ах,- сказал Петр Дмитрич.- Насчет
философии обращайтесь вот к ней, к моей супруге.
Она была на курсах и всех этих Шопенгауэров и
Прудонов насквозь...
   Ольге Михайловне опять стало скучно. Она опять
пошла по саду, по узкой тропиночке, мимо яблонь и
груш, и опять у нее был такой вид, как будто шла
она по очень важному делу. А вот изба садовника...
На пороге сидела жена садовника Варвара и ее
четверо маленьких ребятишек с большими стрижеными
головами. Варвара тоже была беременна и собиралась
родить, по ее вычислениям, к Илье-пророку.
Поздоровавшись, Ольга Михайловна молча оглядела ее
детей и спросила:
   - Ну, как ты себя чувствуешь?
   - А ничего...
   Наступило молчание. Обе женщины молча как будто
понимали друг друга.
   - Страшно родить в первый раз,- сказала Ольга
Михайловна, подумав,- мне все кажется, что я не
перенесу, умру.
   - И мне представлялось, да вот жива же... Мало ли
чего!
   Варвара, беременная уже в пятый раз и опытная,
глядела на свою барыню несколько свысока и
говорила с нею наставительным тоном, а Ольга
Михайловна невольно чувствовала ее авторитет; ей
хотелось говорить о своем страхе, о ребенке, об
ощущениях, но она боялась, чтобы это не показалось
Варваре мелочным и наивным. И она молчала и ждала,
когда сама Варвара скажет что-нибудь.
   - Оля, домой идем!- крикнул из малинника Петр
Дмитрич.
   Ольге Михайловне нравилось молчать, ждать и
глядеть на Варвару. Она согласилась бы простоять
так, молча и без всякой надобности, до самой ночи.
Но нужно было идти. Едва она отошла от избы, как
уж к ней навстречу бежала Любочка, Вата и Ната.
Две последние не добежали до нее на целую сажень и
обе разом остановились как вкопанные; Любочка же
добежала и повисла к ней на шею.
   - Милая! Хорошая! Бесценная!- заговорила она,
целуя ее в лицо и в шею.- Поедемте чай пить на
остров!
   - На остров! На остров!- сказали обе разом
одинаковые Вата и Ната, не улыбаясь.
   - Но ведь дождь будет, мои милые.
   - Не будет, не будет!- крикнула Любочка, делая
плачущее лицо.- Все согласны ехать! Милая, хорошая!
   - Там все собираются ехать чай пить на остров,-
сказал Петр Дмитрич, подходя.- Распорядись... Мы
все поедем на лодках, а самовары и все прочее надо
отправить с прислугой в экипаже.
   Он пошел рядом с женой и взял ее под руку. Ольге
Михайловне захотелось сказать мужу что-нибудь
неприятное, колкое, хотя бы даже упомянуть о
приданом, чем жестче, тем, казалось, лучше. Она
подумала и сказала:
   - Отчего это граф Алексей Петрович не приехал? Как
жаль!
   - Я очень рад, что он не приехал,- солгал Петр
Дмитрич.- Мне этот юродивый надоел пуще горькой
редьки.
   - Но ведь ты до обеда ждал его с таким нетерпением!
III
   Через полчаса все гости уже толпились на берегу
около свай, где были привязаны лодки. Все много
говорили, смеялись и от излишней суеты никак не
могли усесться в лодки. Три лодки были уже битком
набиты пассажирами, а две стояли пустые. От этих
двух пропали куда-то ключи, и от реки то и дело
бегали во двор посланные поискать ключей. Одни
говорили, что ключи у Григория, другие - что они у
приказчика, третьи советовали призвать кузнеца и
отбить замки. И все говорили разом, перебивая и
заглушая друг друга. Петр Дмитрич нетерпеливо
шагал по берегу и кричал:
   - Это черт знает что такое! Ключи должны всегда
лежать в передней на окне! Кто смел взять их
оттуда? Приказчик может, если ему угодно, завести
себе свою лодку!
   Наконец ключи нашлись. тогда оказалось, что не
хватает двух весел. Снова поднялась суматоха. Петр
Дмитрич, которому наскучило шагать, прыгнул в
узкий и длинный челн, выдолбленный из тополя, и,
покачнувшись, едва не упав в воду, отчалил от
берега. За ним одна за другою, при громком смехе и
визге барышень, поплыли и другие лодки.
   Белое облачное небо, прибрежные деревья, камыш и
лодки с людьми и с веслами отражались в воде, как
в зеркале; под лодками, далеко в глубине, в
бездонной пропасти тоже было небо и летали птицы.
