нул рукой, как бы
желая показать, что от смеха он не может
выговорить ни одного слова. Смеялся он тяжело,
резко, с крепко стиснутыми зубами, как смеются
недобрые люди, и по его голосу, лицу и блестящим,
немножко наглым глазам можно было понять, что он
глубоко презирал и княгиню, и приют, и старух. Во
всем, что он так неумело и грубо рассказал, не
было ничего смешного и
веселого, но хохотал он с удовольствием и даже с
радостью.
   - А школа?- продолжал он, тяжело дыша от смеха.-
Помните, как вы пожелали сами учить мужицких
детей? Должно быть, очень хорошо учили, потому что
скоро все мальчишки разбежались, так что потом
пришлось пороть их и нанимать за деньги, чтоб они
ходили к вам. А помните, как вы пожелали
собственноручно кормить соской грудных младенцев,
матери которых работают в поле? Вы ходили по
деревне и плакали, что младенцев этих нет к вашим
услугам - все матери брали их с собой в поле.
Потом староста приказал матерям по очереди
оставлять своих младенцев вам на потеху.
Удивительное дело! Все бежали от ваших
благодеяний, как мыши от кота! А почему это? Очень
просто! Не оттого, что народ у нас невежественный
и неблагодарный, как вы объясняли всегда, а
оттого, что во всех ваших затеях, извините меня за
выражение, не было ни на один грош любви и
милосердия! Было одно только желание забавляться
живыми куклами и ничего другого... Кто не умеет
отличать людей от балонок, тот не должен
заниматься благотворением. Уверяю вас, между
людьми и болонками - большая разница!
   У княгини страшно билось сердце, в ушах у нее
стучало, и все еще ей казалось, что доктор долбит
ее своей шляпой по голове. Доктор говорил быстро,
горячо и некрасиво, с заиканьем и с излишней
жестикуляцией; для нее было только понятно, что с
нею говорит грубый, невоспитанный, злой,
неблагодарный человек, но чего он хочет от нее и о
чем говорит - она не понимала.
   - Уйдите!- сказала она плачущим голосом, поднимая
вверх руки, чтобы заслонить свою голову от
докторской шляпы.- Уйдите!
   - А как вы обращаетесь со своими служащими!-
продолжал возмущаться доктор.- Вы их за людей не
считаете и третируете, как последних мошенников.
Например, позвольте вас спросить, за что вы меня
уволили? Служил десять лет вашему отцу, потом вам,
честно, не зная ни праздников, ни отпусков,
заслужил любовь всех на сто верст кругом, и вдруг
в один прекрасный день мне объявляют, что я уже не
служу! За что? До сих пор не понимаю! Я доктор
медицины, дворянин, студент Московского
университета, отец семейства, такая мелкая и
ничтожная сошка, что меня можно выгнать в шею без
объяснения причин! Зачем со мной церемониться? Я
слышал потом, что жена, без моего ведома, таком
ходила к вам раза три просить за меня и вы ее не
приняли ни разу. Говорят, плакала в передней. И я
этого никогда не прощу ей, покойнице! Никогда!
   Доктор замолчал и стиснул зубы, напряженно
придумывая, чтобы еще такое сказать очень
неприятное, мстительное. Он что-то вспомнил, и
нахмуренное, холодное лицо его вдруг просияло.
   - Взять хотя бы ваши отношения к этому монастырю!-
заговорил он с жадностью.- Вы никогда никого не
щадили, и чем святее место, тем больше шансов, что
ему достанется на орехи от вашего милосердия и
ангельской кротости. Зачем вы ездите сюда? Что вам
здесь у монахов нужно, позвольте вас спросить? Что
вам Гекуба и что вы Гекубе? Опять-таки забава,
игра, кощунство над человеческою личностью, и
больше ничего. Ведь в монашеского бога вы не
веруете, у вас в сердце свой собственный бог, до
которого вы дошли своим умом на спиритических
сеансах; на обряды церковные вы смотрите
снисходительно: к обедне и ко всенощной не ходите,
спите до полудня... зачем же вы сюда ездите?.. В
чужой монастырь вы ходите со своим богом и
воображаете, что монастырь считает это за
превеликую честь для себя! Как бы не так! Вы
спросите-ка, между прочим, во что обходятся
монахам ваши визиты? Вы изволили приехать сюда
сегодня вечером, а третьего дня уж тут был
верховой, посланный из экономии предупредить, что
вы сюда собираетесь. Целый день вчера приготовляли
для вас покои и ждали. Сегодня прибыл авангард -
наглая горничная, которая то и дело бегает через
двор, шуршит, пристает с вопросами,
распоряжается... терпеть не могу! Сегодня монахи
весь день были настороже: ведь если вас не
встретить с церемонией - беда! Архиерею
пожалуетесь! "Меня, ваше преосвященство, монахи не
любят. Не знаю, чем я их прогневала. Правда, я
великая грешница, но ведь я так несчастна!" Уж
одному монастырю была из-за вас нахлобучка.
