, что я
непременно приеду на будущей неделе. Чтобы завтра
не проспать, он пошел ночевать во флигель.
   Мария Сергеевна ложилась спать поздно,
по-петербургски, и теперь почему-то я был рад
этому.
   - Итак? - начал я, когда мы остались одни. - Итак,
вы будете добры, сыграете что-нибудь.
   Мне не хотелось музыки, но я не знал, как начать
разговор. Она села за рояль и сыграла, не помню
что. Я сидел возле, смотрел на ее белые пухлые
руки и старался прочесть что-нибудь на ее
холодном, равнодушном лице. Но вот она чему-то
улыбнулась и поглядела на меня.
   - Вам скучно без вашего друга, - сказала она.
   Я засмеялся.
   - Для дружбы достаточно было бы ездить сюда раз в
месяц, а я бываю тут чаще, чем каждую неделю.
   Сказавши это, я встал и в волнении прошелся из
угла в угол. Она тоже встала и отошла к камину.
   - Вы что хотите этим сказать? - спросила она,
поднимая на меня свои большие ясные глаза.
   Я ничего не ответил.
   - Вы сказали неправду, - продолжала она, подумав.
- Вы бываете здесь только ради Дмитрия Петровича.
Что ж, я очень рада. В наш век редко кому
приходится видеть такую дружбу.
   "Эге!" - подумал я и, не зная, что сказать,
спросил:
   - Хотите пройтись по саду?
   - Нет.
   Я вышел на террасу. По голове у меня бегали
мурашки, и мне было холодно от волнения. Я уже был
уверен,то разговор наш будет самый ничтожный и что
ничего особенного мы не сумеем сказать друг другу,
но что непременно в эту ночь должно случиться то,
о чем я не смел даже мечтать. Непременно в эту
ночь или никогда.
   - Какая хорошая погода! - сказал я громко.
   - Для меня это решительно все равно, - послышался
ответ.
   Я вошел в гостиную. Мария Сергеевна по-прежнему
стояла около камина, заложив назад руки, о чем-то
думая, и смотрела в сторону.
   - Почему же это для вас решительно все равно? -
спросил я.
   - Потому что мне скучно. Вам бывает скучно только
без вашего друга, а мне всегда скучно. Впрочем...
это для вас не интересно.
   Я сел за рояль и взял несколько аккордов, выжидая,
что она скажет.
   - Вы, пожалуйста, не церемоньтесь, - сказала она,
сердито глядя на меня и точно собираясь заплакать
с досады. - Если вам хочется спать, то уходите. Не
думайте, что если вы друг Дмитрия Петровича, то уж
обязаны скучать с его женой. Я не хочу жертвы.
Пожалуйста, уходите.
   Я не ушел, конечно. Она вышла на террасу, а я
остался в гостиной и минут пять перелистывал ноты.
Потом и я вышел. Мы стояли рядом в тени от
занавесок, а под ними были ступени, залитые лунным
светом. Через цветочные клумбы и по желтому песку
аллей тянулись черные тени деревьев.
   - Мне тоже нужно уезжать завтра, - сказал я.
   - Конечно, если мужа нет дома, то вам нельзя
оставаться здесь, - проговорила она насмешливо. -
Воображаю, как бы вы были несчастны, если бы
влюбились в меня! Вот погодите, я когда-нибудь
возьму и брошусь вам на шею... Посмотрю, с каким
ужасом вы побежите от меня. Это интересно.
   Ее слова и бледное лицо были сердиты, но ее глаза
были полны самой нежной, страстной любви. Я уже
смотрел на это прекрасное создание как на свою
собственность, и тут впервые я заметил, что у нее
золотистые брови, чудные брови, каких я раньше
никогда не видел. Мысль, что я сейчас могу
привлечь ее к себе, ласкать, касаться ее
замечательных волос, представилась мне вдруг такою
чудовищною, что я засмеялся и закрыл глаза.
   - Однако уже пора... Спокойной ночи, - проговорила
она.
   - Я не хочу спокойной ночи... - сказал я, смеясь и
идя за ней в гостиную. - Я прокляну эту ночь, если
она будет спокойной.
   Пожимая ей руку и провожая ее до двери, я видел по
ее лицу, что она понимает меня и рада, что я тоже
понимаю ее.
   Я пошел к себе в комнату. На столе у меня около
книг лежала фуражка Дмитрия Петровича, и это
напомнило мне о его дружбе. Я взял трость и вышел
в сад. Тут уж подымался туман, и около деревьев и
кустов, обнимая их, бродили те самые высокие и
узкие привидения, которых я видел давеча на реке.