Один берег, на котором стояла усадьба, был высок,
крут и весь покрыт деревьями; на другом, отлогом,
зеленели широкие заливные луга и блестели звезды.
Проплыли лодки саженей пятьдесят, и из-за печально
склонившихся верб на отлогом берегу показались
избы, стадо коров; стали слышаться песни, пьяные
крики и звуки гармоники.
   Там и сям по реке шныряли челны рыболовов, плывших
ставить на ночь свои переметы. В одном челноке
сидели подгулявшие музыканты-любители и играли на
самоделковых скрипках и виолончели.
   Ольга Михайловна сидела у руля. Она приветливо
улыбалась и много говорила, чтобы занять гостей, а
сама искоса поглядывала на мужа. Он плыл на своем
челне впереди всех, стоя и работая одним веслом.
Легкий остроносый челнок, который все гости звали
душегубкой, а сам Петр Дмитрич почему-то Пендераклией,
бежал быстро; он имел живое, хитрое выражение и,
казалось, ненавидел тяжелого Петра Дмитрича и ждал
удобной минуты, чтобы выскользнуть из-под его ног.
Ольга Михайловна посматривала на мужа, и ей были
противны его красота, которая нравилась всем,
затылок, его поза, фамильярное обращение с
женщинами; она ненавидела всех женщин, сидевших в
лодке, ревновала и в то же время в каждую минуту
вздрагивала и боялась, чтобы валкий челнок не
опрокинулся и не наделал бед.
   - Тише, Петр!- кричала она, и сердце ее замирало
от страха.- Садись в лодку! Мы и так верим, что ты
смел!
   Беспокоили ее и те люди, которые сидели с нею в
лодке. Все это были обыкновенные, недурные люди,
каких много, но теперь каждый из них представлялся
ей необыкновенным и дурным. В каждом она видела
одну только неправду. "Вот,- думала она,- работает
веслом молодой шатен в золотых очках и с красивою
бородкой, это богатый, сытый и всегда счастливый
маменькин сынок, которого все считают честным,
свободомыслящим, передовым человеком. Еще года
нет, как он кончил в университете и приехал на
житье в уезд, но уж говорит про себя: "Мы земские
деятели". Но пройдет год, и он, как многие другие,
соскучится, уедет в Петербург и, чтобы оправдать
свое бегство, будет всюду говорить, что земство
никуда не годится и что он обманут. А с другой
лодки, не отрывая глаз, глядит на него молодая
жена и верит, что он "земский деятель", как через
год поверит тому, что земство никуда не годится. А
вот полный, тщательно выбриты господин в
соломенной шляпе с широкою лентой и с дорогою
сигарой в зубах. Этот любит говорить: "Пора нам
бросить фантазии и приняться за дело!" У него
йоркширские свиньи, бутлеровские ульи, рапс,
ананасы, маслобойня, сыроварня, итальянская
двойная бухгалтерия. Но каждое лето, чтобы осенью
жить с любовницей в Крыму, он продает на сруб свой
лес и закладывает по частям землю. А вот дядюшка
Николай Николаич, который сердит на Петра Дмитрича
и все-таки почему-то не уезжает домой!"
   Ольга Михайловна поглядывала на другие лодки,, и
там она видела одних только неинтересных чудаков,
актеров или недалеких людей. Вспомнила она всех,
кого только знала в уезде, и никак не могла
вспомнить ни одного такого человека, о котором
могла бы сказать или подумать хоть что-нибудь
хорошее. Все, казалось ей, бездарны, бледны,
недалеки, узки, фальшивы, бессердечны, все
говорили не то, что думали, и делали не то, что
хотели. Скука и отчаяние душили ее; ей хотелось
вдруг перестать улыбаться, вскочить и крикнуть:
"Вы мне надоели!"- и потом прыгнуть из лодки и
поплыть к берегу.
   - Господа, возьмем Петра Дмитрича на буксир!-
крикнул кто-то.
   - На буксир! На буксир!- подхватили остальные.-
Ольга Михайловна, берите на буксир вашего мужа.
   Чтобы взять на буксир, Ольга Михайловна, сидевшая
у руля, должна была не пропустить момента и ловко
схватить Пендераклию у носа за цепь. Когда она
нагибалась за цепью, Петр Дмитрич поморщился и
испуганно посмотрел на нее.
   - Как бы ты не простудилась тут!- сказал он.
   "Если ты боишься за меня и за ребенка, то зачем же
ты меня мучишь?"- подумала Ольга Михайловна.
