ачали
ее осторожно рассматривать.
   Книга была "Граф Монте-Кристо".
   - Против его воли не пойдешь! - сказал со вздохом
наш старый бухгалтер Прохор Семеныч Будылда. -
Постарайся как-нибудь, понатужься... Читай себе
по-маленьку, а там, бог даст, он забудет, и тогда
бросить можно будет. Ты не пугайся... А главное
- не вникай... Читай и не вникай в эту
умственность.
   Мердяев завернул книгу в бумагу и сел писать. Но
не писалось ему на этот раз. Руки у него дрожали и
глаза косили в разные стороны: один в потолок,
другой в чернильницу. На другой день пришел он на
службу заплаканный.
   - Четыре раза уже начинал, - сказал он, - но
ничего не разберу... Какие-то иностранцы...
   Через пять дней Семипалатов, проходя мимо столов,
остановился перед Мердяевым и спросил:
   - Ну, что? Читали книгу?
   - Читал, ваше превосходительство.
   - О чем же вы читали, любезнейший? А ну-ка,
расскажите!
   Мердяев поднял вверх голову и зашевелил губами.
   - Забыл, ваше превосходительство... - сказал он
через минуту.
   - Значит, вы не читали или, э-э-э... невнимательно
читали! Авто-мма-тически! Так нельзя! Вы еще раз
прочтите! Вообще, господа, рекомендую. Извольте
читать! Все читайте! Берите там у меня на окне
книги и читайте. Парамонов, подите, возьмите себе
книгу! Подходцев, ступайте и вы, любезнейший!
Смирнов - и вы! Все, господа! Прошу!
   Все пошли и взяли себе по книге. Один только
Будылда осмелился выразить протест. Он развел
руками, покачал головой и сказал:
   - А уж меня извините, ваше превосходительство...
скорей в отставку... Я знаю, что от этих самых
критик и сочинений бывает. У меня от них старший
внук родную мать в глаза дурой зовет и весь пост
молоко хлещет. Извините-с!
   - Вы ничего не понимаете, - сказал Семипалатов,
прощавший обыкновенно старику все его грубости.
   Но Семипалатов ошибался: старик все понимал. Через
неделю же мы увидели плоды этого чтения.
Подходцев, читавший второй том "Вечного жида",
назвал Будылду "иезуитом"; Смирнов стал являться
на службу в нетрезвом виде. Но ни на кого не
подействовало так чтение, как на Мердяева. Он
похудел, осунулся, стал пить.
   - Прохор Семеныч! - умолял он Будылду. - Заставьте
вечно бога молить! Попросите вы его
превосходительство, чтобы они меня извинили... Не
могу я читать. Читаю день и ночь, не сплю, не
ем... Жена вся измучилась, вслух читавши, но,
побей бог, ничего не понимаю! Сделайте божескую
милость!
   Будылда несколько раз осмеливался докладывать
Семипалатову, но тот только руками махал и,
расхаживая по правлению вместе с Галамидовым,
попрекал всех невежеством. Прошло этак два месяца,
и кончилась вся эта история ужаснейшим образом.
   Однажды Мердяев, придя на службу, вместо того,
чтобы садиться за стол, стал среди присутствия на
колени, заплакал и сказал:
   - Простите меня, православные, за то, что я
фальшивые бумажки делаю!
   Затем он вошел в кабинет и, став перед
Семипалатовым на колени, сказал:
   - Простите меня, ваше превосходительство: вчера я
ребеночка в колодец бросил!
   Стукнулся лбом о пол и зарыдал...
   - Что это значит?! - удивился Семипалатов.
   - А это то значит, ваше превосходительство, -
сказал Будылда со слезами на глазах, выступая
вперед, - что он ума решился! У него ум за разум
зашел! Вот что ваш Галамидка сочинениями наделал!
Бог все видит, ваше превосходительство. А ежели
вам мои слова не нравятся, то позвольте мне в
отставку. Лучше с голоду помереть, чем этакое на
старости лет видеть!
   Семипалатов побледнел и прошелся из угла в угол.
   - Не принимать Галамидова! - сказал он глухим
голосом. - А вы, господа, успокойтесь. Я теперь
вижу свою ошибку. Благодарю, старик!
   И с этой поры у нас больше ничего не было. Мердяев
выздоровел, но не совсем. И до сих пор при виде
книги он дрожит и отворачивается.

ЧТО ЛУЧШЕ?
   В кабак могут ходить взрослые и дети, а в школу
только дети.
