а. В
первое время, когда полковник был помоложе, они
часто попадали в положение соперников, но никогда
не ревновали друг к другу. В обществе, где они
бывали вместе, Ягича прозвали Володей большим, а
его друга - Володей маленьким.
   В санях, кроме Володи большого, Володи маленького
и Софьи Львовны, находилась еще одна особа -
Маргарита Александровна, или, как ее все звали,
Рита, кузина госпожи Ягич, девушка уже за
тридцать, очень бледная, с черными бровями, в
pince-nez, курившая папиросы без передышки, даже
на сильном морозе; всегда у нее на груди и на
коленях был пепел. Она говорила в нос, растягивая
каждое слово, была холодна, могла пить ликеры и
коньяк сколько угодно и не пьянела и двусмысленные
анекдоты рассказывала вяло, безвкусно. Дома она от
утра до вечера читала толстые журналы, обсыпая их
пеплом, или кушала мороженые яблоки.
   - Соня, перестань беситься, - сказала она
нараспев. - Право, глупо даже.
   В виду заставы тройка понеслась тише, замелькали
дома и люди, и Софья Львовна присмирела, прижалась
к мужу и вся отдалась своим мыслям. Володя
маленький сидел против. Теперь уже к веселым,
легким мыслям стали примешиваться и мрачные. Она
думала: этому человеку, который сидит против, было
известно6 что она его любила, и он, конечно, верил
разговорам, что она вышла за полковника par depit.
Она еще ни разу не признавалась ему в любви и не
хотела, чтобы он знал, и скрывала свое чувство, но
по лицу его видно было, что он превосходно понимал
ее - и самолюбие ее страдало. Но в ее положении
унизительнее всего было то, что после свадьбы этот
Володя маленький вдруг стал обращать на нее
внимание, чего раньше никогда не бывало,
просиживал с ней по целым часам молча или болтая о
пустяках, и теперь в санях, не разговаривая с нею,
он слегка наступал ей на ногу и пожимал руку;
очевидно, ему того только и нужно было, чтобы она
вышла замуж; и очевидно было, что он презирает ее
и что она возбуждает в нем интерес лишь известного
свойства, как дурная и непорядочная женщина. И
когда в ее душе торжество и любовь к мужу мешались
с чувством унижения и оскорбленной гордости, то ею
овладевал задор и хотелось тогда сесть на козлы и
кричать, подсвистывать...
   Как раз в то самое время, как проезжали мимо
женского монастыря, раздался удар большого
тысячепудового колокола. Рита перекрестилась.
   - В этом монастыре наша Оля, - сказала Софья
Львовна и тоже перекрестилась и вздрогнула.
   - Зачем она пошла в монастырь? - спросил полковник.
   - Par depit, - сердито ответила Рита, очевидно
намекая на брак Софьи Львовны с Ягичем. - Теперь в
моде этот par depit. Вызов всему свету. Была
хохотушка, отчаянная кокетка, любила только балы
да кавалеров и вдруг - на-поди! Удивила!
   - Это неправда, - сказал Володя маленький, опуская
воротник шубы и показывая красивое лицо. - Тут не
par depit, а сплошной ужас, если хотите. Ее брата,
Дмитрия, сослали в каторжные работы, и теперь
неизвестно, где он. А мать умерла с горя.
   Он опять поднял воротник.
   - И хорошо сделал Оля, - добавил он глухо. - Жить
на положении воспитанницы, да еще с таким золотом,
как Софья Львовна, - тоже подумать надо!
   Софья Львовна услышала в его голосе презрительный
тон и хотела сказать ему дерзость, но промолчала.
Ею опять овладел тот же задор; она поднялась на
ноги и крикнула плачущим голосом:
   - Я хочу к утрене! Ямщик, назад! Я хочу Олю видеть!
   Повернули назад. Звон монастырского колокола был
густой, и, как казалось Софье Львовне, что-то в
нем напоминало об Оле и ее жизни. Зазвонили и в
других церквах. Когда ямщик осадил тройку, Софья
Львовна выскочила из саней и одна, без
провожатого, быстро пошла к воротам.
   - Скорей, пожалуйста! - крикнул ей муж. - Уже
поздно!
   Она прошла темными воротами, потом по аллее,
которая вела от ворот к главной церкви, и снежок
хрустел у нее под ногами, и звон раздавался уже
над самою головой и, казалось, проникал во все ее
существо. Вот церковная жизнь, три ступеньки вниз,
затем притвор с изображениями святых по обе стороны,
запахло можжевельником и ладаном, опять
дверь, и темная фигурка отворяет ее и кланяется
низко-низко... В церкви служба еще не начиналась.