Архимандрит занятой, ученый человек, у него и
минуты нет свободной, а вы то и дело требуете его
к себе в покои. Никакого уважения ни к старости,
ни к сану. Добро бы, жертвовали много, не так бы
уж обидно было, а то ведь за все время монахи от
вас и ста рублей не получили!
   Когда княгиню беспокоили, не понимали, обижали и
когда она не знала, что ей говорить и делать, то
обыкновенно она начинала плакать. И теперь в конце
концов она закрыла лицо и заплакала тонким,
детским голоском. Доктор вдруг замолчал и
посмотрел на нее. Лицо его потемнело и стало
суровым.
   - Простите меня, княгиня,- сказал он глухо.- Я
поддался злому чувству и забылся. Это нехорошо.
   И, конфузливо кашлянув, забывая надеть шляпу, он
быстро отошел от княгини.
   На небе уже мерцали звезды. Должно быть, по ту
сторону монастыря восходила луна, потому что небо
было ясно, прозрачно и нежно. Вдоль белой
монастырской стены бесшумно носились летучие мыши.
   Часы медленно пробили три четверти какого-то часа,
должно быть, девятого. Княгиня поднялась и тихо
пошла к воротам. Она чувствовала себя обиженной и
плакала, и ей казалось, что и деревья, и звезды, и
летучие мыши жалеют ее; и часы пробили мелодично
только для того, чтобы посочувствовать ей. Она
плакала и думала о том, что хорошо бы ей на всю
жизнь уйти в монастырь: в тихие летние вечера она
гуляла бы одиноко по аллеям, обиженная,
оскорбленная, не понятая людьми, и только бы один
бог да звездное небо видели слезы страдалицы. В
церкви еще продолжалась всенощная. Княгиня
остановилась и прислушалась к пению; как хорошо
это пение звучало в неподвижном,, темном воздухе!
Как сладко под это пение плакать и страдать!
   Придя в себе в покои, она поглядела в зеркало на
свое заплаканное лицо и припудрилась, потом села
ужинать. Монахи знали, что она любит маринованную
стерлядь, мелкие грибки, малагу и простые медовые
пряники, от которых во рту пахнет кипарисом, и
каждый раз, когда она приезжала, подавали ей все
это. Кушая грибки и запивая их малагой, княгиня
мечтала о том, как ее окончательно разорят и
покинут, как все ее управляющие, приказчики,
конторщики и горничные, для которых она так много
сделала, изменят ей и начнут говорить грубости,
как все люди, сколько их есть на земле, будут
нападать на нее, злословить, смеяться; она
откажется от своего княжеского титула, от роскоши
и общества, уйдет в монастырь, и никому ни одного
слова упрека; она будет молиться за врагов своих,
и тогда все вокруг поймут ее, придут к ней просить
прощения, но уж будет поздно...
   А после ужина она опустилась в углу перед образом
на колени и прочла две главы из евангелия. Потом
горничная постлала ей постель, и она легла спать.
Потягиваясь под белым покрывалом, она сладко и
глубоко вздохнула, как вздыхают после плача,
закрыла глаза и стала засыпать...
   Утром она проснулась и взглянула на свои часики:
было половина десятого. На ковре около кровати
тянулась узкая, яркая полоса света от луча,
который шел из окна и чуть-чуть освещал комнату.
За черной занавеской на окне шумели мухи.
   "Рано!"- подумала княгиня и закрыла глаза.
   Потягиваясь и нежась в постели, она вспомнила
вчерашнюю встречу с доктором и все те мысли, с
какими вчера она уснула; вспомнила, что она
несчастна. Потом пришли на память ее муж, живущий
в Петербурге, управляющие, доктора, соседи,
знакомые чиновники... Длинный ряд знакомых мужских
лиц пронесся в ее воображении. Она улыбнулась и
подумала, что если бы эти люди сумели проникнуть в
ее душу и понять ее, то все они были бы у ее ног...
