езираю ваши книги, презираю все блага
мира и мудрость. Все ничтожно, бренно, призрачно
и обманчиво, как мираж. Пусть вы горды, мудры и
прекрасны, но смерть сотрет вас с лица земли наравне
с подпольными мышами, а потомство ваше, история,
бессмертие ваших гениев замерзнут или сгорят
вместе с земным шаром.
   Вы обезумели и идете не по той дороге. Ложь
принимаете вы за правду и безобразие за красоту.
Вы удивились бы, если бы вследствие каких-нибудь
обстоятельств на яблонях и апельсинных деревьях
вместо плодов вдруг выросли лягушки и ящерицы или
розы стали издавать запах вспотевшей лошади; так
я удивляюсь вам, променявшим небо на землю. Я не
хочу понимать вас.
   Чтоб показать вам на деле презрение к тому, чем
живете вы, я отказываюсь от двух миллионов, о которых
я когда-то мечтал, как о рае, и которые теперь
презираю. Чтобы лишить себя права на них, я выйду
отсюда за пять часов до условленного срока и таким
образом нарушу договор..."
   Прочитав это, банкир положил лист на стол, поцеловал
странного человека в голову, заплакал и вышел
из флигеля. Никогда в другое время, даже после
сильных проигрышей на бирже, он не чувствовал такого
презрения к самому себе, как теперь. Придя домой,
он лег в постель, но волнение и слезы долго
не давали ему уснуть...
   На другой день утром прибежали бледные сторожа
и сообщили ему, что они видели, как человек, живущий
во флигеле, пролез через окно в сад, пошел к
воротам, затем кто-то скрылся. Вместе со слугами
банкир тотчас же отправился во флигель и удостоверил
бегство своего узника. Чтобы не возбуждать лишних
толков, он взял со стола лист с отречением и,
вернувшись к себе, запер его в несгораемый шкаф.

ПАТРИОТ СВОЕГО ОТЕЧЕСТВА
   Маленький немецкий городок. Имя этого городка
носит одна из известнейших целебных вод. В нем
больше отелей, чем домов, и больше иностранцев,
чем немцев.
   Хорошее пиво, хорошеньких служанок и чудный вид вы
можете найти в отеле, стоящем на краю (левом)
города, на высокой горе, в тени прелестнейшего
садика.
   В один прекрасный вечер на террасе этого отеля, за
белым мраморным столиком, сидело двое русских. Они
пили пиво и играли в шашки. Оба старательно лезли
"в дамки" и беседовали об успехах лечения. Оба
приехали сюда лечиться от большого живота и
ожирения печени.
   Сквозь листву пахучих лип глядела на них немецкая
луна... Маленький кокетливый ветерок нежно теребил
российские усы и бороды и вдувал в уши русских
толстячков чуднейшие звуки. У подножия горы играла
музыка. Немцы праздновали годовщину какого-то
немецкого события. Молитвы не доносились до
вершины горы - далеко! Доносилась одна только
мелодия... Мелодия меланхолическая, самая
разнемецкая, плакучая, тягучая... Слушаешь ее - и
сладко ныть хочется...
   Русские лезли "в дамки" и задумчиво внимали. Оба
были в блаженнейшем настроении духа. Шепот лип,
кокетливый ветерок, мелодия со своей меланхолией -
все это, вместе взятое, развезло их русские души.
   - При такой обстановке, Тарас Иваныч, хорошо
тово... любить, - сказал один из них. - Влюбиться
в какую-нибудь да по темной аллейке пройтись...
   - М-да...
   И наши русские завели речь о любви, о дружбе...
Сладкие мгновения! Кончилось тем, что оба
незаметно, бессознательно оставили в покое пешки,
подперли свои русские головы кулаками и задумались.
   Мелодия становилась все слышнее и слышнее. Скоро
она уступила свое место мотиву. Стали слышны не
только трубы и контрабасы, но и скрипки.
   Русские поглядели вниз и увидели факельную
процессию. Процессия двигалась вверх. Скоро сквозь
липы блеснули красные огни факелов, послышалось
стройное пение, и музыка загремела над самыми
ушами русских. Молодые девушки, женщины, солдаты,
бурши, старцы в мгновение наполнили длинную
стройную аллею, осветили весь сад и страшно
загалдели... Сзади несли бочонки с пивом и вином.
Сыпали цветы и жгли разноцветные бенгальские огни.
   Русские умилились духом. И им захотелось
участвовать в процессии. Они взяли свои бутылки и
смешались с толпой. Процессия остановилась на
полянке за отелем. Вышел на средину какой-то
старичок и сказал что-то. Ему аплодировали.