Одна монашенка ходила около иконостаса и зажигала
свечи на ставниках, другая зажигала паникадило.
Там и сям, ближе к колоннам и боковым приделам,
стояли неподвижно черные фигуры. "Значит, как они
стоят теперь, так уж не сойдут до самого утра", -
подумала Софья Львовна, и ей показалось тут темно,
холодно, скучно, - скучнее, чем на кладбище. Она с
чувством скуки поглядела на неподвижные, застывшие
фигуры, и вдруг сердце у нее сжалось. Почему-то в
одной из монашенок, небольшого роста, с худенькими
плечами и с черною косынкой на голове она узнала
Олю, хотя Оля, когда уходила в монастырь, была
полная и как будто повыше. Нерешительно, сильно
волнуясь отчего-то, Софья Львовна подошла к
послушнице и через плечо поглядела ей в лицо и
узнала Олю.
   - Оля! - сказала она и всплеснула руками, и уж не
могла говорить от волнения. - Оля!
   Монашенка тотчас же узнала ее, удивленно подняла
брови, и ее бледное, недавно умытое, чисто лицо и
даже, как показалось, ее белый платочек, который
виден был из-под косынки, просияли от радости.
   - Вот господь чудо послал, - сказала она и тоже
всплеснула своими худыми, бледными ручками.
   Софья Львовна крепко обняла ее и поцеловала и
боялась при этом, чтобы от нее не пахло вином.
   - А мы сейчас ехали мимо и вспомнили про тебя, -
говорила она, запыхавшись, как от быстрой ходьбы.
- Какая ты бледная, господи!
Я... я очень рада тебя видеть. Ну, что? Как?
Скучаешь?
   Софья Львовна оглянулась на других монахинь и
продолжала уже тихим голосом:
   - У нас столько перемен... Ты знаешь, я замуж
вышла за Ягича, Владимира Никитыча. Ты его
помнишь, наверное... Я очень счастлива с ним.
   - Ну, слава богу. А папа твой здоров?
   - Здоров. Часто про тебя вспоминает. Ты же, Оля,
приходи к нам на праздниках. Слышишь?
   - Приду, - сказала Оля и усмехнулась. - Я на
второй день приду.
   Софья Львовна, сама не зная отчего, заплакала и
минутку плакала молча, потом вытерла глаза и
сказала:
   - Рита будет очень жалеть, что тебя не видела. Она
тоже с нами. И Володя тут. Как бы они были рады,
если бы ты повидалась с ними! Пойдем к ним, ведь
служба еще не начиналась.
   - Пойдем, - согласилась Оля.
   Она перекрестилась три раза и вместе с Софьей
Львовной пошла к выходу.
   - Так ты говоришь, Сонечка, счастлива? - спросила
она, когда вышли за ворота.
   - Очень.
   - Ну, слава богу.
   Володя большой и Володя маленький, увидев
монашенку, вышли из саней и почтительно
поздоровались; оба были заметно тронуты, что у нее
бледное лицо и черное монашеское платье, и обоим
было приятно, что она вспомнила про них и пришла
поздороваться. Чтобы ей не было холодно, Софья
Львовна окутала ее в плед и прикрыла одною полой
своей шубы. Недавние слезы облегчили и прояснили
ей душу, и она была рада, что эта шумная,
беспокойная и, в сущности, нечистая ночь
неожиданно кончилась так чисто и кротко. И чтобы
удержать подольше около себя Олю, она предложила:
   - Давайте ее прокатим! Оля, садись, мы немножко.
   Мужчины ожидали, что монашенка откажется, - святые
на тройках не ездят, - но, к их удивлению, она
согласилась и села в сани. И когда тройка
помчалась к заставе, все молчали и только
старались, чтобы ей было удобно и тепло, и каждый
думал о том, какая она была прежде и какая теперь.
Лицо у нее теперь было бесстрастное, мало
выразительное, холодное и бледное, прозрачное,
будто в жилах ее текла вода, а не кровь. А года
два-три назад она была полной, румяной, говорила о
женихах, хохотала от малейшего пустяка...
   Около заставы тройка повернула назад; когда она
минут через десять остановилась около монастыря,
Оля вышла из саней. На колокольне уже
перезванивали.
   - Спаси вас господи, - сказала Оля и низко,
по-монашески поклонилась.
