сегодня в час прийти...
Чудной человек!
   - Что такое?
   - Сидит в передней и все бормочет. Я, говорит,
не лакей и не проситель, чтоб в передней по два часа
тереться. Я, говорит, человек образованный... Хоть,
говорит, твой барин и генерал, а скажи ему, что это
невежливо людей в передней морить...
   - И он бесконечно прав!- нахмурился Букин.-
Как ты, братец, иногда бываешь нетактичен! Видишь,
что человек порядочный, из чистеньких, ну и пригласил
бы его когда-нибудь... к себе в комнату, что ли...
   - Не важная птица!- усмехнулся Иван.- Не в
генералы пришел наниматься, и в передней посидишь.
Сидят люди и почище твоего носа, и то не обижаются...
Коли ежели ты управляющий, слуга своему господину,
то и будь управляющим, а нечего выдумки
выдумывать, в образованные лезть... Тоже, поди ты,
в гостиную захотел... харя немытая... Уж оченно много
нониче смешных людей развелось, ваше превосходительство!
   - Если сегодня еще раз придет этот Маслов, то
проси...
   Ровно в час явился Маслов. Иван повел его в кабинет.
   - Вас граф ко мне прислал?- встретил его Букин.-
Очень приятно познакомиться! Садитесь! Вот
сюда садитесь, молодой человек, тут помягче будет...
Вы уж тут были... мне говорили об этом, но, pardon,
я вечно или в отлучке, или занят. Курите, милейший...
Да, действительно мне нужен управляющий... С прежним
мы немножко не поладили... Я ему не уважил,
он мне не потрафил, пошли, знаете ли, контры... Хе-хе-хе...
Вы ранее управляли где-нибудь именьем?
   - Да, я у Киршмахера год служил младшим управляющим...
Именье было продано с аукциона, и
мне поневоле пришлось ретироваться... Опыта у меня,
конечно, почти нет, но я кончил в Петровской земледельческой
академии, где изучал агрономию... Думаю,
что мои науки хоть немного заменят мне практику...
   - Какие же там, батенька, науки? Глядеть за рабочими,
за лесниками... хлеб продавать, отчетность
раз в год представлять... никаких тут наук не нужно!
Тут нужны глаз острый, рот зубастый, голосина...
Впрочем, знания не мешают...- вздохнул Букин.- Ну-с,
именье мое находится в Орловской губернии. Как,
что и почему, узнаете вы вот из этих планов и отчетов,
сам же я в имении никогда не бываю, в дела не вмешиваюсь,
и от меня, как от Расплюева, ничего не
добьетесь, кроме того, что земля черная, лес зеленый...
Условия, я думаю, останутся прежние, то есть
тысяча жалованья, квартира, провизия, экипаж и полнейшая
свобода действий!
   "Да он душка!"- подумал Маслов.
   - Так вот что, батенька... Простите, но лучше
заранее уговориться, чем потом ссориться. Делайте
там, что хотите, но да хранит вас бог от нововведений,
не сбивайте с толку мужиков и, что главнее всего,
хапайте не более тысячи в год...
   - Простите, я не расслышал последней фразы...-
пробормотал Маслов.
   - Хапайте не больше тысячи в год... Конечно, без
хапанья нельзя обойтись, но, милый мой, мера, мера!
Ваш предшественник увлекся и на одной шерсти стилиснул
пять тысяч, и... и мы разошлись. Конечно, по-своему,
он прав... человек ищет, где лучше, и своя
рубашка ближе к телу, но, согласитесь, для меня это
тяжеленько.Так вот помните же: тысячу можно... ну,
так и быть уж - две, но не дальше!
   - Вы говорите со мной, словно с мошенником!-
вспыхнул Маслов, поднимаясь.- Извините, я к таким
беседам не привык...
   -Да? Как угодно-с... Не смею удерживать...
   Маслов взял шапку и быстро вышел.
   - Что, папа, нанял управляющего?- спросила
Букина его дочь по уходе Маслова.
   - Нет... Уж больно малый... тово... честен...
   - Что ж, и отлично! Чего же тебе еще нужно?
   - Нет, спаси господи и помилуй от честных людей...
Если честен, то, наверное, или дела своего не
знает, или же авантюрист, пустомеля... дурак. Избави
бог... Честный не крадет, не крадет, да уж зато
как царапнет залпом за один раз, так только рот разинешь...
Нет, душечка, спаси бог от этих честных...