Как жаль, что я не мог с ними говорить!
   В необыкновенно прозрачном воздухе отчетливо
выделялись каждый листок, каждая росинка - все это
улыбалось мне в тишине, спросонок, и, проходя мимо
зеленых скамей, я вспоминал слова из какой-то
шекспировской пьесы: как сладко спит сияние луны
здесь на скамье!
   В саду была горка. Я взошел на нее и сел. Меня
томило очаровательное чувство. Я знал наверное,
что сейчас буду обнимать, прижиматься к ее
роскошному телу, целовать золотые брови, и мне
хотелось не верить этому, дразнить себя, и было
жаль, что она меня так мало мучила и так скоро
сдалась.
   Но вот неожиданно послышались тяжелые шаги. На
аллее показался мужчина среднего роста, и я тотчас
же узнал в нем Сорок Мучеников. Он сел на скамью и
глубоко вздохнул, потом три раза перекрестился и
лег. Через минуту он встал и лег на другой бок.
Комары и ночная сырость мешали ему уснуть.
   - Ну, жизнь! - проговорил он. - Несчастная,
горькая жизнь!
   Глядя на его тощее согнутое тело и слушая тяжелые
вздохи, я вспомнил еще про одну несчастную,
горькую жизнь, которая сегодня исповедалась мне, и
мне стало жутко и страшно своего блаженного
состояния. Я спустился с горки и пошел к дому.
   "Жизнь, по его мнению, страшна, - думал я, - так
не церемонься же с нею, ломай ее и, пока она тебя
не задавила, бери все, что можно урвать от нее".
   На террасе стояла Мария Сергеевна. Я молча обнял
ее и стал жадно целовать ее брови, виски, шею...
   В моей комнате она говорила мне, что она любит
меня уже давно, больше года. Она клялась мне в
любви, плакала, просила, чтобы я увез ее к себе. Я
то и дело подводил ее к окну, чтобы посмотреть на
ее лицо при лунном свете, и она казалась мне
прекрасным сном, и я торопился крепко обнять ее,
чтобы поверить в действительность. Давно уж я не
переживал таких восторгов... Но все-таки далеко,
где-то в глубине души, я чувствовал какую-то
неловкость, и мне было не по себе. В ее любви ко
мне было что-то неудобное и тягостное, как в
дружбе Дмитрия Петровича. Это была большая,
серьезная любовь со слезами и клятвами, а я хотел,
чтобы не было ничего серьезного - ни слез, ни
клятв, ни разговоров о будущем. Пусть бы эта
лунная ночь промелькнула в нашей жизни светлым
метеором - и баста.
   Ровно в три часа она вышла от меня, и когда я,
стоя в дверях, смотрел ей вслед, в конце коридора
вдруг показался Дмитрий Петрович. Встретясь с ним,
она вздрогнула и дала ему дорогу, и во всей ее
фигуре было написано отвращение. Он как-то странно
улыбнулся, кашлянул и вошел ко мне в комнату.
   - Тут я забыл вчера свою фуражку... - сказал он,
не глядя на меня.
   Он нашел и обеими руками надел на голову фуражку,
потом посмотрел на мое смущенное лицо, на мои
туфли и проговорил не своим, а каким-то странным,
сиплым голосом:
   - Мне, вероятно, на роду написано ничего не
понимать. Если вы понимаете что-нибудь. то...
поздравляю вас. У меня темно в глазах.
   И он вышел, покашливая. Потом я видел в окно, как
он сам около конюшни запрягал лошадей. Руки у него
дрожали, он торопился и оглядывался на дом;
вероятно, ему было страшно. Затем он сел в
тарантас и со странным выражением, точно боясь
погони, ударил по лошадям.
   Немного погодя уехал и я сам. Уже всходило солнце,
и вчерашний туман робко жался к кустам и
пригоркам. На козлах сидел Сорок Мучеников, уже
успевший где-то выпить, и молол пьяный вздор.
   - Я человек вольный! - кричал он на лошадей. - Эй
вы, малиновые! Я потомственный почетный гражданин,
ежели желаете знать!
   Страх Дмитрия Петровича, который не выходил у меня
из головы, сообщился и мне. Я думал о том, что
случилось, и ничего не понимал. Я смотрел на
грачей, и мне было странно и страшно, что они
летают.
   - Зачем я это сделал? - спрашивал я себя в
недоумении и с отчаянием. - Почему это вышло
именно так, а не иначе? Кому и для чего это нужно
было, чтоб она любила меня серьезно и чтоб он
явился в комнату за фуражкой? При чем тут фуражка?