   - Так ты же приходи, Оля.
   - Приду, приду.
   Она быстро пошла и скоро исчезла в темных воротах.
И после этого почему-то, когда тройка поехала
дальше, стало грустно-грустно. Все молчали. Софья
Львовна почувствовала во всем теле слабость и пала
духом; то, что она заставила монашенку сесть в
сани и прокатиться на тройке, в нетрезвой
компании, казалось ей уже глупым, бестактным и
похожим на кощунство; вместе с хмелем у нее прошло
и желание обманывать себя, и для нее уже ясно
было, что мужа своего она не любит и любить не
может, что все вздор и глупость. Она вышла из
расчета, потому что он, по выражению ее
институтских подруг, безумно богат, и потому что
ей страшно было оставаться в старых девах, как
Рита, и потому что надоел отец-доктор и хотелось
досадить Володе маленькому. Если бы она могла
предположить, когда выходила, что это так тяжело,
жутко и безобразно, то она ни за какие блага в
свете не согласилась бы венчаться. Но теперь беды
не поправишь. Надо мириться.
    Приехали домой. Ложась в теплую мягкую постель и
укрываясь одеялом, Софья Львовна вспомнила темный
коридор, запах ладана и фигуры у колонн, и ей было
жутко от мысли, что эти фигуры будут стоять
неподвижно все время, пока она будет спать. Утреня
будет длинная-длинная, потом часы, потом обедня,
молебен...
    "Но ведь бог есть, наверное есть, и я непременно
должна умереть, значит, надо рано или поздно
подумать о душе, о вечной жизни, как Оля. Оля
теперь спасена, она решила для себя все вопросы...
Но если бога нет? Тогда пропала ее жизнь. То есть
как пропала? Почему пропала?"
    А через минуту в голову опять лезет мысль:
"Бог есть, смерть непременно придет, надо о душе
подумать. Если Оля сию минуту увидит свою смерть,
то ей не будет страшно. Она готова. А главное, она
уже решила для себя вопрос жизни. Бог есть...
да... Но неужели нет другого выхода, как только
идти в монастырь? Ведь идти в монастырь - значит
отречься от жизни, погубить ее..."
   Софье Львовне становилось немножко страшно; она
спрятала голову под подушку.
   - Не надо об этом думать, - шептала она. - Не
надо...
   Ягич ходил в соседней комнате по ковру, мягко
звеня шпорами, и о чем-то думал. Софье Львовне
пришла мысль, что этот человек близок и дорог ей
только в одном: его тоже зовут Владимиром. Она
села на постель и позвала нежно:
   - Володя!
   - Чего тебе? - отозвался муж.
   - Ничего.
   Она опять легла. Послышался звон, быть может тот
же самый монастырский, припомнились ей опять
притвор и темные фигуры, забродили в голове мысли
о боге и неизбежной смерти, и она укрылась с
головой, чтобы не слышать звона; она сообразила,
что, прежде чем наступят сырость и смерть, будет
еще тянуться длинная-длинная жизнь, и изо дня в
день придется считаться с близостью нелюбимого
человека, который вот пришел уже в спальню и
ложится спать, и придется душить в себе
безнадежную любовь к другому - молодому,
обаятельному и, как казалось ей, необыкновенному.
Она взглянула на мужа и хотела пожелать ему доброй
ночи, но вместо этого вдруг заплакала. Ей было
досадно на себя.
   - Ну, начинается музыка! - проговорил Ягич, делая
ударение на зы.
   Она успокоилась, но поздно, только к десятому часу
утра; она перестала плакать и дрожать всем телом,
но зато у ней началась сильная головная боль. Ягич
торопился к поздней обедне и в соседней комнате
ворчал на денщика, который помогал ему одеваться.
Он вошел в спальню раз, мягко звеня шпорами, и
взял что-то, потом в другой раз - уже в эполетах и
орденах, чуть-чуть похрамывая от ревматизма, и
Софье Львовне показалось почему-то, что он ходит и
смотрит, как хищник.
   Она слышала, как Ягич позвонил у телефона.
   - Будьте добры, соедините с Васильевскими
казармами! - сказал он; а через минуту: -
Васильевские казармы? Пригласите, пожалуйста, к
телефону доктора Салимовича... - И еще через
минуту: - С кем говорю? Ты, Володя? Очень рад.
Попроси, милый, отца приехать сейчас к нам, а то
моя супруга сильно расклеилась после вчерашнего.