   Букин подумал и сказал:
   - Пять человек являлось и все такие, как этот...
Черт знает счастье какое! Придется, вероятно, прежнего
управляющего пригласить...

СТРАХ
   Дмитрий Петрович Силин кончил курс в университете
и служил в Петербурге, но в тридцать лет бросил
службу и занялся сельским хозяйством. Хозяйство
шло у него недурно, но все-таки мне казалось, что
он не на своем месте и что хорошо бы он сделал,
если бы опять уехал в Петербург. Когда он,
загорелый, серый от пыли, замученный работой,
встречал меня около ворот или у подъезда и потом
за ужином боролся с дремотой и жена уводила его
спать, как ребенка, или когда он, осилив дремоту,
начинал своим мягким, душевным, точно умоляющим
голосом излагать свои хорошие мысли, то я видел в
нем не хозяина и не агронома, а только замученного
человека, и мне ясно было, что никакого хозяйства
ему не нужно, а нужно, чтоб день прошел - и слава
богу.
   Я любил бывать у него и, случалось, гостил в его
усадьбе дня по два, по три. Я любил и его дом, и
парк, и большой фруктовый сад, и речку, и его
философию, немножко вялую и витиеватую, но ясную.
Должно быть, я любил и его самого, хотя не могу
сказать этого наверное, так как до сих пор еще не
могу разобраться в своих тогдашних чувствах. Это
был умный, добрый, нескучный и искренний человек,
но помню очень хорошо, что когда он поверял мне
свои сокровенные тайны и называл наши отношения
дружбою, то это неприятно волновало меня, и я
чувствовал неловкость. В его дружбе ко мне было
что-то неудобное, тягостное, и я охотно предпочел
бы ей обыкновенные приятельские отношения.
   Дело в том, что мне чрезвычайно нравилась его
жена, Мария Сергеевна. Я влюблен в нее не был, но
мне нравились ее лицо, глаза, голос, походка, я
скучал по ней, когда долго не видал ее, и мое
воображение в то время никого не рисовало так
охотно, как эту молодую, красивую и изящную
женщину. Относительно ее я не имел никаких
определенных намерений и ни о чем не мечтал, но
почему-то всякий раз, когда мы оставались вдвоем,
я вспоминал, что ее муж считал меня своим другом,
и мне становилось неловко. Когда она играла на
рояле мои любимые пьесы или рассказывала мне
что-нибудь интересное, я с удовольствием слушал, и
в то же время почему-то в мою голову лезли мысли о
том, что она любит своего мужа, что он мой друг и
что она сама считает меня его другом, настроение
мое портилось, и я становился вял, неловок и
скучен. Она замечала эту перемену и обыкновенно
говорила:
   - Вам скучно без вашего друга. Надо послать за ним
в поле.
   И когда приходил Дмитрий Петрович, она говорила:
   - Ну, вот теперь пришел ваш друг. Радуйтесь.
   Так продолжалось года полтора.
   Как-то раз в одно из июльских воскресений я и
Дмитрий Петрович от нечего делать поехали в
большое село Клушино, чтобы купить там к ужину
закусок. Пока мы ходили по лавкам, зашло солнце и
наступил вечер, тот вечер, которого я, вероятно,
не забуду никогда в жизни. Купивши сыру, похожего
на мыло, и окаменелой колбасы, от которой пахло
дегтем, мы отправились в трактир спросить, нет ли
пива. Наш кучер уехал в кузницу подковать лошадей,
и мы сказали ему, что будем ждать его около
церкви. Мы ходили, говорили, смеялись над своими
покупками, а за нами молча и с таинственным видом,
точно сыщик, следовал человек, имевший у нас в
уезде довольно странное прозвище: Сорок Мучеников.
Этот Сорок Мучеников был не кто иной, как Гаврила
Северов, или попросту Гаврюшка, служивший у меня
недолго лакеем и уволенный мною за пьянство. Он
служил и у Дмитрия Петровича и им тоже был уволен
все за тот же грех. Это был лютый пьяница, да и
вообще вся его судьба была пьяною и такою же
беспутною, как он сам. Отец у него был священник;
а мать дворянка,, значит, по рождению принадлежал
он к сословию привилегированному, но как я ни
всматривался в его испуганное, почтительное,
всегда потное лицо, в его рыжую, уже седеющую
бороду, в жалкенький рваный пиджак и красную
рубаху навыпуск, я никак не мог найти даже следа
того, что у нас в общежитии зовется привилегиями.