   В тот же день я уехал в Петербург, и с Дмитрием
Петровичем и его женой уж больше ни разу не
виделся. Говорят, что они продолжают жить вместе.

СУПРУГА
5 1
   - Я просил вас не убирать у меня на столе, -
говорил Николай Евграфыч. - После ваших уборок
никогда ничего не найдешь. Где телеграмма? Куда вы
ее бросили? Извольте искать. Она из Казани,
помечена вчерашним числом.
   Горничная, бледная, очень тонкая, с равнодушным
лицом, нашла в корзине под столом несколько
телеграмм и молча подала их доктору, но все это
были городские телеграммы, от пациентов. Потом
искали в гостиной и в комнате Ольги Дмитриевны.
   Был уже первый час ночи. Николай Евграфыч знал,
что жена вернется домой не скоро, по крайней мере
часов в пять. Он не верил ей и, когда она долго не
возвращалась, не спал, томился и в то же время
презирал и жену, и ее постель, и зеркало, и ее
бонбоньерки, и эти ландыши и гиацинты, которые
кто-то каждый день присылал ей и которые
распространяли по всему дому приторный запах
цветочной лавки. В такие ночи он становился
мелочен, капризен, придирчив, и теперь ему
казалось, что ему очень нужна телеграмма,
полученная вчера от брата, хотя эта телеграмма не
содержала в себе ничего, кроме поздравления с
праздником.
   В комнате у жены на столе, под коробкой с почтовой
бумагой, он нашел какую-то телеграмму и взглянул
на нее мельком. Она была адресована на имя тещи,
для передачи Ольге Дмитриевне, из Монте-Карло,подпись:
6 1
Michel... Из текста доктор не понял ни одного
слова, так как это был какой-то иностранный,
по-видимому, английский язык.
   - Кто этот Мишель? Почему из Монте-Карло? Почему
на имя тещи??
   За время семилетней супружеской жизни он привык
подозревать, угадывать, разбираться в уликах, и
ему не раз приходило в голову, что благодаря этой
домашней практике из него мог бы выйти теперь
отличный сыщик. Придя в кабинет и начавши
соображать, он тотчас же вспомнил, как года
полтора назад он был с женой в Петербурге и и
завтракал у Кюба с одним своим школьным товарищем,
инженером путей сообщения, и как этот инженер
представил ему и его жене молодого человека лет
двадцати двух - двадцати трех, которого звали
Михаилом Иванычем; фамилия была короткая, немножко
странная: Рис. Спустя два месяца доктор видел в
альбоме жены фотографию этого молодого человека с
надписью по-французски: "На память о настоящем и в
надежде на будущее"; потом он раза два встречал
его самого у своей тещи... И как раз это было то
время, когда жена стала часто отлучаться и
возвращалась домой в четыре и пять часов утра и
все просила у него заграничного паспорта, а он
отказывал ей, и у них в доме по целым дням
происходила такая война, что от прислуги было
совестно.
   Полгода назад товарищи-врачи решили, что у него
начинается чахотка, и посоветовали ему бросить все
и уехать в Крым. Узнавши об этом, Ольга Дмитриевна
сделал вид, что это ее очень испугало; она стала
ласкаться к мужу и все уверяла, что в Крыму
холодно и скучно, а лучше бы в Ниццу, и что она
поедет вместе и будет там ухаживать за ним, беречь
его, покоить...
   И теперь он понимал, почему жене так хочется
именно в Ниццу: ее Michel живет в Монте-Карло.
   Он взял английско-русский словарь и, переводя
слова и угадывая их значение, мало-помалу составил
такую фразу: "Пью здоровье моей дорогой возлюбленной,
тысячу раз целую маленькую ножку. Нетерпеливо жду
приезда". Он представил себе, какую бы смешную,
жалкую роль он играл, если бы согласился поехать с
7 1
женой в Ниццу, едва не заплакал от чувства обиды и
в сильном волнении стал ходить по всем комнатам. В
нем возмутилась его гордость, его плебейская
брезгливость. Сжимая кулаки и морщась от
отвращения, он спрашивал себя, как это он, сын
деревенского попа, бурсак по воспитанию, прямой,
грубый человек, по профессии хирург - как это он
мог отдаться в рабство, так позорно подчинить себя
этому слабому, ничтожному, продажному, низкому
созданию?
   - Маленькая ножка! - бормотал он, комкая
телеграмму. - Маленькая ножка!