   Петр Дмитрич признал себя побежденным и, не желая
плыть на буксире, прыгнул с Пендераклии в лодку, и
без того уж набитую пассажирами, прыгнул так
неаккуратно, что лодка сильно накренилась, и все
вскрикнули от ужаса.
   "Это он прыгнул, чтобы нравиться женщинам,-
подумала Ольга Михайловна.- Он знает, что это
красиво..."
   У нее, как думала она, от скуки, досады, от
напряженной улыбки и от неудобства, какое
чувствовалось во всем теле, началась дрожь в руках
и ногах. И чтобы скрыть от гостей эту дрожь, она
старалась громче говорить, смеяться, двигаться...
   "В случае, если я вдруг заплачу,- думала она,- то
скажу, что у меня болят зубы..."
   Но вот наконец лодки пристали к острову "Доброй
Надежды". Так назывался полуостров, образовавшийся
вследствие загиба реки под острым углом, покрытый
старою рощей из березы, дуба, вербы и тополя. Под
деревьями уже стояли столы, дымили самовары, и
около посуды уже хлопотали Василий и Григорий, в
своих фраках и в белых вязаных перчатках. На
другом берегу, против "Доброй Надежды", стояли
экипажи, приехавшие с провизией. С экипажей
корзины и узлы с провизией переправлялись на
остров в челноке, очень похожем на Пендераклию. У
лакеев, кучеров и даже у мужика, который сидел в
челноке, выражение лиц было торжественное,
именинное, какое бывает только у детей и прислуги.
   Пока Ольга Михайловна заваривала чай и наливала
первые стаканы, гости занимались наливкой и
сладостями. Потом же началась суматоха, обычная на
пикниках во время чаепития, очень скучная и
утомительная для хозяек. Едва Григорий и Василий
успели разнести, как к Ольге Михайловне уже
потянулись руки с пустыми стаканами. Один просил
без сахару, другой - покрепче, третий - пожиже,
четвертый благодарил. И все это Ольга Михайловна
должна была помнить и потом кричать: "Иван
Петрович, это вам без сахару?" или: "Господа, кто
просил пожиже?" Но тот, кто просил пожиже и без
сахару, уж не помнил этого и, увлекшись приятными
разговорами, брал первый попавшийся стакан. В
стороне от стола бродили, как тени, унылые фигуры
и делали вид, что ищут в траве грибов или читают
этикеты на коробках,- это те, которым не хватило
стаканов. "Вы пили чай?"- спрашивала Ольга
Михайловна, и тот, к которому относился этот
вопрос, просил не беспокоиться и говорил: "Я
подожду",- хотя для хозяйки было удобнее, чтобы
гости не ждали, а торопились.
   Одни, занятые разговорами, пили чай медленно,
задерживая у себя стаканы по получасу, другие же,
в особенности кто много пил за обедом, не отходили
от стола и выпивали стакан з стаканом, так что
Ольга Михайловна едва успевала наливать. Один
молодой шутник пил чай вприкуску и все приговаривал:
"Люблю, грешный человек, побаловать себя китайскою
травкой". То и дело просил он с глубоким вздохом:
"Позвольте еще одну черепушечку!" Пил он много,
сахар кусал громко и думал, что все это смешно и
оригинально и что он отлично подражает купцам.
Никто не понимал, что все эти мелочи были
мучительны для хозяйки, да и трудно было понять,
так как Ольга Михайловна все время приветливо
улыбалась и болтала вздор.
   А она чувствовала себя нехорошо... Ее раздражали
многолюдство, смех, вопросы, шутник, ошеломленные
и сбившиеся с ног лакеи, дети, вертевшиеся около
стола; ее раздражало, что Вата похожа на Нату,
Коля на Митю, и что не разберешь, кто из них пил
уже чай, а кто еще нет. Она чувствовала, что ее
напряженная улыбка переходит в злое выражение, и
ей каждую минуту казалось, что она сейчас заплачет.
   - Господа, дождь!- крикнул кто-то
   Все посмотрели на небо.
   - Да, в самом деле дождь...- подтвердил Петр
Дмитрич и вытер щеку.
   Небо уронило только несколько капель, настоящего
дождя еще не было, но гости побросали чай и
заторопились. Сначала все хотели ехать в экипажах,
но раздумали и направились к лодкам. Ольга
Михайловна, под предлогом, что ей нужно поскорее
распорядиться насчет ужина, попросила позволения
отстать от общества и ехать домой в экипаже.
   Сидя в коляске, она прежде всего дала отдохнуть
своему лицу от улыбки. С злым лицом она ехала
через деревню и с злым лицом отвечала на поклоны
встречных мужиков. Приехав домой, она прошла
черным ходом к себе в спальню и прилегла н постель
мужа.