Он называл себя образованным и рассказывал, что
учился в духовном училище, где курса не кончил,
так как его уволили за курение табаку, затем пел в
архиерейском хоре и года два жил в монастыре,
откуда его тоже уволили, но уже не за курение, а
за "слабость". Он исходил пешком две губернии,
подавал зачем-то прошения в консистории и в разные
присутственные места, четыре раза был под судом.
Наконец, застрявши у нас в уезде, он служил в
лакеях, лесниках, псарях, церковных сторожах,
женился на гулящей вдове-кухарке и окончательно
погряз в холуйскую жизнь и так сжился с ее грязью
и дрязгами, что уже сам говорил о своем
привилегированном происхождении с некоторым
недоверием, как о каком-то мифе. В описываемое
время он шатался без места, выдавая себя за
коновала и охотника, а жена его припадала где-то
без вести.
   Из трактира мы пошли к церкви и сели на паперти в
ожидании кучера. Сорок Мучеников стал поодаль и
поднес руку ко рту, чтобы почтительно кашлянуть в
нее, когда понадобится. Было уже темно; сильно
пахло вечерней сыростью, и собиралась восходить
луна. На чистом, звездном небе было только два
облака и как раз над нами: одно большое, другое
поменьше; они одинокие, точно мать с дитятею,
бежали друг за дружкой в ту сторону, где догорала
вечерняя заря.
   - Славный сегодня день, - сказал Дмитрий Петрович..
   - До чрезвычайности... - согласился Сорок
Мучеников и почтительно кашлянул в руку. - Как это
вы, Дмитрий Петрович, изволили надумать сюда
приехать? - спросил он вкрадчивым голосом, видимо
желая завязать разговор.
   Дмитрий Петрович ничего не ответил. Сорок
Мучеников глубоко вздохнул и проговорил тихо,не
глядя на нас:
   - Страдаю единственно через причину, за которую
должен дать ответ всемогущему богу. Оно, конечно,
человек я потерянный и неспособный, но верьте
совести: без куска хлеба и хуже собаки...
Простите, Дмитрий Петрович!
   Силин не слушал и, подперев голову кулаками, о
чем-то думал. Церковь стояла на краю улицы, на
высоком берегу, и нам сквозь решетку ограды были
видны река, заливные луга по ту сторону и яркий,
багровый огонь от костра, около которого двигались
черные люди и лошади. А дальше за костром еще
огоньки: это деревушка... Там пели песню.
   На реке и кое-где на лугу поднимался туман.
Высокие узкие клочья тумана, густые и белые, как
молоко, бродили над рекой, заслоняя отражения
звезд и цепляясь за ивы. Они каждую минуту меняли
свой вид, и казалось, что одни обнимались, другие
кланялись, третьи поднимали к небу свои руки с
широкими поповскими рукавами, как будто
молились... Вероятно, они навели Дмитрия Петровича
на мысль о привидениях и покойниках, потому что он
обернулся ко мне лицом и спросил, грустно улыбаясь:
   - Скажите мне, дорогой мой, почему это, когда мы
хотим рассказать что-нибудь страшное, таинственное
и фантастическое, то черпаем материал не из жизни,
в непременно из мира привидений и загробных теней?
   - Страшно то, что непонятно.
   - А разве жизнь вам понятна? Скажите: разве жизнь
вы понимаете больше, чем загробный мир?
   Дмитрий Петрович подсел ко мне совсем близко, так
что я чувствовал на своей щеке его дыхание. В
вечерних сумерках его бледное худощавое лицо
казалось еще бледнее, а темная борода - чернее сажи.
Глаза у него были грустные, искренние и
немножко испуганные, как будто он собирался
рассказать мне что-нибудь страшное. он смотрел мне
в глаза и продолжал своим, по обыкновению
умоляющим голосом:
   - Наша жизнь и загробный мир одинаково непонятны и
страшны. Кто боится привидений, тот должен бояться
и меня, и этих огней, и неба, так как все это,
если вдуматься хорошенько, непостижимо и
фантастично не менее, чем выходцы с того света.
Принц Гамлет не убивал себя потому, что боялся тех
видений, которые, быть может, посетили бы его
смертный сон; этот его знаменитый монолог мне
нравится, но откровенно говоря, он никогда не
трогал меня за душу. Признаюсь вам как другу, я
иногда в тоскливые минуты рисовал себе свой
смертный час, моя фантазия изобретала тысячи самых
мрачных видений, и мне удавалось доводить себя до
мучительной экзальтации, до кошмара, и это, уверяю
вас, мне не казалось страшнее действительности.
