздникам и
бывать у нее зимой в Москве.
   - Ах... когда же мы, душа моя, с тобой посчитаемся?-
вспомнил я.- Сколько с меня следует?
   = Когда-нибудь после...- проговорил мой "предмет",
всхлипывая.
   - Зачем после? Дружба друж