но на своих местах и только
удивляются аппетиту громадной собаки. Папа и мама
смеются... Неро ходит у стола, помахивает хвостом
и самодовольно облизывается... Обеспокоена одна
только кошка. Вытянув свой хвост, она ходит по
комнатам, подозрительно поглядывает на людей и
жалобно мяукает.
   - Дети, уже десятый час! Пора спать!- кричит мама.
   Ваня и Нина ложатся спать, плачут и долго думают
об обиженной кошке и жестоком, наглом,
ненаказанном Неро.

СОН РЕПОРТЕРА
   "Настоятельно прошу быть сегодня на
костюмированном балу французской колонии. Кроме
вас, идти некому. Дадите заметку, возможно
подробнее. Если же почему-либо не можете быть на
балу, то немедленно уведомьте - попрошу
кого-нибудь другого. При сем прилагаю билет.
Ваш... (следует подпись редактора).
   P.S. Будет лотерея-аллегри. Будет разыграна ваза,
подаренная президентом французской республики.
Желаю вам выиграть".
   Прочитав это письмо Петр Семеныч, репортер, лег на
диван, закурил папиросу и самодовольно погладил
себя по груди и по животу. (Он только что
пообедал.)
   - Желаю вам выиграть, - передразнил он редактора.
- А на какие деньги я куплю билет? Небось, денег
на расходы не даст, ска-атина. Скуп, как Плюшкин.
Взял бы он пример с заграничных редакций... Там
умеют ценить людей. Ты, положим, Стэнли, едешь
отыскивать Ливингстона. Ладно. Бери столько-то
тысяч фунтов стерлингов! Ты, Джон Буль, едешь
отыскивать "Жаннетту". Ладно. Бери десять тысяч!
Ты идешь описывать бал французской колонии. Ладно.
Бери... тысяч пятьдесят... Вот как за границей! А
он мне прислал один билет, потом заплатит по
пятаку за строчку и воображает... Ска-а-тина!...
   Петр Семеныч закрыл глаза и задумался. Множество
мыслей, маленьких и больших, закопошилось в его
голове. Но скоро все эти мысли покрылись каким-то
приятным розовым туманом. Из всей щелей, дыр, окон
медленно поползло во все стороны желе,
полупрозрачное, мягкое... Потолок стал
опускаться... Забегали человечки, маленькие
лошадки с утиными головками, замахало чье-то
большое мягкое крыло, потекла река... Прошел мимо
маленький наборщик с очень большими буквами и
улыбнулся... Все утонуло в его улыбке
и... Петру Семенычу начало сниться.
   Он надел фрак, белые перчатки и вышел на улицу. У
подъезда давно уже ожидает его карета с
редакционным вензелем. С козел соскакивает лакей в
ливрее и помогает ему сесть в карету, подсаживает
его, точно барышню-аристократку.
   Через какую-нибудь минуту карета останавливается у
подъезда Благородного собрания. Он, нахмурив лоб,
сдает свое платье и с важностью идет вверх по
богато убранной, освещенной лестнице. Тропические
растения, цветы из Ниццы, костюмы, стоящие тысячи.
   - Корреспондент... - пробегает шепот в
многотысячной толпе. - Это он...
   К нему подбегает маленький старичок с озабоченным
лицом, в орденах.
   - Извините, пожалуйста! - говорит он Петру
Семенычу. - Ах, извините, пожалуйста!
   И вся зала вторит за ним:
   - Ах, извините, пожалуйста!
   - Ах, полноте! Вы меня конфузите, право... -
говорит репортер.
   И он вдруг, к великому своему удивлению, начинает
трещать по-французски. Ранее знал одно только
"mersi", а теперь - на поди!
   Петр Семеныч берет цветок и бросает сто рублей, и
как раз в это время подают от редактора телеграмму:
"Выиграйте дар президента Французской республики и
опишите ваши впечатления. Ответ на тысячу слов
уплачен. Не жалейте денег". Он идет к аллегри и
начинает брать билеты. Берет один... два...