Что и говорить, страшны видения, но страшна и
жизнь. Я, голубчик, не понимаю и боюсь жизни. Не
знаю, быть может, я больной, свихнувшийся человек.
Нормальному, здоровому человеку кажется, что он
понимает все, что видит и слышит, а я вот утерял
это "кажется" и изо дня в день отравляю себя
страхом. Есть болезнь - боязнь пространства, так
вот и я болен боязнью жизни. Когда я лежу на траве
и долго смотрю на козявку, которая родилась только
вчера и ничего не понимает, то мне кажется, что ее
жизнь состоит из сплошного ужаса, и в ней я вижу
самого себя.
   - Что же, собственно, вам страшно? - спросил я.
   - Мне все страшно. Я человек от природы неглубокий
и мало интересуюсь такими вопросами, как загробный
мир, судьбы человечества, и вообще редко уношусь в
высь поднебесную. Мне страшна главным образом
обыденщина, от которой никто из нас не может
спрятаться. Я неспособен различать, что в моих
поступках правда и что ложь, и они тревожат меня;
я сознаю, что условия жизни и воспитание заключали
меня в тесный круг лжи, что вся моя жизнь есть не
что иное, как ежедневная забота о том, чтобы обманывать
себя и людей и не замечать этого, и мне страшно от
мысли, что я до самой смерти не выберусь из этой
лжи. Сегодня я делаю что-нибудь, а завтра уж не
понимаю, зачем я это сделал. Поступил я в
Петербурге на службу и испугался, приехал сюда,
чтобы заняться сельским хозяйством, и тоже
испугался... Я вижу, что мы мало знаем и поэтому
каждый день ошибаемся, бываем несправедливы,
клевещем, заедаем чужой век, расходуем все свои
силы на вздор, который нам не нужен и мешает нам
жить, и это мне страшно, потому что я не понимаю,
для чего и кому все это нужно. Я, голубчик, не
понимаю людей и боюсь их. Мне страшно смотреть на
мужиков, я не знаю, для каких таких высших целей
они страдают и для чего они живут. Если жизнь есть
наслаждение, то они лишние, ненужные люди; если же
цель и смысл жизни - в нужде и непроходимом,
безнадежном невежестве, то мне непонятно, кому и
для чего нужна эта инквизиция. Никого и ничего я
не понимаю. Извольте-ка вы понять вот этого
субъекта! - сказал Дмитрий Петрович, указывая на
Сорок Мучеников. - Вдумайтесь!
   Заметив, что оба мы посмотрели на него, Сорок
Мучеников почтительно кашлянул в кулак и сказал:
   - У хороших господ я завсегда был верной слугой,
но главная причина - спиртные напитки.. Ежели бы
мне теперь, уважили, несчастному человеку, и дали
место, то я бы образ поцеловал. Слово мое твердо!
   Церковный сторож прошел мимо, с недоумением
посмотрел на нас и стал дергать за веревку.
Колокол медленно и протяжно, резко нарушая тишину
вечера, пробил десять.
   - Однако уже десять часов! - сказал Дмитрий
Петрович. - Пора бы уж нам ехать. Да, голубчик
мой, - вздохнул он, - если бы вы знали, как я
боюсь своих обыденных, житейских мыслей, в
которых, кажется, не должно быть ничего страшного.
Чтоб не думать, я развлекаю себя работой и
стараюсь утомиться, чтоб крепко спать ночью. Дети,
жена - у других это обыкновенно, но у меня как это
тяжело, голубчик!
   Он помял руками лицо, крякнул и засмеялся.
   - Если б я мог рассказать вам, какого я дурака
разыграл в жизни!- сказал он. - Мне все говорят: у
вас милая жена, прелестные дети и сами вы
прекрасный семьянин. Думают, что я очень счастлив,
и завидуют мне. Ну, коли на то пошло, то скажу вам
по секрету: моя счастливая семейная жизнь - одно
только печальное недоразумение и я боюсь ее.