   - Господи боже мой,- шептала она,- к чему эта
каторжная работа? К чему эти люди толкутся здесь и
делают вид, что им весело? К чему я улыбаюсь и
лгу? Не понимаю, не понимаю!
   Послышались шаги и голоса. Это вернулись гости.
   "Пусть,- подумала Ольга Михайловна.- Я еще полежу".
   Но в спальню вошла горничная и сказала:
   - Барыня, Марья Григорьевна уезжает!
   Ольга Михайловна вскочила, поправила прическу и
поспешила из спальни.
   - Марья Григорьевна, что же это такое?- начала она
обиженным голосом, идя навстречу Марье
Григорьевне.- Куда вы это торопитесь?
   - Нельзя, голубчик, нельзя! Я и так уже
засиделась. Меня дома дети ждут.
   - Не добрая вы! Отчего же вы детей с собой не
взяли?
   _ Милая, если позволите, я привезу их к вам
как-нибудь в будень, но сегодня...
   - Ах, пожалуйста,- перебила Ольга Михайловна,- я
буду очень рада! Дети у вас такие милые! Поцелуйте
их всех... Но право, вы меня обижаете! Зачем
торопиться, не понимаю!
   - Нельзя, нельзя... Прощайте, милая. Берегите
себя. Вы ведь в таком теперь положении...
   И обе поцеловались. Проводив гостью до экипажа,
Ольга Михайловна пошла в гостиную к дамам. Там уж
огни были зажжены, и мужчины усаживались играть в
карты.
IV
   Гости стали разъезжаться после ужина, в четверть
первого. Провожая гостей, Ольга Михайловна стояла
на крыльце и говорила:
   - Право, вы бы взяли шаль! Становится немножко
свежо. Не дай бог, простудитесь!
   - Не беспокойтесь, Ольга Михайловна!- отвечали
гости, усаживаясь.- Ну, прощайте! Смотрите же, мы
ждем вас! Не обманите!
   - Тпррр!- сдерживал кучер лошадей.
   - Трогай, Денис! Прощайте, Ольга Михайловна!
   - Детей поцелуйте!
   Коляска трогалась с места и тотчас же исчезала в
потемках. В красном круге, бросаемом лампою на
дорогу, показывалась новая пара или тройка
нетерпеливых лошадей и силуэт кучера с протянутыми
вперед руками. Опять начинались поцелуи, упреки и
просьбы приехать еще раз или взять шаль. Петр Дмитрич
выбегал из передней и помогал дамам сесть в
коляску.
   - Ты поезжай теперь на Ефремовщину,- учил он
кучера.- Через Манькино ближе, да там дорога хуже.
Чего доброго опрокинешь... Прощайте, моя прелесть!
Mille compliments вашему художнику!
   - Прощайте, душечка Ольга Михайловна! Уходите в
комнаты, а то простудитесь! Сыро!
   - Тпррр! Балуешься!
   - Это какие же у вас лошади?- спрашивал Петр
Дмитрич.
   - В великом посту у Хайдарова купили,- отвечал
кучер.
   - Славные конячки...
   И Петр Дмитрич хлопал пристяжную по крупу.
   - Ну, трогай! Дай бог час добрый!
   Наконец уехал последний гость. Красный круг на
дороге закачался,- поплыл в сторону, сузился и
погас - это Василий унес с крыльца лампу. В
прошлые разы обыкновенно, проводив гостей, Петр
Дмитрич и Ольга Михайловна начинали прыгать в зале
друг перед другом, хлопать в ладоши и петь:
"Уехали! уехали! уехали!" Теперь же Ольге
Михайловне было не до того. Она пошла в спальню,
разделась и легла в постель.
   Ей казалось, что она уснет тотчас же и будет спать
крепко. Ноги и плечи ее болезненно ныли, голова
отяжелела от разговоров, и во всем теле
по-прежнему чувствовалось какое-то неудобство.
Укрывшись с головой, она полежала минуты три,
потом взглянула из-под одеяла на лампадку,
прислушалась к тишине и улыбнулась.
   - Хорошо, хорошо...- зашептала она, подгибая ноги,
которые, казалось ей, оттого что она много ходила,
стали длиннее.- Спать, спать...
   Ноги не укладывались, всему телу было неудобно, и
она повернулась на другой бок. По спальне с
жужжанием летала большая муха и беспокойно билась
о потолок. Слышно было также, как в зале Григорий
и Василий, осторожно ступая, убирали столы; Ольге
Михайловне стало казаться, что она уснет и ей
будет удобно только тогда, когда утихнут эти
звуки. И она опять нетерпеливо повернулась на
другой бок.