Какой-то бурш взобрался на стол и произнес
трескучую речь. За ним - другой, третий,
четвертый... Говорили, взвизгивали, махали
руками...
   Петр Фомич умилился. В груди его стало светло,
тепло, уютно. При виде говорящей толпы самому
хочется говорить. Речь заразительна. Петр Фомич
протискался сквозь толпу и остановился около
стола. Помахав руками, он взобрался на стол. Еще
раз помахал руками. Лицо его побагровело. Он
покачнулся и закричал коснеющим, пьяным языком:
"Ребята! Не... немцев бить!"
   Счастье его, что немцы не понимают по-русски!

ПЕРЕЖИТОЕ
   Был Новый год. Я вышкл в переднюю.
    Там, кроме швейцара, стояло еще несколько наших:
Иван Иванович, Петр Кузьмич, Егор Сидорыч... Все пришли
расписаться на листе, который величаво возлегал
на столе (Бумага, впрочем, была из дешевых, N 8.)
   Я взглянул на лист. Подписей было слишком много и...
о лицемерие! О двуличие! Где вы, росчерки, подчерки,
закорючки, хвостики? Все буквы кругленькие, ровненькие,
гладенькие, точно розовые щечки. Вижу знакомые
имена, но не узнаю их. Не переменили ли эти господа
свои почерки?
   Я осторожно умакнул перо в чернильницу, неизвестно
чего ради сконфузился, притаил дыхание и осторожно
начертил свою фамилию. Обыкновенно я никогда
в своей подписи не употреблял конечного "ера", теперь
же употребил: начал его и закончил.
   - Хочешь, я тебя погублю? - услышал я около
своего уха голос и дыхание Петра Кузьмича.
   - Каким образом?
   - Возьму и погублю. Да. Хочешь? Хе-хе-хе.
   - Здесь нельзя смеяться, Петр Кузьмич. Не забывайте,
где вы находитесь. Улыбки менее чем уместны.
Извините, но я полагаю... Это профанация, неуважение,
так сказать...
   - Хочешь я тебя погублю?
   - Каким образом? - спросил я.
   - А таким... Как меня пять лет тому назад фон
Кляузен погубил... Хе-хе-хе. Очень просто... Возьму
около твоуй фамилии и поставлю закорючку. Росчерк
сделаю. Хе-хе-хе. Твою подпись неуважительной сделаю.
Хочешь?
   Я побледенел. Действительно, жизнь моя была в руках
этого человека с сизым носом. Я поглядел с боязнью и с
некоторым уважением на его зловещие глаза...
   Как мало нужно для того, чтобы сковырнуть человека !
   - Или капну чернилами около твоей подписи.
Кляксу сделаю... Хочешь?
   Наступило молчание... Он с сознанием своей силы,
величавый, гордый, с губительным ядом в руке, я с сознанием
своего бессилия, жалкий, готовый погибнуть -
оба молчали... Он впился в мое бледное лицо своими
буркалами. я избегал его взгляда.
   - Я пошутил,- сказал он наконец.- Не бойся.
   - О, благодарю вас! - сказал я и, полный благодарности,
пожал ему руку.
   - Пошутил... А все-таки могу... Помни... Ступай...
Покедова пошутил... А там, что бог даст...

ПЕРЕПУТАННЫЕ ОБЪЯВЛЕНИЯ
   С предлагаемыми объявлениями случился на праздниках
маленькийскандал, не имеющий, впрочем, особенной
важности и не предусмотренный законодателем:
набрав их и собирая в гранки, наборщик уронил весь
шрифт на пол. Гранки смешались и вышла путаница,
не имеющая, впрочем, уголовного характера. Вот что
получилось по тиснении:
   Трехэтажный дворник ищет места гувернантки.
   "Цветы и змеи" Л.И.Пальмина с прискорбием извещают
родных и знакомых о кончине супруга и отца
своего камер-юнкера А.К.Пустоквасова.
   С дозволения начальства сбежал пудель фабрики
Сиу и К .
   Жеребец вороной масти, скаковой, специалист по
женским и нервным болезням, дает уроки фехтования.
   Общество пароходства "Самолет" ищет места горничной.
   Редакция журнала "Нива" имеет для рожениц отдельные
комнаты. Секрет и удобства. Дети и нижние
чины платят половину. Просят не трогать руками.
   Конкурсное правление по делам о несостоятельности
купца Кричалова продает за ненадобностью рак
желудка и костоеду.
   По случаю ненастной погоды зубной врач Крахтер
вставляет зубы.Панихиды ежедневно.