   Алкоголь замедляет обмен веществ, способствует
отложению жира, веселит сердце человека. На вс„ сие
школа не способна. Ломоносов сказал: "Науки юношей
питают, отраду старцам подают". Князь же Владимир
неоднократно повторял : "Веселие Руси птите есть".
Кому же из них двоих верить? Очевидно - тому, кто
старше.
   Акцизные дивиденты дает отнюдь не школа.
   Польза просвещения находится под сомнением,
вред же, им приносимый, очевиден.
   Для возбуждения аппетита употребляют отнюдь не
грамоту, а рюмку водки.
   Кабак везде есть, а школа далеко не везде.
   Всего сего достаточно. чтобы сделать вывод: кабаков
не упразднять, а относительно школ подумать.
   Всей грамоты отрицать нельзя. Отрицание это
было бы безумством. Ибо полезно, если человек умеет
прочитать "Питейный дом".

КОНТРАБАС И ФЛЕЙТА
Сценка
   В одну из репетиций флейтист Иван Матвеич слонялся
между пюпитров, вздыхал и жаловался:
   - Просто несчастье! Никак не найду себе подходящей
квартиры! В номерах мне жить нельзя, потому
что дорого, в семействах же и частных квартирах не
пускают музыкантов.
   - Перебирайтесь ко мне!- неожиданно предложил
ему контрабас.- Я плачу за комнату двенадцать
рублей, а если вместе жить будем, то по шести придется.
   Иван Матвеич ухватился за это предложение обеими
руками. Совместно он никогда ни с кем ни жил,
опыта на этот счет не имел, но рассудил a priori, что
совместное житье имеет очень много прелестей и
удобств: во-первых, есть с кем слово вымолвить и впечатлениями
поделиться, во-вторых, все пополам: чай,
сахар, плата прислуге. С контрабасистом Петром Петровичем
он был в самых приятельских отношениях,
знал его за человека скромного, трезвого и честного,
сам он был тоже не буен, трезв и честен - стало быть,
пятак пара. Приятели ударили по рукам, и в тот же
день кровать флейты уже стояла рядом с кроватью
контрабаса.
   Но не прошло и трех дней, как Иван Матвеич должен
был убедиться, что для совместного житья недостаточно
одних только приятельских отношений и таких
"общих мест", как трезвость, честность и не буйный
характер.
   Иван Матвеич и Петр Петрович с внешней стороны
так же похожи друг на друга, как инструменты, на
которых они играют. Петр Петрович - высокий, длинноногий
блондин, с большой стриженой головой, в неуклюжем,
короткохвостом фраке. Говорит он
глухим басом; когда ходит, то стучит; чихает и кашляет так
громко, что дрожат стекла. Иван же Матвеич изображает
из себя маленького, тощенького человечка. Ходит
он только на цыпочках, говорит жидким тенорком и
во всех своих поступках старается показать человека
деликатного, воспитанного. Пrиятели сильно rасходятся
и в своих пrивычках. Так, контрабас пил чай
вприкуску, а флейта внакладку, что при общинном
владении чая и сахара не могло не породить сомнений.
Флейта спала с огнем, контрабас без огня. Первая
каждое утро чистила себе зубы и мылась душистым
глицериновым мылом, второй же не только отрицал
то и другое, но даже морщился, когда слышал
шуршанье зубной щетки или видел намыленную физиономию.
   - Да бросьте вы эту мантифолию!- говорил он.-
Противно глядеть! Возится, как баба!
   Нежную, воспитанную флейту стало коробить на
первых же порах. Ей особенно не понравилось, что
контрабас каждый вечер, ложась спать, мазал себе
живот какой-то мазью, от которой пахло до самого утра
протухлым жареным гусем, а после мази целых
полчаса, пыхтя и сопя, занимался гимнастикой,
то есть методически задирал вверх то руки, то
ноги.
   - Для чего это вы делаете?- спрашивала флейта,
не вынося сопенья.
   - После мази это необходимо. Нужно, чтоб мазь
по всему телу разошлась... Это, батенька, ве-ли-ко-лепная
вещь! Никакая простуда не пристанет. Помажьте-ка
себе!
   - Нет, благодарю вас.
   - Да помажьте! Накажи меня бог, помажьте!
Увидите, как это хорошо! Бросьте книгу!
   - Нет, я привык всегда перед сном читать.
   - А что вы читаете?
   - Тургенева.
   - Знаю... читал... Хорошо пишет! Очень хорошо!
Только, знаете ли, не нравится мне в нем это... как
его... не нравится, что он много иностранных слов употребляет.
И потом, как запустится насчет природы,
как запустится, так взял бы и бросил! Солнце... луна...