   В четверть двенадцатого она позвала горничную.
   - Давайте, Даша, одеваться,- сказала она томно.-
Впрочем, сначала подите скажите, чтобы запрягали
лошадей. Надо к Клавдии Николаевне ехать.
   Выйдя из покоев, чтобы садиться в экипаж, она
зажмурилась от яркого дневного света и засмеялась
от удовольствия: день был удивительно хорош!
Оглядывая прищуренными глазами монахов, которые
собрались у крыльца проводить ее, она приветливо
закивала головой и сказала:
   - Прощайте, мои друзья! До послезавтра.
   Ее приятно удивило, что вместе с монахами у
крыльца находился и доктор. Лицо его было бледно и
сурово.
   - Княгиня,- сказал он, снимая шляпу и виновато
улыбаясь,- я уже давно жду вас тут. Простите, бога
ради... Нехорошее, мстительное чувство увлекло
меня вчера, и я наговорил вам... глупостей. Одним
словом, я прошу прощения..
   Княгиня приветливо улыбнулась и протянула к его
губам руку. Он поцеловал и покраснел.
   Стараясь походить на птичку, княгиня порхнула в
экипаж и закивала головой во все стороны. На душе
у нее было весело, ясно и тепло, и сама она
чувствовала, что ее улыбка необыкновенно ласкова и
мягка. Когда экипаж покатил к воротам, потом по
пыльной дороге мимо изб и садов, мимо длинных
чумацких обозов и богомольцев, шедших вереницами с
монастырь, она все еще щурилась и мягко улыбалась.
Она думала о том, что нет выше наслаждения, как
всюду вносить с собою теплоту, свет и радость,
прощать обиды и приветливо улыбаться врагам.
Встречные мужики кланялись ей, коляска мягко
шуршала, из-под колес валили облака пыли, уносимые
ветром на золотистую рожь, и княгине казалось, что
ее тело качается не на подушках коляски, а на
облаках, и что сама она похожа на легкое,
прозрачное облачко...
   - Как я счастлива!- шептала она, закрывая глаза.-
Как я счастлива!

КРАСАВИЦЫ
I
Помню, будучи еще гимназистом V или VI класса, я
ехал с дедушкой из села Большой Крепкой, Донской
области, в Ростов-на-Дону. День был августовский,
знойный, томительно-скучный. От жара и сухого,
горячего воздуха, гнавшего нам навстречу облака
пыли, слипались глаза, сохло во рту; не хотелось
ни глядеть, ни говорить, ни думать, и, когда
дремавший возница, хохол Карпо, замахиваясь на
лошадь, хлестал меня кнутом по фуражке, я не
протестовал, не издавал ни звука и только,
очнувшись от полусна, уныло и кротко поглядывал
вдаль: не видать ли сквозь пыль деревни? Кормить
лошадей останавливались мы в большом армянском
селе Бахчи-Салах у знакомого дедушки богатого
армянина. Никогда в жизни я не видел ничего
карикатурнее этого армянина. Представьте себе
маленькую, стриженую головку с густыми низко
нависшими бровями, с птичьим носом, с длинными
седыми усами и с широким ртом, из которого торчит
длинный черешневый чубук; головка эта неумело
приклеена к тощему, горбатому туловищу, одетому в
фантастический костюм: в куцую красную куртку и в
широкие ярко-голубые шаровары; ходила эта фигура,
расставя ноги и шаркая туфлями, говорила, не
вынимая изо рта чубука, а держала себя с чисто
армянским достоинством: не улыбалась, не пучила
глаза и старалась обращать на своих гостей как
можно меньше внимания.
   В комнатах армянина не было ни ветра, ни пыли, но
было так же неприятно, душно и скучно, как в степи
и по дороге. Помню, запыленный и изморенный зноем,
сидел я в углу на зеленом сундуке. Некрашенные
деревянные стены, мебель и наохренные полы
издавали запах сухого дерева, прижженного солнцем.
Куда ни взглянешь, всюду мухи, мухи, мухи...
Дедушка и армянин вполголоса говорили о попасе, о
толоке, об овцах... Я знал, что самовар будут
ставить целый час, что дедушка будет пить чай не
менее часа и потом заляжет спать часа на два, на
три, что у меня четверть дня уйдет на ожидание,
после которого опять жара, пыль, тряские дроги. Я
слушал бормотанье двух голосов, и мне начинало
казаться, что армянина, шкап с посудой, мух, окна,
в которые бьет горячее солнце, я вижу давно-давно
и перестану их видеть в очень далеком будущем, и
мною овладевала ненависть к степи, к солнцу, к
мухам...