   Его бледное лицо стало некрасивым от напряженной
улыбки. Он обнял меня за талию и продолжал
вполголоса:
   - Вы мой искренний друг, я вам верю и глубоко
уважаю вас. Дружбу посылает нам небо для того,
чтобы мы могли высказываться и спасаться от тайн,
которые угнетают нас. Позвольте же мне
воспользоваться вашим дружеским расположением ко
мне и высказать вам всю правду. Моя семейная
жизнь, которая кажется вам такою восхитительной, -
мое главное несчастье и мой главный страх. Я
женился странно и глупо. Надо вам сказать, что до
свадьбы я любил Машу безумно и ухаживал за нею два
года. Я делал ей предложение пять раз, и она
отказывала мне, потому что была ко мне совершенно
равнодушна. В шестой раз, когда я, угоревши от
любви, ползал перед ней на коленях и просил руки,
как милостыни, она согласилась... Так она сказала
мне: "Я вас не люблю, но буду вам верна..." Такое
условие я принял с восторгом. Я тогда понимал, что
это значит, но теперь, клянусь богом, не понимаю.
"Я вас не люблю, но буду вам верна", - что это
значит? Это туман, потемки... Я люблю ее теперь
так же сильно, как в первый день свадьбы, а она,
мне кажется, по-прежнему равнодушна и, должно
быть, бывает рада, когда я уезжаю из дому. Я не
знаю наверное, любит она меня или нет, не знаю, не
знаю, но ведь мы живем под одной крышей, говорим
друг другу "ты", спим вместе, имеем детей,
собственность у нас общая... Что же это значит? К
чему это? И понимаете ли вы что-нибудь, голубчик?
Жестокая пытка! Оттого, что в наших отношениях я
ничего не понимаю, я ненавижу то ее, то себя, то
обоих вместе, все у меня в голове перепуталось, я
мучаю себя и тупею, а, как назло, она с каждым
днем все хорошеет, она становится удивительной...
По-моему, волосы у нее замечательные, а улыбается
она, как ни одна женщина. Я люблю и знаю, что
люблю безнадежно. Безнадежная любовь к женщине, от
которой имеешь уже двух детей! Разве это понятно и
не страшно? Разве это не страшнее привидений?
   Он находился в таком настроении, что говорил бы
еще очень долго, но, к счастью, послышался голос
кучера. Пришли наши лошади. Мы сели в коляску, и
Сорок Мучеников, сняв шапку, подсадил нас обоих и
с таким выражением, как будто давно уже ждал
случая, чтобы прикоснуться к нашим драгоценным
телам.
   - Дмитрий Петрович, позвольте к вам прийти, -
проговорил он, сильно моргая глазами и склонив
голову набок. - Явите божескую милость! Пропадаю с
голоду!
   - Ну, ладно, - сказал Силин. - Приходи, поживешь
три дня, а там увидим.
   - Слушаю-с! - обрадовался Сорок Мучеников. - Я
сегодня же приду-с.
   До дому было шесть верст. Дмитрий Петрович,
довольный тем, что наконец высказался перед
другом, всю дорогу держал меня за талию и уж не с
горечью и не с испугом, а весело говорил мне, что
если бы у него в семье было благополучно, то он
вернулся бы в Петербург и занялся там наукой. То
веяние, говорил он, которое погнало в деревню
столько даровитых молодых людей, было печальное
веяние. Ржи и пшеницы у нас в России много, но
совсем нет культурных людей. Надо, чтобы
даровитая, здоровая молодежь занималась науками,
искусствами и политикой; поступать иначе - значит
быть нерасчетливым. Он философствовал с
удовольствием и выражал сожаление, что завтра рано
утром расстанется со мной, так как ему нужно ехать
на лесные торги.
   А мне было неловко и грустно, и казалось мне, что
я обманываю человека. И в то же время мне было
приятно. Я смотрел на громадную багровую луну,
которая восходила, и воображал себе высокую
стройную блондинку, бледнолицую, всегда нарядную,
пахнущую какими-то особенными духами, похожими на
мускус, и мне почему-то весело было думать, что
она не любит своего мужа.
   Приехав домой, мы сели ужинать. Мария Сергеевна,
смеясь, угощала нас нашими покупками, а я находил,
что у нее в самом деле замечательные волосы и что
улыбается она, как ни одна женщина. Я следил за
ней, и мне хотелось, в каждом ее движении и
взгляде видеть то, что она не любит своего мужа, и
мне казалось, что я это вижу.
   Дмитрий Петрович скоро стал бороться с дремотой.
После ужина он посидел с нами минут десять и
сказал:
   - Как вам угодно, господа, а мне завтра нужно
вставать в три часа. Позвольте оставить вас.
   Он нежно поцеловал жену, крепко, с благодарностью
пожал мне руку и взял с меня слово