птички поют... черт знает что! Тянет, тянет...
   - Великолепные у него есть места!..
   - Еще бы, Тургенев ведь! Мы с вами так не напишем.
Читал я, помню, "Дворянское гнездо"... Смеху
этого - страсть! Помните, например, то место, где
Лаврецкий объясняется в любви с этой... как ее?..
с Лизой... В саду... помните? Хо-хо! Он заходит около
нее и так и этак... со всякими подходцами, а она, шельма,
жеманится, кочевряжется, канителит... убить мало!
   Флейта вскакивала с постели и, сверкая глазами,
надсаживая свой тенорок, начинала спорить, доказывать,
объяснять...
   - Да что вы мне говорите!- оппонировал контрабас.
- Сам я не знаю, что ли? Какой образованный
нашелся! Тургенев, Тургенев... Да что Тургенев? Хоть
бы и вовсе его не было.
   И Иван Матвеич, обессиленный, но не побежденный,
умолкал. Стараясь не спорить, стиснув зубы, он
глядел на своего укрывающегося одеялом сожителя,
и в это время большая голова контрабаса казалась ему
такой противной, глупой деревяшкой, что он дорого
бы дал, если бы ему позволили стукнуть по ней хоть
разик.
   - Вечно вы спор поднимаете!- говорил контрабас,
укладывая свое длинное тело на короткой кровати.
- Ха-рак-тер! Ну, спокойной ночи. Тушите
лампу!
   - Мне еще читать хочется...
   - Вам читать, а мне спать хочется.
   - Но, я полагаю, не следует стеснять свободу друг
друга...
   - Так вот и не стесняйте мою свободу... Тушите!
   Флейта тушила лампу и долго не могла уснуть от
ненависти и сознания бессилия, которое чувствует
всякий, сталкиваясь с упрямством невежды. Иван Матвеич
после споров с контрабасом всякий раз дрожал
как в лихорадке. Утром контрабас просыпался обыкновенно
рано, часов в шесть, флейта же любила спать до
одиннадцати. Петр Петрович, проснувшись, принимался
от нечего делать за починку футляра от своего
контрабаса.
   - Вы не знаете, где наш молоток?- будил он
флейту.- Послушайте, вы! Соня! Не знаете, где наш
молоток?
   - Ах... я спать хочу!
   - Ну и спите... Кто вам мешает? Дайте молоток
и спите.
   Но особенно солоно приходилось флейте субботы.
Каждую субботу контрабас завивался, надевал галстук
бантом и уходил куда-то глядеть богатых невест.
Возвращался он от невест поздно ночью, веселый, возбужденный,
в подпитии.
   - Вот, батенька, я вам скажу!- начинал он делиться
впечатлениями, грузно садясь на кровать спящей
флейты.- Да будет вам спать, успеете! Экий вы
соня! Хо-хо-хо... Видал невесту... Понимаете, блондинка,
с этакими глазами... толстенькая... ничего себе,
канашка. Но мать, мать! Жох старуха! Дипломатия!
Без адвоката окрутит, коли захочет! Обещает шесть
тысяч, а и трех не даст, ей-богу! Но меня не надуешь,
не-ет!
   - Голубчик... спать хочу...- бормотала флейта,
пряча голову под одеяло.
   - Да вы слушайте! Какой вы свинья, ей-богу!
Я у вас по-дружески совета прошу, а вы рожу воротите...
Слушайте!
   И бедная флейта должна была слушать до тех пор,
пока не наступало утро и контрабас не принимался за
починку футляра.
   - Нет, не могу с ним жить!- жаловалась флейта
на репетициях.- Верите ли? Лучше в слуховом окне
жить, чем с ним... Совсем замучил!
   - Отчего же вы от него не уйдете?
   - Неловко как-то... Обидится... Чем я могу мотивировать
свой уход? Научите, чем? Уж я все передумал!
   Не прошло и месяца совместного житья, как флейта
начала чахнуть и плакаться на судьбу. Но жизнь стала
еще невыносимей, когда контрабас вдруг, ни с
того ни с сего, предложил флейте перебираться с ним на
новую квартиру.
   - Это не годится... Укладывайтесь! Нечего хныкать!
От новой квартиры до кухмистерской, где вы
обедаете, немножко далеко, но это ничего,
много ходить полезно.
   Новая квартира оказалась сырой и темной, но бедная
флейта помирилась бы и с сыростью и с темнотой,
если бы контрабас не изобрел на новоселье новых мук.
Он в видах экономии завел у себя керосиновую кухню
и стал готовить на ней свои обеды, отчего в комнате
был постоянный туман. Починку футляра по утрам заменил
он хрипеньем на контрабасе.
