лько кричал на нее,
бранил за убытки, бросался на нее с кулаками; правда,
он никогда не бил ее, но все-таки пугал, и она
всякий раз цепенела от страха. Да, он не велел ей
пить чай, потому что и без того расходы большие, и
она пила только горячую воду. И он понял, отчего у
нее теперь такое странное, радостное лицо, и ему
стало жутко.
   Дождавшись утра, он взял у соседа лошадь и повез
Марфу в больницу. Тут больных было немного, и
потому пришлось ему ждать недолго, часа три. К его
великому удовольствию, в этот раз принимал больных
не доктор, который сам был болен, а фельдшер
Максим Николаич, старик, про которого все в городе
говорили, что хотя он и пьющий и дерется, но
понимает больше, чем доктор.
   - Здравия желаем, - сказал Яков, вводя старуху в
приемную. - Извините, все беспокоим вас, Максим
Николаич, своими пустяшными делами. Вот. извольте
видеть, захворал мой предмет. Подруга жизни, как
это говорится, извините за выражение...
   Нахмурив седые брови и поглаживая бакены, фельдшер
стал оглядывать старуху, а она сидела на табурете
сгорбившись и тощая, остроносая, с открытым ртом и
походила в профиль на птицу, которой хочется пить.
   - М-да... Так... - медленно проговорил фельдшер и
вздохнул. - Инфлуэнца, а может, и горячка. Теперь
по городу тиф ходит. Что ж? Старушка пожила, слава
богу... Сколько ей?
   - Да без года семьдесят, Максим Николаич.
   - Что ж? Пожила старушка. Пора и честь знать.
   - Оно, конечно, справедливо изволили заметить,
Максим Николаич, - сказал Яков, улыбаясь из
вежливости, - и чувствительно вас благодарим за
вашу приятность, но позвольте вам выразиться,
всякому насекомому жить хочется.
   - Мало ли чего! - сказал фельдшер таким тоном, как
будто от него зависело жить старухе или умереть. -
Ну, так вот, любезный, будешь прикладывать ей на
голову холодный компресс и давай вот эти порошки
по два в день. А засим до свидания, бонжур.
   По выражению его лица Яков видел, что дело плохо и
что уж никакими порошками не поможешь; для него
теперь ясно было, что Марфа помрет очень скоро, не
сегодня-завтра. Он слегка тронул фельдшера под
локоть, подмигнул глазом и сказал вполголоса:
   - Ей бы, Максим Николаич, банки поставить.
   - Некогда, некогда, любезный. Бери свою старуху и
уходи с богом. До свидания.
   - Сделайте такую милость, - взмолился Яков. - Сами
изволите знать, если б у нее, скажем, живот болел
или какая внутренность, ну, тогда порошки и капли,
а то ведь в ней простуда! При простуде первое дело
- кровь гнать, Максим Николаич.
   А фельдшер уже вызвал следующего больного, и в
приемную входила баба с мальчиком.
   - Ступай, ступай... - сказал он Якову, хмурясь. -
Нечего тень наводить.
   - В таком случае поставьте ей хоть пиявки!
Заставьте вечно бога молить!
   Фельдшер вспылил и крикнул:
   - Поговори мне еще! Ддубина....
   Яков тоже вспылил и побагровел весь, но не сказал
ни слова, а взял под руку Марфу и повел ее из
приемной. Только когда уж садились в телегу, он
сурово и насмешливо поглядел на больницу и сказал:
   - Насажали вас тут, артистов! Богатому небось
поставил бы банки, а для бедного человека и одной
пиявки пожалел. Ироды!
   Когда приехали домой, Марфа, войдя в избу, минут
десять простояла, держась за печку. Ей казалось,
что если она ляжет, то Яков будет говорить об
убытках и бранить ее за то, что она все лежит и не
хочет работать. А Яков глядел на нее со скукой
вспоминал, что завтра Иоанна Богослова,
послезавтра Николая Чудотворца, а потом
воскресенье, потом понедельник - тяжелый день.
Четыре дня нельзя будет работать, а наверное Марфа
умрет в какой-нибудь из этих дней; значит, гроб
надо делать сегодня. Он взял свой железный аршин,
подошел к старухе и снял с нее мерку. Потом она
легла, а он перекрестился и стал делать гроб.
   Когда работа была кончена, Бронза надел очки и
записал в свою книжку:
   И вздохнул. Старуха все время лежала молча с
закрытыми глазами. Но вечером, когда стемнело, она
вдруг позвала старика.