   От того времени, когда он влюбился и сделал
предложение и потом жил семь лет, осталось
воспоминание только о длинных душистых волосах,
массе мягких кружев и о маленькой ножке, в самом
деле очень маленькой и красивой; и теперь еще,
казалось, от прежних объятий сохранилось на руках
и лице ощущение шелка и кружев - и больше ничего.
Ничего больше, если не считать истерик, визга,
попреков, угроз и лжи наглой, изменнической лжи...
Он помнил, как у отца в деревне, бывало, со двора
в дом нечаянно влетала птица и начинала неистово
биться о стекла и опрокидывать вещи, так и эта
женщина, из совершенно чуждой ему среды, влетела в
его жизнь и произвела в ней настоящий разгром.
Лучшие годы жизни протекли, как в аду, надежды на
счастье разбиты и осмеяны, здоровья нет, в
комнатах его пошлая кокоточная обстановка, а из
десяти тысяч, которые он зарабатывает ежегодно, он
никак не соберется послать своей матери-попадье
хотя бы десять рублей и уже должен по векселям
тысяч пятнадцать. Казалось, если бы в его квартире
жила шайка разбойников, то и тогда бы жизнь его не
была так безнадежно, непоправимо разрушена, как
при этой женщине.
   Он стал кашлять и задыхаться. Надо было бы лечь в
постель и согреться, но он не мог, а все ходил по
комнатам или садился за стол, и нервно водил
карандашом по бумаге, и писал машинально:
   "Проба пера... Маленькая ножка..."
   К пяти часам он ослабел и уже обвинял во всем
одного себя, ему казалось теперь, что если бы Ольга
Дмитриевна вышла за другого, который мог бы иметь
8 1
на нее доброе влияние, то - кто знает? - в конце
концов, быть может, она стала бы доброй, честной
женщиной; он же плохой психолог и не знает женской
души, к тому же неинтересен, груб...
   "Мне уже осталось немного жить, - думал он, - я
труп и не должен мешать живым. Теперь, в сущности,
было бы странно и глупо отстаивать какие-то свои
права. Я объяснюсь с ней; пуст она уходит к
любимому человеку... Дам ей развод, приму вину на
себя..."
   Ольга Дмитриевна приехала наконец и, как была, в
белой ротонде, шапке и в калошах, вошла в кабинет
и упала в кресло.
   - Противный, толстый мальчишка, - сказала она,
тяжело дыша, и всхлипнула. - Это даже нечестно,
это гадко. - Она топнула ногой.
   - Я не могу, не могу, не могу!
   - Что такое? - спросил Николай Евграфыч, подходя к
ней.
   - Меня провожал сейчас студент Азарбеков и потерял
мою сумку, а в сумке пятнадцать рублей. Я у мамы
взяла.
   Она плакала самым серьезным образом, как девочка,
и не только платок, но даже перчатки у нее были
мокры от слез.
   - Что ж делать! - вздохнул доктор. - Потерял, так
и потерял, ну и бог с ним. Успокойся, мне нужно
поговорить с тобой.
   - Я не миллионерша, чтобы так манкировать
деньгами. Он говорит, что отдаст, но я не верю, он
бедный...
   Муж просил ее успокоиться и выслушать его, а она
говорила все о студенте и о своих потерянных
пятнадцати рублях.
   - Ах, я дам тебе завтра двадцать пять, только
замолчи пожалуйста! - сказал он с раздражением.
   - Мне надо переодеться! - заплакала она. - Не могу
же я серьезно говорить, если я в шубе! Как странно!
   Он снял с нее шубу и калоши и в это время ощутил
запах белого вина, того самого, которым она любила
запивать устриц (несмотря на свою воздушность, она
очень много ела и много пила). Она пошла к себе и
немного погодя вернулась переодетая, напудренная,
9 1
с заплаканными глазами, села и вся ушла в свой
легкий с кружевами капот, и в массе розовых волн
муж различал только ее распущенные волосы и
маленькую ножку в туфле.
   - Ты о чем хочешь говорить? - спросила она,
покачиваясь в кресле.
   - Я нечаянно увидел вот это... - сказал доктор и
подал ей телеграмму.
   Она прочла и пожала плечами.
   - Что ж? - сказала она, раскачиваясь сильнее. -
Это обыкновенное поздравление с Новым годом и
больше ничего. Тут нет секретов.