   Хохлушка в платке внесла поднос с посудой, потом
самовар. Армянин не спеша вышел в сени и крикнул:
   - Машя! Ступай наливай чай! Где ты? Машя!
   Послышались торопливые шаги, и в комнату вошла
девушка лет шестнадцати, в простом ситцевом платье
и в белом платочке. Моя посуду и наливая чай, она
стояла ко мне спиной, и я заметил только, что она
была тонка в талии, боса и что маленькие голые
пятки прикрывались низко опущенными панталонами.
   Хозяин пригласил меня пить чай. Садясь за стол, я
взглянул в лицо девушки, подававшей мне стакан, и
вдруг почувствовал, что точно ветер пробежал по
моей душе и сдунул с нее все впечатления дня с их
скукой и пылью. Я увидел обворожительные черты
прекраснейшего из лиц, какие когда-либо
встречались мне наяву и чудились во сне. Передо
мною стояла красавица, и я понял это с первого
взгляда, как понимаю молнию.
   Я готов клясться, что Маша, или, как звал отец,
Машя, была настоящая красавица, но доказать этого
не умею. Иногда бывает, что облака в беспорядке
толпятся на горизонте, и солнце, прячась за них,
красит их и небо во всевозможные цвета: в багряный,
оранжевый, золотой, лиловый, грязно-розовый; одно
облачко похоже на монаха, другое на рыбу, третье
на турка в чалме. Зарево охватило треть неба,
блестит в церковном кресте и в стеклах господского
дома, отсвечивает в реке и в лужах, дрожит на
деревьях; далеко-далеко на фоне зари летит куда-то
ночевать стая диких уток... И подпасок, гонящий
коров, и землемер, едущий в бричке через плотину,
и гуляющие господа - все глядят на закат и все до
одного находят, что он страшно красив, но никто не
знает и не скажет, в чем тут красота.
   Не я один находил, что армяночка красива. Мой
дедушка, восьмидесятилетний старик, человек
крутой, равнодушный к женщинам и красотам природы,
целую минуту ласково глядел на Машу и спросил:
   - Это ваша дочка, Авет Назарыч?
   - Дочка. Это дочка...- ответил хозяин.
   - Хорошая барышня,- похвалил дедушка.
   Красоту армяночки художник назвал бы классической
и строгой. Это была именно та красота, созерцание
которой, бог весть откуда, вселяет в вас
уверенность, что вы видите черты правильные, что
волосы, глаза, нос, рот, шея, грудь и все движения
молодого тела слились вместе в один цельный,
гармонический аккорд, в котором природа не
ошиблась ни на одну малейшую черту; вам кажется
почему-то, что у идеально красивой женщины должен
быть именно такой нос, как у Маши, прямой и с
небольшой горбинкой, такие большие темные глаза,
такие же длинные ресницы, такой же томный взгляд,
что ее черные кудрявые волосы и брови так же идут
к нежному, белому цвету лба и щек, как зеленый
камыш к тихой речке; белая шея Маши и ее молодая
грудь слабо развиты, но, чтобы суметь изваять их,
вам кажется, нужно обладать громадным творческим
талантом. Глядите вы, и мало-помалу вам приходит
желание сказать Маше что-нибудь необыкновенно
приятное, искреннее, красивое, такое же красивое,
как она сама.
   Сначала мне было обидно и стыдно, что Машя не
обращает на меня никакого внимания и смотрит все
время вниз; какой-то особый воздух, казалось мне,
счастливый и гордый, отделял ее от меня и ревниво
заслонял от моих взглядов.
   Это оттого,- думал я,- что я весь в пыли, загорел,
и оттого, что я еще мальчик".
   Но потом я мало0помалу забыл о себе самом и весь
отдался ощущению красоты. Я уж не помнил о степной
скуке, о пыли, не слышал жужжанья мух, не понимал
вкуса чая и только чувствовал, что через стол от
меня стоит красивая девушка.
   Ощущал я красоту как-то странно. Не желания, не
восторг и не наслаждение возбуждала во мне Маша, а
тяжелую, хотя и приятную, грусть. Эта грусть была
неопределенная, смутная, как сон. Почему-то мне
было жаль и себя, и дедушки, и армянина, и самой
армяночки, и было во мне такое чувство, как будто
мы все четверо потеряли что-то важное и нужное для
жизни, чего уж больше никогда не найдем. Дедушка
тоже сгрустнул. Он уж не говорил о толоке и об
овцах, а молчал и задумчиво поглядывал на Машу.