   - Помнишь, Яков? - спросила она, глядя на него
радостно. - Помнишь, пятьдесят лет назад нам бог
дал ребеночка с белокурыми волосиками? Мы с тобой
тогда все на речке сидели и песни пели... под
вербой. - И, горько усмехнувшись, она добавила: -
Умерла девочка.
   Яков напряг память, но никак не мог вспомнить ни
ребеночка, ни вербы.
   - Это тебе мерещится, - сказал он.
   Приходил батюшка, приобщал и соборовал. Потом
Марфа стала бормотать что-то непонятное и к утру
скончалась.
   Старухи соседки обмыли, одели и в гроб положили.
Чтобы не платить лишнего дьячку, Яков сам читал
псалтирь, и за могилку с него ничего не взяли, так
как кладбищенский сторож был ему кум. Четыре
мужика несли до кладбища гроб, но не за деньги, а
из уважения. Шли за гробом старухи, нищие, двое
юродивых, встречный народ набожно крестился... И
Яков был очень доволен, что все так честно,
благопристойно и дешево и ни для кого не обидно.
Прощаясь в последний раз с Марфой, он потрогал
рукой гроб и подумал: "Хорошая работа!"
   Но когда он возвращался с кладбища, его взяла
сильная тоска. Ему что-то нездоровилось: дыхание
было горячее и тяжкое, ослабели ноги, тянуло к
питью. А тут еще полезли в голову всякие мысли.
Вспомнилось опять, что за всю свою жизнь он ни
разу не пожалел Марфы, не приласкал. Пятьдесят два
года, пока они жили в одной избе, тянулись
долго-долго, но как-то так вышло, что за все это
время он ни разу не подумал о ней, не обратил
внимания, как будто она была кошка или собака. А
ведь она каждый день топила печь, варила и пекла,
ходила по воду, рубила дрова, спала с ним на одной
кровати, а когда он возвращался пьяный со свадеб,
она всякий раз с благословением вешала его скрипку
на стену и укладывала его спать, и все это молча,
с робким, заботливым выражением.
   Навстречу Якову, улыбаясь и кланяясь, шел Ротшильд.
   - А я вас ищу, дяденька! - сказал он. - Кланялись
вам Мойсей Ильич и велели вам зараз приходить к
нам.
   Якову было не до того. Ему хотелось плакать.
   - Отстань! - сказал он и пошел дальше.
   - А как же это можно? - встревожился Ротшильд,
забегая вперед. - Мойсей Ильич будут обижаться!
Они велели зараз!
   Якову показалось противно, что жид запыхался,
моргает и что у него так много рыжих веснушек. И
было гадко глядеть на его зеленый сюртук с темными
латками и на всю его хрупкую, деликатную фигурку.
   - Что ты лезешь ко мне, чеснок? - крикнул Яков. -
Не приставай!
   Жид рассердился и тоже крикнул:
   - Но ви, пожалуйста, потише, а то ви у меня через
забор полетите!
   - Прочь с глаз долой! - заревел Яков и бросился на
него с кулаками. - Житья нет от пархатых!
   Ротшильд помертвел от страха, присел и замахал
руками над головой, как бы защищаясь от ударов,
потом вскочил и побежал прочь что есть духу. На
бегу он подпрыгивал, всплескивал руками, и видно
было, как вздрагивала его длинная, тощая спина.
Мальчишки обрадовались случаю и бросились за ним с
криками: "Жид! Жид!" Собаки тоже погнались за ним
с лаем. Кто-то захохотал, потом свистнул, собаки
залаяли громче и дружнее... Затем, должно быть,
собака укусила Ротшильда, так как послышался
отчаянный, болезненный крик.
   Яков погулял по выгону, потом пошел по краю города
куда глаза глядят, и мальчишки кричали: "Бронза
идет! Бронза идет!" А вот и река. Тут с писком
носились кулики, крякали утки. Солнце сильно
припекало6 и от воды шло такое сверканье, что было
больно смотреть. Яков прошелся по тропинке вдоль
берега и видел, как из купальни вышла полная
краснощекая дама, и подумал про нее: "Ишь ты,
выдра!" Недалеко от купальни мальчишки ловили на
мясо раков; увидев его, они стали кричать со
злобой: "Бронза! Бронза!" А вот широкая старая
верба с громадным дуплом, а на ней вороньи
гнезда... И вдруг в памяти Якова, как живой, вырос
младенчик с белокурыми волосами и верба, про
которую говорила Марфа. Да, это и есть та самая
верба - зеленая, тихая, грустная... Как она
постарела, бедная!