   - Не чавкайте!- нападал он на Ивана Матвеича,
когда тот ел что-нибудь.- Терпеть не могу, если
кто чавкает над ухом! Идите в коридор да там и чавкайте!
   Прошел еще месяц, и контрабас предложил перебираться
на третью квартиру. Здесь он завел себе
большие сапоги, от которых воняло дегтем, и в литературных
спорах стал употреблять новый прием: вырывал
из рук флейты книгу и сам тушил лампу.
Флейта страдала, изнывала от желания стукнуть по
большой, стриженой голове, болела телом и душой, но
церемонилась и деликатничала.
   - Скажешь ему, что я не хочу с ним жить, а он и
обидится! Не по-товарищески! Уж буду терпеть!
   Но такая ненормальная жизнь не могла долго
тянуться. Кончилась она для флейты престранным
образом. Однажды, когда приятели возвращались
из театра, контрабас взял под руку флейту и сказал:
   - Вы извините меня, Иван Матвеич, но я наконец
должен вам сказать... спросить то есть... Скажите,
что это вам так нравится жить со мной? Не понимаю!
Характерами мы не сошлись, вечно ссоримся,
опротивели друг другу... Не знаю, как вы, но я совсем
очумел... Уж я и так, и этах... и на квартиры перебирался,
чтоб вы от меня ушли, и на контрабасе по утрам играл,
а вы все не уходите! Уйдите, голубчик!
Сделайте такую милость! Вы извините меня, но долее
терпеть я не в состоянии.
   Флейте этого только и нужно было.

КУЛАЧЬЕ ГНЕЗДО
   Вокруг заброшенной барской усадьбы средней
руки группируется десятка два деревянных, на живую
нитку состроенных дач. На самой высокой и видной
из них синеет вывеска "Трактир" и золотится на
солнце нарисованный самовар. Вперемежку с красными
крышами дач там и сям уныло выглядывают
похилившиеся и поросшие мохом крыши
барских конюшен, оранжерей и амбаров.
   Майский полдень. В воздухе пахнет постными
щами и самоварною гарью. Управляющий Кузьма
Федоров, высокий, пожилой мужик в рубахе навыпуск
и в сапогах гармоникой, ходит около дач и показывает
их дачникам-нанимателям. На лице его написаны
тупая лень и равнодушие: будут ли наниматели,
или нет, для него решительно все равно. За ним
шагают трое: рыжий господин в форме инженера-путейца,
тощая дама в интересном положении и
девочка-гимназистка.
   - Какие, однако, у вас дорогие дачи,- морщится
инженер.- Все в четыреста да в триста рублей...
ужасно! Вы покажыте нам что-нибудь подешевле.
   - Есть и подешевле... Из дешевых только две
остались... Пожалуйте!
   Федор ведет нанимателей через барский сад. Тут
торчат пни да редеет жиденький ельник; уцелело
одно только высокой дерево - это стройный старик
тополь, пощаженный топором словно для того только,
чтобы оплакивать несчастную судьбу своих сверстников.
От каменной ограды, беседок и гротов остались
одни только следы  в виде разбросанных кирпичей,
известки и гниющих бревен.
   - Как все запущено!- говорит инженер, с грустью
поглядывая на следы минувшей роскоши.-
А где теперь ваш барин живет?
   - Они не барин, а из купцов. В городе меблированные
комнаты содержат... Пожалте-с!
   Наниматели нагибаются и входят в маленькое
каменное строение с тремя решетчатыми, словно острожными
окошечками. Их обдает сыростью и запахом
гнили. В домике одна квадратная комнатка, переделенная
новой тесовой перегородкой на две. Инженер
щурит глаза на темные стены и читает на одной из
них карандашную надпись: "В сей обители мертвых
заполучил меланхолию и покушался на самоубийство
поручик Фильдекосов".
   - Здесь, ваше благородие, нельзя в шапке стоять,
- обращается Федоров к инженеру.
   - Почему?
   - Нельзя-с. Здесь был склеп, господ хоронили.
Ежели которую приподнять доску и под пол поглядеть,
то гробы видать.
   - Какие новости!- ужасается тощая дама.- Не
говоря уже о сырости, тут от одной мнительности
умрешь! Не желаю жить с мертвецами!
   - Мертвецы, барыня, не тронут-с. Не бродяги
какие-нибудь похоронены, а ваш же брат - господа.
Прошлым летом здесь, в этом самом склепе, господин
военный Фильдекосов жили и остались вполне довольны.