Нет дома, говоришь? Гм... Благодарю. Прекрасно...
премного обяжешь... Merci.
   Ягич в третий раз вошел в спальню, нагнулся к
жене, перекрестил ее, дал ей поцеловать свою руку
(женщины, которые его любили, целовали ему руку, и
он привык к этому) и сказал, что вернется к обеду.
И вышел.
   В двенадцатом часу горничная доложила, что пришли
Владимир Михайлыч. Софья Львовна, пошатываясь от
усталости и головной боли, быстро надела свой
новый удивительный капот сиреневого цвета, с
меховою обшивкой, наскоро кое-как причесалась; она
чувствовала в своей душе невыразимую нежность и
дрожала от радости и страха, что он может уйти. Ей
бы только взглянуть на него.
   Володя маленький пришел с визитом, как следует, во
фраке и в белом галстуке. Когда в гостиную вошла
Софья Львовна, он поцеловал у нее руку и искренно
пожалел, что она нездорова. Потом, когда сели,
похвалил ее капот.
   - А меня расстроило вчерашнее свидание с Олей, -
сказала она. - Сначала мне было жутко, но теперь я
ей завидую. Она - несокрушимая скала, ее с места
не сдвинешь; но неужели, Володя, у нее не было
другого выхода? Неужели погребать себя заживо
значит решать вопрос жизни? Ведь это смерть, а не
жизнь.
   При воспоминании об Оле на лице у Володи
маленького показалось умиление.
- Вот вы, Володя, умный человек, - сказала Софья
Львовна, - научите меня, чтобы я поступила точно
так же, как она. Конечно, я неверующая и в
монастырь не пошла бы, но ведь можно сделать
что-нибудь равносильное. Мне нелегко живется, -
продолжала она, помолчав немного. - Научите же...
Скажите мне что-нибудь убедительное. Хоть одно
слово скажите.
   - Одно слово? Извольте: тарарабумбия.
   - Володя, за что вы меня презираете? - спросила
она живо. - Вы говорите со мной каким-то
особенным, простите, фатовским языком, как не
говорят с друзьями и с порядочными женщинами. Вы
имеете успех, как ученый, вы любите науку, но
отчего вы никогда не говорите со мной о науке?
Отчего? Я не достойна?
   Володя маленький досадливо поморщился и сказал:
   - Отчего это вам так вдруг науки захотелось? А
может, хотите конституции? Или, может, севрюжины с
хреном?
   - Ну, хорошо, я ничтожная, дрянная, беспринципная,
недалекая женщина... У меня тьма, тьма ошибок, я
психопатка, испорченная, и меня за это презирать
надо. Но ведь вы, Володя, старше меня на десять
лет, а муж старше меня на тридцать лет. Я росла на
ваших глазах, и если бы вы захотели, вы могли бы
сделать из меня все, что вам угодно, хоть ангела.
Но вы... (голос у нее дрогнул) поступаете со мной
ужасно. Ягич женился на мне, когда уже постарел, а
вы...
   - Ну, полно, полно, - сказал Володя, садясь
поближе и целуя ей обе руки. - Предоставим
Шопенгауэрам философствовать и доказывать все, что
им угодно, а сами будем целовать эти ручки.
   - Вы меня презираете, и если б вы знали, как я
страдаю от этого! - сказала она нерешительно,
заранее зная, что он ей не поверит. - А если б вы
знали, как мне хочется измениться, начать новую
жизнь! Я с восторгом думаю об этом, - проговорила
она и в самом деле прослезилась от восторга. -
Быть хорошим, честным, чистым человеком, не лгать,
иметь цель в жизни.
   - Ну, ну, ну, пожалуйста, не ломайтесь! Не люблю!
- сказал Володя, и лицо его приняло капризное
выражение. - Ей-богу, точно на сцене. Будем
держать себя по-человечески.
   Чтобы он не рассердился и не ушел, она стала
оправдываться и в угоду ему насильно улыбнулась, и
опять заговорила об Оле и про то, как ей хочется
решить вопрос своей жизни, стать человеком.
   - Тара... ра... бумбия... - запел он вполголоса. -
Тара... ра... бумбия!
   И неожиданно взял ее за талию. А она, сама не
зная, что делает, положила ему на плечи руки и
минуту с восхищением, точно в чаду каком-то,
смотрела на его умное, насмешливое лицо, лоб,
глаза, прекрасную бороду...