   Он сел под нее и стал вспоминать. На том берегу,
где теперь заливной луг, в ту пору стоял крупный
березовый лес, а вон на той лысой горе, что
виднеется на горизонте, тогда синел старый-старый
сосновый бор. По реке ходили барки. А теперь все
ровно и гладко, и на том берегу стоит одна только
березка, молоденькая и стройная, как барышня, а на
реке только утки да гуси, и не похоже, чтобы здесь
когда-нибудь ходили барки. Кажется, против
прежнего и гусей стало меньше. Яков закрыл глаза,
и в воображении его одно навстречу другому
понеслись громадные стада белых гусей.
   Он недоумевал, как это вышло так, что за последние
сорок или пятьдесят лет своей жизни он ни разу не
был на реке, а если, может, и был, то не обратил
на нее внимания? Ведь река порядочная, не
пустячная; на ней можно было бы завести рыбные
ловли, а рыбу продавать купцам, чиновникам и
буфетчику на станции и потом класть деньги в банк;
можно было бы плавать в лодке от усадьбы к усадьбе
играть на скрипке, и народ всякого звания платил
бы деньги; можно было бы попробовать опять гонять
барки - это лучше, чем гробы делать: наконец можно
было бы разводить гусей, бить их и зимой
отправлять в Москву; небось одного пуху в год
набралось бы рублей на десять. Но он прозевал,
ничего этого не сделал. Какие убытки! Ах, какие
убытки! А если бы все вместе - и рыбу ловить, и на
скрипке играть, и барки гонять, и гусей бить, то
какой получился бы капитал! Но ничего этого не
было даже во сне, жизнь прошла без пользы, без
всякого удовольствия, пропала зря,
ни за понюшку табаку; впереди уже ничего не
осталось, а посмотришь назад - там ничего, кроме
убытков и таких страшных, что даже озноб берет. И
почему человек не может жить так, чтобы не было
этих потерь и убытков? Спрашивается, зачем срубили
березняк и сосновый бор? Зачем даром гуляет выгон?
Зачем люди делают всегда именно не то, что нужно?
Зачем Яков всю свою жизнь бранился, рычал,
бросался с кулаками, обижал свою жену и,
спрашивается, для какой надобности давеча напугал
и оскорбил жида? Зачем вообще люди мешают жить
друг другу? Ведь от этого какие убытки! Какие
страшные убытки! Если бы не было ненависти и
злобы, люди имели бы друг от друга громадную
пользу.
   Вечером и ночью мерещились ему младенчик, верба,
рыба, битые гуси, и Марфа, похожая в профиль на
птицу, которой хочется пить, и бледное, жалкое
лицо Ротшильда, и какие-то морды надвигались со
всех сторон и бормотали про убытки. Он ворочался с
боку на бок и раз пять вставал с постели, чтобы
поиграть на скрипке.
   Утром через силу поднялся и пошел в больницу. Тот
же Максим Николаич приказал ему прикладывать к
голове холодный компресс, дал порошки, и по
выражению лица его и по тону Яков понял, что дело
плохо и что уж никаким порошками не поможешь. Идя
потом домой, он соображал, что от смерти будет
одна только польза: не надо ни есть, ни пить, ни
платить податей, ни обижать людей, а так как
человек лежит в могилке не один год, а сотни,
тысячи лет, то, если сосчитать, польза окажется
громадная. От жизни человеку
- убыток, а от смерти - польза. Это соображение,
конечно, справедливо, но все-таки обидно и горько:
зачем на свете такой странный порядок, что жизнь,
которая дается человеку только один раз, проходит
без пользы?
   Не жалко было умирать, но как только дома он
увидел скрипку, у него сжалось сердце и стало
жалко. Скрипку нельзя взять с собою в могилу, и
теперь она останется сиротой, и с нею случится то
же, что с березняком и с сосновым бором. Все на
этом свете пропадало и будет пропадать! Яков вышел
из избы и сел у порога, прижимая к груди скрипку.
Думая о пропащей, убыточной жизни, он заиграл, сам
не зная что, но вышло жалобно и трогательно, и
слезы потекли у него по щекам. И чем крепче он
думал, тем печальнее пела скрипка.