Обещались и в этом году приехать, да вот
что-то не едут.
   - Он на самоубийство покушался?- спросил инженер,
вспомнив о надписи на стене.
   - А вы откуда знаете? Действительно, это было,
сударь. И из-за чего-то вся канитель вышла! Не знал
он, что тут под полом, царствие им небесное, покойники
лежат, ну и вздумал, значит, раз ночью под
половицу четверть водки спрятать. Поднял эту доску,
да как увидал, что там гробы стоят, очумел. Выбежал
наружу и давай выть. Всех дачников в сумление ввел.
Потом чахнуть начал. Выехать не на что, а жить
страшно. Под конец, сударь, не вытерпел, руку на
себя наложил. Мое-то счастье, что я с него вперед
за дачу сто рублей взял, а то так бы и уехал, пожалуй,
от перепугу. Пока лежал да лечился, попривык...
ничего... Опять обещался приехать: "Я, говорит, такие
приключения смерть как люблю!" Чудак!
   - Нет, уж нам другую дачу покажите.
   - Извольте-с. Еще одна есть, только похуже-с.
   Кузьма ведет дачников в сторону от усадьбы, к
месту, где высится оборванная клуня... За клуней
блестит поросший травою пруд и темнеют господские
сараи.
   - Здесь можно рыбу ловить?- спрашивает инженер.
   - Сколько угодно-с... Пять рублей за сезон заплатите
и ловите себе на здоровье. То есть удочкой
в реке можно, а ежели пожелаете в пруду карасей
ловить, то тут особая плата.
   - Рыба пустяки,- замечает дама,- и без нее
можно обойтись. А вот насчет провизии. Крестьяне
носят сюда молоко?
   - Крестьянам сюда не велено ходить, сударыня.
Дачники провизию обязаны у нас на ферме забирать.
Такое уж условие делаем. Мы недорого берем-с. Молоко
четвертак за пару, яйца, как обыкновенно, три
гривенника за десяток, масло полтинник... Зелень
и овощ разную тоже у нас должны забирать.
   - Гм... а грибы у вас есть где собирать?
   - Ежели лето дождливое, то и гриб бывает. Собирать
можно. Взнесете за сезон шесть рублей с человека
и собирайте не только грибы, но даже и ягоды.
Это можно-с. К нашему лесу дорога идет через речку.
Желаете - вброд пойдете, не желаете - идите через
лавы. Всего пятачок стоит через лавы перейтить.
Туда пятачок и оттеда пятачок. А ежели которые господа
желают охотиться, ружьем побаловаться, то наш
хозяин не прекословит. Стреляй, сколько хочешь,
только фитанцию при себе имей, что ты десять рублей
заплатил. И купанье у нас чудесное. Берег чистенький,
на дне песок, глубина всякая: и по колено
и по шею. Мы не стесняем. За раз пятачок, а ежели
за сезон, то четыре с полтиной. Хоть целый день в
воде сиди!
   - А соловьи у вас поют- спрашивает девочка.
   - Намеднись за рекой пел один, да сынишка мой
поймал. трактирщику продал. Пожалте-с!
   Кузьма вводит нанимателей в ветхий сарайчик
с новыми окнами. Внутри сарайчик разделен перегородками
на три коморки. В двух коморках стоят пустые
закрома.
   - Нет, куда же тут жить!- заявляет тощая
дама, брезгливо оглядывая мрачные стены и закрома.
- Это сарай, а не дача. И смотреть нечего,
Жорж... Тут, наверное, и течет и дует. Невозможно
жить!
   - Живут люди!- вздыхает Кузьма.- На бесптичье,
как говорится, и кастрюля соловей, а когда
нет дач, так и эта в добрую душу сойдет. Не вы
наймете, так другие наймут, а уж кто-нибудь да будет
в ней жить. По-моему, эта дача для вас самая подходящая,
напрасно вы, это самое... супругу свою
слушаете. Лучше нигде не найтить. А я бы с вас
и взял бы подешевле. Ходит она за полтораста, а я бы
сто двадцать взял.
   - Нет, милый, не идет. Прощайте, извините, что
обеспокоили.
   - Ничего-с. Будьте здоровы-с.
   И, провожая глазами уходящих дачников, Кузьма
кашляет и добавляет:
   - На чаек бы следовало с вашей милости. Часа
два небось водил. Полтинничка-то уж не пожалейте!

ДАЧНИКИ
   По дачной платформе взад и вперед прогуливалась
парочка недавно поженившихся супругов. Он
держал ее за талию, а она жалась к нему, и оба были
счастливы. Из-за облачны