   - Ты рассчитываешь на то, что я не знаю
английского языка. Да, я не знаю, но у меня есть
словарь. Это телеграмма от Риса, он пьет здоровье
своей возлюбленной и тысячу раз целует тебя. Но
оставим, оставим это... - продолжал доктор
торопливо. - Я вовсе не хочу упрекать тебя или
делать сцену. Довольно уже было и сцен и попреков,
пора кончить... Вот что я тебе хочу сказать: ты
свободна и можешь жить, как хочешь.
   Помолчали. Она стала тихо плакать.
   - Я освобождаю тебя от необходимости притворяться
и лгать, - продолжал Николай Евграфыч. - Если
любишь этого молодого человека, то люби; если
хочешь ехать к нему за границу, поезжай. Ты
молода, здорова, а я уже калека, жить мне осталось
недолго. Одним словом... ты меня понимаешь.
   Он был взволнован и не мог продолжать. Ольга
Дмитриевна, плача и голосом, каким говорят, когда
жалеют себя, созналась, что она любит Риса и
ездила с ним кататься за город, бывала у него в
номере, и в самом деле ей очень хочется теперь
поехать за границу.
   - Видишь, я ничего не скрываю, - сказала она со
вздохом. - Вся душа моя нараспашку. И я опять
умоляю тебя, будь великодушен, дай мне паспорт!
   - Повторяю: ты свободна.
   Она пересела на другое место, поближе к нему,
чтобы взглянуть на выражение его лица. Она не
верила ему и хотела теперь понять его тайные
мысли. Она никогда никому не верила, и как бы
благородны ни были намерения, она всегда
подозревала в них мелкие или
низменные побуждения и эгоистические цели. И когда
она пытливо засматривала ему в лицо, ему
показалось, что у нее в глазах, как у кошки,
блеснул зеленый огонек.
   - Когда же я получу паспорт? - спросила она тихо.
   Ему вдруг захотелось сказать "никогда", но он
сдержал себя и сказал:
   - Когда хочешь.
   - Я поеду только на месяц.
   - Ты поедешь к Рису навсегда. Я дам тебе развод,
приму вину на себя, и Рису можно будет жениться на
тебе.
   - Но я вовсе не хочу развода! - живо сказала Ольга
Дмитриевна, делая удивленное лицо. - Я не прошу у
тебя развода! Дай мне паспорт, вот и все.
   - Но почему же ты не хочешь развода? - спросил он,
начиная раздражаться. - Ты странная женщина. Какая
ты странная! Если ты серьезно увлеклась и он тоже
любит тебя, то в вашем положении вы оба ничего не
придумаете лучше брака. И неужели ты еще станешь
выбирать между браком и адюльтером?
   - Я понимаю вас, - сказала она, отходя от него, и
лицо ее приняло злое, мстительное выражение. - Я
отлично понимаю вас. Я надоела вам, и вы просто
хотите избавиться от меня, навязать этот развод.
Благодарю вас, я не такая дура, как вы думаете.
Развода я не приму и от вас не уйду, не уйду, не
уйду! Во-первых, я не желаю терять общественного
положения, - продолжала она быстро, как бы боясь,
что ей помешают говорить, - во-вторых, мне уже
двадцать семь лет, а Рису двадцать три; через год
я ему надоем, и он меня бросит. И в-третьих, если
хотите знать, я не ручаюсь, что это мое увлечение
может продолжаться долго... Вот вам! Не уйду я от
вас.
   - Так я тебя выгоню из дому! - крикнул Николай
Евграфыч и затопал ногами. - Выгоню вон, низкая,
гнусная женщина!
   - Увидим-с! - сказала она и вышла.
   Уже давно рассвело во дворе, а доктор все сидел у
стола, водил карандашом по бумаге и писал
машинально:
   "Милостивый государь... Маленькая ножка..."
   Или же он ходил и останавливался в гостиной перед
фотографией, снятой семь лет тому назад, вскоре
после свадьбы, и долго смотрел на нее. Это была
семейная группа: тесть, теща, его жена Ольга
Дмитриевна, когда ей было двадцать лет, и он сам в
качестве молодого, счастливого мужа. Тесть,
бритый, пухлый, водяночный тайный советник, хитрый
и жадный до денег, теща - полная дама с мелкими и
хищными чертами, как у хорька, безумно любящая
свою дочь и во всем помогающая ей; если бы дочь
душила человека, то мать не сказала бы ей ни слова
и только заслонила бы ее своим подолом. У Ольги
Дмитриевны тоже мелкие и хищные черты лица, но
более выразительные и смелые, чем у матери; это
уже не хорек, а зверь покрупнее! А са