   Новость! Студент-математик с золотой медалью,
находясь в бедственном положении, предлагает почтеннейшей
публике белье и приданое. Обеды и завтраки
по разнообразнейшим меню.
   С 1-го февраля будет выходить без предваительной
цензуры акушерка Дылдина. Всякая подделка строго
преследуется законом.

ПРИЗНАТЕЛЬНЫЙ НЕМЕЦ
   Я знал одного признательного немца.
   Впервые встретил я его во Франкфурте-на-Майне.
Он ходил по Dummstrasse и водил обезьянку. На лице
его были написаны голод, любовь к отечеству и покорность
судьбе. Он жалобно пел, а обезьянка плясала.
Я сжалился над ним и дал им талер.
   - О, благодарю вас! - сказал мне немец, прижимая
к груди талер.- Благодарю! До могилы не забуду
вашего подаяния!
   Во второй раз я встретил этого немца во Франкфурте-на-Одере.
Он ходил по Eselstrasse и продавал жареные
сосиска. Завидев меня, он прослезился, поднял
глаза к небу и сказал:
   - О, благодарю вас, майн герр! Я никогда не забуду
того талера, кототорым вы спасли от голода меня
и мою покойную обезьяну! Ваш талер тогда дал нам
комфорт!
   В третий раз я встретил его в России (in diesem Russland.)
Здесь он преподавал русским детям древние языки,
тригонометрию и теорию музыки. В свободное от
уроков время он искал себе место директора железной
дороги.
   - О, я помню вас! - сказал он мне, пожимая мою
руку.- Все русские люди нехорошие люди, но вы исключение.
Я не люблю русских, но о вас и вашем талере
буду помнить до могилы!
   Больше мы с ним не встречались.

ПРОТЕКЦИЯ
   По Невскому шел маленький, сморщенный старичок с
орденом на шее. За ним вприпрыжку следовал
маленький молодой человек с кокардой и лиловым
носиком. Старичок был нахмурен и сосредоточен,
молодой человек озабоченно мигал глазками и,
казалось, собирался плакать. Оба шли к Евлампию
Степановичу.
   - Я не виноват, дяденька! - говорил молодой
человек, едва поспевая за старичком. - Меня
понапрасну уволили. Дряньковский больше меня пьет,
однако же его не уволили! Он каждый день являлся в
присутствие пьяным, а я не каждый день. Это такая
несправедливость от его превосходительства,
дяденька, что и выразить вам не могу!
   - Молчи... Свинья!
   - Гм... Ну, пущай я буду свинья, хоть у меня и
самолюбие есть. Меня не за пьянство уволили, а за
портрет. Подносили ему наши альбом с карточками.
Все снимались, и я снимался, но моя карточка не
сгодилась, дяденька. Глаза выпученные вышли и руки
растопырены. Носа у меня никогда такого длинного
не было, как на карточке вышло. Я и постыдился
свою карточку в альбом вставлять. Ведь у его
превосходительства дамы бывают, портреты рассматривают,
а я не желаю себя перед дамами компрометировать. Моя
наружность не красивая, но привлекательная, а на карточке
какой-то шут вышел. Евлампий Степаныч и обиделись,
что моей карточки нет. Подумали, что я из гордости
или вольномыслия... А какое у меня вольномыслие? Я
и в церковь хожу, и постное ем, и носа не задираю,
как Дряньковский. Заступитесь, дяденька! Век буду
бога молить! Лучше в гробу лежать, чем без места
шляться.
   Старичок и его спутник повернули за угол, прошли
еще три переулка и наконец дернули за звонок у
двери Евлампия Степановича.
   - Ты здесь посиди, - сказал старичок, войдя с
молодым человеком в приемную, - а я к нему пойду.
Из-за тебя беспокойства одни только. Болван...
Стань и стой тут... Дрянь...
   Старичок высморкался, поправил на шее орден и
пошел в кабинет. Молодой человек остался в
приемной. Сердце его застучало.
   "О чем они там говорят? - подумал он, холодея и
переминаясь от тоски с ноги на ногу, когда из
кабинета донеслось к нему бормотанье двух
старческих голосов. - Слушает ли он дяденьку?"
   Не вынося известности, он подошел к двери и
приложил к ней свое большое ухо.
   - Не могу-с! - услышал он голос Евлампия
Степановича. - Верьте богу, не могу-с! Я вас
уважаю, друг я вам. Прохор Михайлыч, на все для
вас готов, но... не могу-с! И не просите!