   Скрипнула щеколда раз-другой, и в калитке
показался Ротшильд. Половину двора прошел он
смело, но, увидев Якова, вдруг остановился, весь
съежился и, должно быть от страха, стал делать
руками такие знаки, как будто хотел показать на
пальцах, который теперь час.
   - Подойди, ничего, - сказал ласково Яков и поманил
его к себе. - Подойди!
   Глядя недоверчиво и со страхом, Ротшильд стал
подходить и остановился от него на сажень.
   - А вы, сделайте милость, не бейте меня! - сказал
он, приседая. - Меня Мойсей Ильич опять послали.
Не бойся, говорят, поди опять до Якова и скажи,
говорят, что без их никак невозможно. В среду
швадьба.... Да-а! Господин Шаповалов выдают дочку
жа хорошего целовека. И швадьба будет богатая,
у-у! - добавил жид и прищурил один глаз.
   - Не могу... - проговорил Яков, тяжело дыша. -
Захворал, брат.
   И опять заиграл, и слезы брызнули из глаз на
скрипку. Ротшильд внимательно слушал, ставши к
нему боком и скрестив на груди руки. Испуганное,
недоумевающее выражение на его лице мало-помалу
сменилось скорбным и страдальческим, он закатил
глаза, как бы испытывая мучительный восторг, и
проговорил: "Ваххх!.." И слезы медленно потекли у
него по щекам и закапали на зеленый сюртук.
   И потом весь день Яков лежал и тосковал. Когда
вечером батюшка, исповедуя, спросил его, не помнит
ли он за собою какого-нибудь особенного греха, то
он, напрягая слабеющую память, вспомнил опять
несчастное лицо Марфы и отчаянный крик жида,
которого укусила собака, и сказал едва слышно:
   - Скрипку отдайте Ротшильду.
   - Хорошо, - ответил батюшка.
   И теперь в городе все спрашивают: откуда у
Ротшильда такая хорошая скрипка? Купил он ее или
украл, или, быть может, она попала к нему в
заклад? Он давно уже оставил флейту и играет
теперь только на скрипке. Из-под смычка у него
льются такие же жалобные звуки, как в прежнее
время из флейты, но когда он старается повторить
то, что играл яков, сидя на пороге, то у него
выходит нечто такое унылое и скорбное, что
слушатели плачут, и сам он под конец закатывает
глаза и говорит: "Ваххх!.." И эта новая песня так
понравилась в городе, что Ротшильда приглашают к
себе наперерыв купцы и чиновники и заставляют
играть ее до десяти раз.

СЛЕДОВАТЕЛЬ
   Уездный врач и судебный следователь ехали в один
хороший весенний полдень на вскрытие. Следователь,
мужчина лет тридцати пяти, задумчиво глядел на
лошадей и говорил:
   - В природе есть очень много загадочного и
темного, но и в обыденной жизни, доктор, часто
приходится наталкиваться на явления, которые
решительно не поддаются объяснению. Так, я знаю
несколько загадочных, странных смертей, причину
которых возьмутся объяснить только спириты и
мистики, человек же со свежей головой в недоумении
разведет руками, и только. Например, я знаю одну
очень интеллигентную даму, которая предсказала
себе смерть и умерла без всякой видимой причины
именно в назначенный ею день. Сказала, что умрет
тогда-то, и умерла.
   - Нет действия без причины,- сказал доктор.- Есть
смерть, значит, есть и причина. А что касается
предсказания, то ведь тут мало диковинного. Все
наши дамы и бабы обладают даром пророчества и
предчувствия.
   - Так-то так, но моя дама, доктор, совсем
особенная. В ее предсказании и смерти не было
ничего ни бабьего, ни дамского. Молодая женщина,
здоровая, умница, без всяких предрассудков. У нее
были такие умные, ясные, честные глаза; лицо открытое,
разумное, с легкой, чисто русской усмешечкой во
взгляде и на губах. Дамского или бабьего, если
хотите, в ней только одно - красота. Вся стройная,
грациозная, как вот эта береза, волоса
удивительные! Чтобы она не оставалась для вас
непонятной, прибавлю еще, что это был человек,
полный самой заразительной веселости, беспечности
и того умного, хорошего легкомыслия, которое
бывает только у мыслящих, простодушных, веселых
людей. Может ли тут быть речь о мистицизме,
спиритизме, даре предчувствия или о чем-нибудь
подобном? Над всем этим она смеялась. Докторская
бричка остановилась около колодца. Следователь и
доктор напились воды, потянулись и стали ждать,
когда кучер кончит поить лошадей.