   - Ты сам давно знаешь, я люблю тебя, - созналась
она ему и мучительно покраснела и почувствовала,
что у нее даже губы судорожно покривились от
стыда. - Я тебя люблю. Зачем же ты меня мучаешь?
   Она закрыла глаза и крепко поцеловала его в губы,
и долго, пожалуй, с минуту, никак не могла кончить
этого поцелуя, хотя знала, что это неприлично, что
он сам может осудить ее, может войти прислуга...
   - О, как ты меня мучаешь! - повторила она.
   Когда через полчаса он, получивший то, что ему
нужно было, сидел в столовой и закусывал, она
стояла перед ним на коленях и с жадностью смотрела
ему в лицо, и он говорил ей, что она похожа на
собачку, которая ждет, чтоб ей бросили кусочек
ветчины. Потом он посадил ее к себе на одно колено
и, качая, как ребенка, запел:
   - Тара... рабумбия... Тара... рабумбия!
   А когда он собрался уходить, она спрашивала его
страстным голосом:
   - Когда? Сегодня? Где?
   И она протянула к его рту обе руки, как бы желая
схватить ответ даже руками.
   - Сегодня едва ли это удобно, - сказал он,
подумав. - Вот разве завтра.
   И они расстались. Перед обедом Софья Львовна ехала
в монастырь к Оле, но там сказали ей, что Оля
где-то на покойнике читает псалтирь. Из монастыря
она поехала к отцу и тоже не застала дома, потом
переменила извозчика и стала ездить по улицам и
переулкам без всякой цели, и каталась так до
вечера. И почему-то при этом вспомнилась ей та
самая тетя с заплаканными глазами, которая не
находила себе места.
   А ночью опять катались на тройках и слушали цыган
в загородном ресторане. И когда опять проезжали
мимо монастыря, Софья Львовна вспоминала про Олю,
и ей становилось жутко от мысли, что для девушек и
женщин ее круга нет другого выхода, как не
переставая кататься на тройках и лгать или же идти
в монастырь убивать плоть... А на другой день было
свидание, и опять Софья Львовна ездила по городу
одна на извозчике и вспоминала про тетю.
   Через неделю Володя маленький бросил ее. И после
этого жизнь пошла по-прежнему, такая же неинтересная,
тоскливая и иногда даже мучительная. Полковник и
Володя маленький подолгу играли на бильярде и в
пикет, Рита безвкусно и вяло рассказывала
анекдоты, Софья Львовна все ездила на извозчике и
просила мужа, чтобы он покатал ее на тройке.
   Заезжая почти каждый день в монастырь, она
надоедала Оле, жаловалась ей на свои невыносимые
страдания, плакала и при этом чувствовала, что в
келью вместе с нею входило что-то нечистое,
жалкое, поношенное, а Оля машинально, тоном
заученного урока говорила ей, что все это ничего,
все пройдет и бог простит.


В ПОЧТОВОМ ОТДЕЛЕНИИ
   Хоронили мы как-то на днях молоденькую жену нашего
старого почтмейстера Сладкоперцева. Закопавши красавицу,
мы, по обычаю дедов и отцов, отправились
в почтовое отделение "помянуть".
   Когда были поданы блины, старик-вдовец горько
заплакал и сказал:
   - Блины такие же румяненькие, как и покойница.
Такие же красавицы! Точь-в-точь!
   - Да,- согласились поминавшие,- она у вас действительно
была красавица... Женщина первый сорт!
   - Да-с... Все удивлялись, на нее глядючи... Но,
господа, любил я ее не за красоту и не за добрый нрав,
Эти два качества присущественны всей женской природе
и встречаются довольно часто в подлунном мире. Я ее
любил за иное качество души. А именно-с: любил я ее,
покойницу, дай бог ей царство небесное, за то, что она
при бойкости и игривости своего характера, мужу своему
была верна. Она была верна мне, несмотря на то, что
ей было только двадцать, а мне скоро уж шестьдесят
стукнет! Она была верна мне, старику!
   Дьякон, трапезовавший с нами, красноречивым мычанием
и кашлем выразил свое сомнение.
   - Вы не верите, стало быть? - обратился к нему
вдовец.
   - Не то что не верю,- смутился дьякон,- а так...
Молодые жены нынче уж слишком того... рандеву, соус
провансаль...
   - Вы сомневаетесь, а я вам докажу-с! Я в ней поддерживал
ее верность разными способами, так сказать,
стратегического свойства, вроде как бы фортификации.
При моем поведении и хитром характере жена моя не
могла изменить мне ни в каком случае. Я хитрость