   - Я согласен с вами, ваше превосходительство, это
испорченный мальчишка. Не стану этого отрицать и
скажу даже вам как другу и благодетелю, что мало
того, что он пьяница. Это было еще ничего-с. Не
негодяй! И уворует, ежели что плохо лежит, и
подчистить мастер, и наябедничать готов... Такой
паршивец, что и выразить вам не могу! Вы ему
сегодня одолжение делаете, а завтра он донос на
вас пишет. Сволочь человек... Мне его нисколько не
жалко. Коли бы моя воля, я бы его давно к чертям
на кулички... Но мне, ваше - ство, мать его жалко!
Для матери только и прошу. Обокрал, подлец, мать,
пропил все...
   Молодой человек отошел от двери и прошелся по
приемной. Через пять минут он опять подошел к
двери и приложил ухо.
   - Для старушечки сделайте, ваше - ство, - говорил
дядя. - Она с тоски умирает, что ее подлец без
дела ходит.
   - Ну, ладно, так и быть. Только с условием: чуть
что малейшее, сейчас же вон!
   - Сейчас и выгоняйте, ежели что, подлеца этакого.
   Молодой человек отошел от двери и зашагал по
приемной.
   - Молодец дядька! - прошептал он, в восторге
потирая руки. - Трогательно расписывает!
Необразованный человек, а как все это умно у него
выходит...
   Из кабинета показался дядя.
   - Тебя приняли, - сказал он угрюмо. - Дрянь...
Пойдем.
   - Благодарю вас, дяденька! - вздохнул молодой
человек, мигая глазами, полными благодарности, и
целуя руку. - Без вашей протекции я давно бы
пропал...
   Оба вышли на улицу и зашагали к себе домой.
Старичок был нахмурен и сосредоточен, молодой
человек сиял и был весел.

РАССКАЗ, КОТОРОМУ ТРУДНО
П
ОДОБРАТЬ НАЗВАНИЕ
   Был праздничный полдень. Мы, в количестве двадцати
человек, сидели за большим столом и наслаждались
жизнью. Наши пьяненькие глазки покоились
на прекрасной икре, свежих омарах, чудной семге и на
массе бутылок, стоявших рядами почти во всю длину
стола. В желудках было жарко, или, выражаясь по-арабски,
всходили солнца. Ели и повторяли. Разговоры
вели либеральные... Говорили мы о... Могу я, читатель,
поручиться за вашу скромность? Говорили не о клубнике,
не о лошадях... нет! Мы решали вопросы. Говорили
о мужике, уряднике, рубле... (не выдайте, голубчик!).
Один вынул из карамана бумажечку и прочел
стихи, в которых юмористически советуется брать с
обывателей за смотрение двумя глазами десять рублей,
а за смотрение одним - пять рублей, со слепых
же ничего не брать. Любостряжаев (Федор Андреич),
человек обыкновенно смирный и почтительный, на этот
раз поддался общему течению. Он сказал: "Его превосходительство
Иван Прохорыч такая дылда... такая
дылда!" После каждой фразы мы восклицали "Pereat!"
Совратили с пути истины и официантов, заставив их выпить
за фатернитэ... Тосты были шипучие, забористые,
самые возмутительные! Я, например, провозгласил тост
за процветание ест... - могу я поручиться за вашу
скромность?..- естественных наук.
   Когда подали шампанское, мы попросили губернского
секретаря Оттягаева, нашего Ренана и Спинозу, сказать
речь Поломавшись малость, он согласился и, оглянувшись
на дверь, сказал:
   - Товарищи! Между нами нет ни старших, ни младших!
Я, например, губернский секретарь, не чувствую
ни малейшего поползновения показывать свою власть
над сидящими здесь коллежскими регистраторами и
в то же время, надеюсь, здесь сидящие титулярные и
надворные не глядят на меня, как на какую-нибудь чепуху.
Позвольте же мне... Ммм... Нет, позвольте... Поглядите
вокруг! Что мы видим?
   Мы поглядели вокруг и увидели почтительно улыбающиеся
холуйские физиономии.
   - Мы видим,- продолжал оратор, оглянувшись на
дверь, - муки, страдания... Кругом кражи, хищения,
воровства, грабительства, лихоимства... Круговое пьянство...
Притеснения на каждом шагу... Сколько слез!
Сколько страдальцев! Пожалеем их, за... заплачем...
(Оратор начинает слезоточить.) Заплачем и выпьем за...
   В это время скрипнула дверь. Кто-то вошел. Мы
оглянулись и увидели маленького человечка с большой
лысиной и с менторской улыбочкой на губах. Этот человек
так знаком нам! Он вошел и остановился, чтобы
дослушать тост.