   Послышался из гостиной голос мужа. Должно быть,
кто-нибудь остался ночевать, потому что Петр
Дмитрич к кому-то обращался и громко говорил:
   - Я не скажу, чтобы граф Алексей Петрович был
фальшивый человек. Но он поневоле кажется таким,
потому что все вы, господа, стараетесь видеть в
нем не то, что он есть на самом деле. В его
юродивости видят оригинальный ум, в фамильярном
обращении - добродушие, в полном отсутствии
взглядов видят консерватизм. Допустим даже, что он
в самом деле консерватор восемьдесят четвертой
пробы. Но что это такое, в сущности, консерватизм?
   Петр Дмитрич, сердитый и на графа Алексея
Петрович, и на гостей, и на самого себя, отводил
теперь душу. Он бранил и графа и гостей и с досады
на самого себя готов был высказывать и
проповедовать, что угодно. Проводив гостя, он
походил из угла в угол по гостиной, прошелся по
столовой, по коридору, по кабинету, потом опять по
гостиной, и вошел в спальню. Ольга Михайловна
лежала на спине, укрытая одеялом только по пояс
(ей уже казалось жарко)6 и со злым лицом следила
за мухой, которая стучала по потолку.
   - Разве кто остался ночевать?- спросила она.
   - Егоров.
   Петр Дмитрич разделся и лег на свою постель. Он
молча закурил папиросу и тоже стал следить за
мухой. Взгляд его был суров и беспокоен. Молча
минут пять Ольга Михайловна глядела на его
красивый профиль. Ей казалось почему-то, что если
бы муж вдруг повернулся к ней лицом и сказал:
"Оля, мне тяжело",- то она заплакала бы или
засмеялась, и ей стало бы легко. Она думала, что
ноги ноют и всему ее телу неудобно оттого, что у
нее напряжена душа.
   - Петр, о чем ты думаешь?- спросила она.
   - Так, ни о чем...- ответил муж.
   - У тебя в последнее время завелись от меня
какие-то тайны. Это нехорошо.
   - Почему же нехорошо?- ответил Петр Дмитрич сухо и
не сразу.- У каждого из нас есть своя личная
жизнь, должны быть и свои тайны поэтому.
   - Личная жизнь, свои тайны... все это слова!
Пойми, что ты меня оскорбляешь!- сказала Ольга
Михайловна, поднимаясь и садясь на постели.- Если
у тебя тяжело на душе, то почему ты скрываешь это
от меня? И почему ты находишь более удобным
откровенничать с чужими женщинами, а не с женой? Я
ведь слышала, как ты сегодня на пасеке изливался
перед Любочкой.
   - Ну, и поздравляю. Очень рад, что слышала.
   Это значило: оставь меня в покое, не мешай мне
думать! Ольга Михайловна возмутилась. Досада,
ненависть и гнев, которые накоплялись у нее в
течение дня, вдруг точно запенились; ей хотелось
сейчас же, не откладывая до завтра, высказать мужу
все, оскорбить его, отомстить... Делая над собой
усилия, чтобы не кричать, она сказала:
   - Так знай же, что все это гадко, гадко и гадко!
Сегодня я ненавидела тебя весь день - вот что ты
наделал!
   Петр Дмитрич тоже поднялся и сел.
   - Гадко, гадко, гадко!- продолжала Ольга
Михайловна, начиная дрожать всем телом.- Меня
нечего поздравлять! Поздравь ты лучше самого себя!
Срам, срам! Долгался до такой степени, что
стыдишься оставаться с женой в одной комнате!
Фальшивый ты человек! Я вижу тебя насквозь и
понимаю каждый твой шаг!
   - Оля, когда ты бываешь не в духе, то, пожалуйста,
предупреждай меня. Тогда я буду спать в кабинете.
   Сказавши это, Петр Дмитрич взял подушку и вышел из
спальни. Ольга Михайловна не предвидела этого.
Несколько минут она молча, с открытым ртом и дрожа
всем телом, глядела на дверь, за которою скрылся
муж, и старалась понять, что значит это. Есть ли
это один из тех приемов, которые употребляют в
спорах фальшивые люди, когда бывают неправы, или
же это оскорбление, обдуманно нанесенное ее
самолюбию? Как понять? Ольге Михайловне
припомнился ее двоюродный брат, офицер, веселый
малый, который часто со смехом рассказывал ей, что
когда ночью "супружница начинает пилить" его, то
он обыкновенно берет подушку и, посвистывая,
уходит к себе в кабинет, а же