   После чаю дедушка лег спать, а я вышел из дому и
сел на крылечке. Дом, как и все дома в
Бахчи-Салах, стоял на припеке; не было ни
деревьев, ни навесов, ни теней. Большой двор
армянина, поросший лебедой и калачиком, несмотря
на сильный зной, был оживлен и полон веселья. За
одним из невысоких плетней, там и сям пересекавших
большой двор, происходила молотьба. Вокруг столба,
вбитого в самую середку гумна, запряженные в ряд и
образуя один длинный радиус, бегали двенадцать
лошадей. Возле ходил хохол в длинной жилетке и в
широких шароварах, хлопал бичом и кричал таким
тоном, как будто хотел подразнить лошадей и
похвастать своею властью над ними:
   - А-а-а, окаянные! А-а-а... нету на вас холеры!
Боитесь?
   Лошади, гнедые, белые и пегие, не понимая, зачем
это заставляют их кружить на одном месте и мять
пшеничную солому, бегали неохотно, точно через
силу, и обиженно помахивая хвостами. Из-под копыт
ветер поднимал целые облака золотистой половы и уносил
ее далеко через плетень. Около высоких свежих
скирд копошились бабы с граблями и двигались арбы,
а за скирдами, в другом дворе, бегала вокруг
столба другая дюжина таких же лошадей и такой же
хохол хлопал бичом и насмехался над лошадями.
   Ступени, на которых я сидел, были горячи; на
жидких перильцах и на оконных рамах кое-где
выступил от жары древесный клей; под ступеньками и
под ставнями в полосках тени жались друг к другу
красные козявки. Солнце пекло мне и в голову, и в
грудь, и в спину, но я не замечал этого и только
чувствовал, как сзади меня в сенях и в комнатах
стучали по дощатому полу босые ноги. Убрав чайную
посуду, Машя пробежала по ступеням, пахнув на меня
ветром, и, как птица, полетела к небольшой,
закопченной пристройке, должно быть кухне, откуда
шел запах жареной баранины и слышался сердитый
армянский говор. Она исчезла в темной двери, и
вместо ее на пороге показалась старая, сгорбленная
армянка с красным лицом и в зеленых шароварах.
Старуха сердилась и кого-то бранила. Скоро на
пороге показалась Машя, покрасневшая от кухонного
жара и с большим черным хлебом на плече; красиво
изгибаясь под тяжестью хлеба, она побежала через
двор к гумну, шмыгнула через плетень и, окунувшись
в облако золотистой половы, скрылась за арбами.
Хохол, подгонявший лошадей, опустил бич, умолк и
минуту молча глядел в сторону арб, потом, когда
армяночка опять мелькнула около лошадей и
перескочила через плетень, он проводил ее глазами
и крикнул на лошадей таким тоном, как будто был
очень огорчен:
   - А, чтоб вам пропасть, нечистая сила!
   И все время потом слышал я не переставая шаги ее
босых ног и видел, как она с серьезным,
озабоченным лицом носилась по двору. Пробегала она
то по ступеням, обдавая меня ветром, то в кухню,
то на гумно, то за ворота, и я едва успевал
поворачивать голову, чтобы следить за нею.
   И чем чаще она со всей красотой мелькала у меня
перед глазами, тем сильнее становилась моя грусть.
Мне было жаль и себя, и ее, и хохла, грустно провожавшего
ее взглядом всякий раз, когда она сквозь облако
половы бегала к арбам. Была ли это у меня зависть
к ее красоте, или я жалел, что эта девочка не моя
и никогда не будет моею и что я для нее чужой, или
смутно чувствовал я, что ее редкая красота
случайна, не нужна и, как все на земле, не
долговечна, или, быть может, моя грусть была тем
особенным чувством, которое возбуждается в
человеке созерцанием настоящей красоты, бог знает!
   Три часа ожидания прошли незаметно. Мне казалось,
не успел я наглядеться на Машу, как Карпо съездил
к реке, выкупал лошадь и уж стал запрягать. Мокрая
лошадь фыркала от удовольствия и стучала копытами
по оглоблям. Карпо кричал на нее "наза-ад"!
Проснулся дедушка. Машя со с