   - ... заплачем и выпьем, - продолжал оратор, возвысив
голос, - за здоровье нашего начальника, покровителя и
благодетеля, Ивана Прохорыча Халчадаева!
Урраааа!
   - Урраааа! - загорланили все двадцать горл, и
по всем двадцати сладкой струйкой потекло шампанское...
   Старичок подошел к столу и ласково закивал нам
головой. Он, видимо, был в восторге.

РЕЧЬ И РЕМЕШОК
   Он собрал нас к себе в кабинет и голосом, дрожащим
от слез, трогательным, нежным, приятельским, но не
допускающим возражений, сказал нам речь.
   - Я знаю все,- сказал он.- Все! Да! Насквозь
вижу. Я давно уже заметил этот, так сказать э... э... э...
дух, атмосферу, дуновение. Ты, Цицюльский, читаешь
Щедрина, ты, Спичкин, читаешь тоже что-то такое.
Все знаю. Ты, Тупоносов, сочиняешь... тово... статьи,
там, всякие... и вольно держишь себя. Господа! Прошу
вас! Прошу не как начальник, а как человек...
В наше время нельзя так. Либерализм этот
должен исчезнуть.
   Говорил он в таком роде очень долго. Пронял всех
нас, пронял теперешнее направление, похвалил науки и
искусства, с оговоркой о пределе и рамках, из коих наукам
выходить нельзя и упомянул о любви матерей...
Мы бледнели, краснели и слушали. Душа наша мылась
в его словах. Нам хотелось умереть от раскаяния.
Нам хотелось облобызать его, пасть ниц... зарыдать...
Я глядел в спину архивариуса, и мне казалось, что
эта спина не плачет только потому, что боиться нарушить
общественную тишину.
   - Идите! - кончил он. Я все забыл! Я не злопамятен...
Я... я... Господа! История говорит нам... Мне
не верите, верьте истории... История говорит нам...
   Но увы! Мы не узнали, что говорит нам история.
Голос его задрожал, на глазах сверкнули слезы, вспотели
очки. В тот же самый момент послышались всхлипывания:
то рыдал Цицюльский. Спичкин покраснел,
как вареный рак. Мы полезли в карманы за платками.
Он замигал глазками и тоже полез за платком.
  - Идите! - залепетал он плачущим голосом.- Оставьте
меня! Оставьте... Ммда...
   Но увы! Выньте из часов маленький винтик или
бросьте вы в них ничтожную песчинку - и остановятся
часы. Впечатление, произведенное речью, исчезло
как дым, у самых дверей своего апогея. Апофеоз
не удался ... и благодаря чему же. Ничтожеству!
   Он полез в задний карман и вместе с платком вытащил
оттуда какой-то ремешок. Нечаянно, разумеется.
Ремешок, маленький, грязненький, заскорузлый, поболтался
в воздухе  змейкой и упал к ногам архивариуса.
Архивариус поднял его обеими руками и с почтительным
содраганием во всех членах положил на стол.
   - Ремешок-с,- прошептал он.
   Цицюльский улыбнулся. Заметив его улыбку, я,
и сам того не желая, прыснул в кулак... как дурак,
как мальчишка! За мной прыснул Спичкин, за ним Трехкапитанский
- и все погибло! Рухнуло здание.
   - Ты чего же это смеешься. - услышал я громовой голос.
   Батюшки-светы! Гляжу: его глаза глядят на меня,
только на меня... в упор!
   - Где ты находишься! А! Ты в портерной! А! Забываешься!
Подавай в отставку! Мне либералов не надо.

РОМАН С КОНТРАБАСОМ
   Музыкант Смычков шел из города на дачу князя
Бибулова, где по случаю сговора "имел быть" вечер с
музыкой и танцами. На спине его покоился огромный
контрабас в кожаном футляре. Шел Смычков по берегу
реки, катившей свои прохладные воды хотя не
величественно, но зато весьма поэтично.
   "Не выкупаться ли?"- подумал он.
   Не долго думая, он разделся и погрузил свое тело
в прохладные струи. Вечер был великолепный. Поэтическая
душа Смычкова стала настраиваться соответственно
гармонии окружающего. Но какое сладкое
чувство охватило его душу, когда, отплыв шагов на сто в
сторону, он увидел красивую девушку, сидевшую на
крутом берегу и удившую рыбу. Он притаил дыхание
и замер от наплыва разнородных чувств: воспоминания
детства, тоска о минувшем, проснувшаяся любовь...
Боже, а ведь он думал, что он уже не в состоянии любить!
После того как он потерял веру в человечество
(