   - Ну-с, отчего же умерла та дама?- спросил доктор,
когда бричка опять покатила по дороге.
   - Умерла она странно. В один прекрасный день
входит к ней муж и говорит, что не дурно бы к
весне продать старую коляску, а вместо нее купить
что-нибудь поновее и легче, и что не мешало бы
переменить левую пристяжную, а Бобчинского (была у
мужа такая лошадь) пустить в корень. Жена
выслушала его и говорит:
   - Делай, как знаешь, мне теперь все равно. К лету
я буду уже на кладбище. Муж, конечно, пожимает
плечами и улыбается.
   - Я нисколько не шучу,- говорит она.- Объявляю
серьезно, что я скоро умру.
   - То есть как скоро?
   - Сейчас же после родов. Рожу и умру. Словам этим
муж не придал никакого значения. Он не верит ни в
какие предчувствия и к тому же отлично знает, что
женщины в интересном положении любят капризничать
и вообще предаваться мрачным мыслям. Прошел день,
и жена опять ему о том, что умрет тотчас же после
родов, и потом каждый день все о том же, а он
смеялся и обзывал ее бабой, гадалкой, кликушей.
Близкая смерть стала idee fixe
жены. Когда муж не слушал ее, она шла в кухню и
говорила там о своей смерти с няней и кухаркой:
   - Не много еще мне осталось жить, нянюшка. Как
только рожу, сейчас же и умру. Не хотелось бы
умирать так рано, да уж знать судьба моя такая.
Нянька и кухарка, конечно, в слезы. Бывало,
приедет к ней попадья или помещица, а она отведет
ее в угол и давай душу отводить - все о том же, о
близкой смерти. Говорила она серьезно, с
неприятной улыбкой, даже со злым лицом, не
допуская возражений. Была она модницей, щеголихой,
но тут ввиду скорой смерти все бросила и стала
ходить неряхой; уже не читала, не смеялась, не
мечтала вслух... Мало того, поехала с теткой на
кладбище и облюбовала там место для своей могилки,
а дней за пять до родов написала завещание. И
имейте в виду, все это творилось при отличном
здоровье, без малейших намеков на болезнь или
какую-нибудь опасность. Роды - трудная штука,
иногда смертельная, но у той, про которую я вам
говорю, все обстояло благополучно и бояться было
решительно нечего. Мужу в конце концов вся эта
история надоела. как-то за обедом он рассердился и
спросил:
   - Послушай, Наташа, когда же будет конец этим
глупостям?
   - Это не глупости. Я говорю серьезно.
   - Вздор! Я бы тебе советовал перестать глупить,
чтобы потом самой не было совестно. Но вот
наступили и роды. Муж привез из города самую
лучшую акушерку. Роды были у жены первые, но сошли
как нельзя лучше. Когда все кончилось, роженица
пожелала взглянуть на младенца. Поглядела и
сказала:
   - Ну, а теперь и умереть можно. Простилась,
закрыла глаза и через полчаса отдала богу душу. До
самой последней минуты она была в сознании. По
крайней мере когда ей вместо воды подали молока,
то она тихо прошептала:
   - Зачем же вы мне вместо воды молока даете? Так
вот какая история. Как предсказала, так и умерла.
   Следователь помолчал, вздохнул и сказал:
   -Вот и объясните, отчего она умерла? Уверяю вас
честным словом, это не выдумка, а факт. Размышляя,
доктор поглядел на небо.
   - Надо было бы вскрыть ее,- сказал он.
   - Зачем?
   - А затем, чтобы узнать причину смерти. Не от
предсказания же своего она умерла. Отравилась, по
всей вероятности. Следователь быстро повернулся
лицом к доктору и, прищурив глаза, спросил:
   - Из чего же вы заключаете, что она отравилась?
   - Я не заключаю, а предполагаю. Она хорошо жила с
мужем?
   - Гм... не совсем. Недоразумения начались вскоре
же после свадьбы. Было такое несчастное стечение
обстоятельств. Покойница однажды застала мужа с
одной дамой... Впрочем, она скоро простила ему.
   - А что раньше было, измена мужа или появление
идеи о смерти? Следователь пристально поглядел на
доктора, как бы желая разгадать, зачем он задает
такой вопрос.
   - Позвольте,- ответил он не сразу.- Позвольте,
дайте припомнить.- Следователь снял шляпу и потер
себе лоб.- Да, да... она стала говорить о смерти
именно вскорости после того сл