десять... Берет сто, наконец тысячу и получает
вазу из севрского фарфора. Обняв обеими руками
вазу, спешит дальше.
   Навстречу ему идет дамочка с роскошными льняными
волосами и голубыми глазами. Костюм у нее
замечательный, выше всякой критики. За ней толпа.
   - Кто это? - спрашивает репортер.
   - А это одна знатная француженка. Выписана из
Ниццы вместе с цветами.
   Петр Семеныч подходит к ней и рекомендуется. Через
минуту он берет ее под руку и ходит, ходит... Ему
многое нужно разузнать от француженки, очень
многое... Она так прелестна!
   "Она моя! - думает он. - А где я у себя в комнате
поставлю вазу?" - соображает он, любуясь
француженкой. Комната его мала, а ваза все растет,
растет и так разрослась, что не помещается даже в
комнате. Он готов заплакать.
   - А-а-а... так вы вазу любите больше, чем меня? -
говорит вдруг ни с того, ни с сего француженка и -
трах кулаком по вазе!
   Драгоценный сосуд громко трещит и разлетается
вдребезги. Француженка хохочет и бежит куда-то в
туман, в облако. Все газетчики стоят и хохочут...
Петр Семеныч, рассерженный, с пеной у рта, бежит
за ними и вдруг, очутившись в Большом театре,
падает вниз головой с шестого яруса.
   Петр Семеныч открывает глаза и видит себя на полу
около своего дивана. У него от ушиба болит спина и
локоть.
   "Слава богу, нет француженки, - думает он,
протирая глаза. - Ваза, значит, цела. Хорошо, что
я не женат, а то, пожалуй, дети стали бы шалить и
разбили вазу".
   Протерев же глаза как следует, он не видит и вазы.
   "Все это сон, - думает он. - Однако уже первый час
ночи... Бал давно уже начался, пора ехать...
Полежу еще немного и - марш!"
   Полежав еще немного, он потянулся и... заснул - и
так и не попал на бал французской колонии.
   - Ну, что? - спросил у него на другой день
редактор. - Были на балу? Понравилось?
   - Так себе... Ничего особенного... - сказал он,
делая скучающее лицо. - Вяло. Скучно. Я написал
заметку в двести строк. Немножко браню наше
общество за то, что оно не умеет веселиться. - И,
сказавши это, он отвернулся к окну и подумал про
редактора: "Ска-атина!!"

СОВЕТ
   Дверь самая обыкновенная, комнатная. Сделана она
из дерева, выкрашена обыкновенной белой краской, висит
на простых крючьях, но... отчего она так внушительна?
Так и дышит олимпийством! По ту сторону двери
сидит... впрочем, это не наше дело.
   По сю сторону стоят два человека и рассуждают:
   - Мерси-с!
   - Это вам-с, детишкам на молочишко. За труды
ваши, Максим Иваныч. Ведь дело три года тянется, не
шутка... Извините, что мало... Старайтесь только, батюшка!
(Пауза.) Хочетя мне, благодетель, благодарить
Порфирия Семеныча... Он мой главный благодетель,
и от них всего больше мое дело зависит... Поднести
бы им в презент не мешало... сотенки две-три...
   - Ему... сотенки?! Что вы? Да вы угорели, родной!
Перекреститесь! Порфирий Семеныч не таковский, чтоб...
   - Не берут? Жаль-с... Я ведь от души, Максим
Иваныч... Это не какя-нибудь взятка... Это приношение
от чистоты души... за труды непосильные... Я ведь не
бесчувственный, понимаю их труд... Кто нонче из-за
одного жалованья такую тяготу на себя берет? Гм...
Так-то-с... Это не взятка-с, а законное, так сказать,
взятие...
   - Нет, это невозможно! Он такой человек... такой
человек!
   - Знаю я их, Максим Иваныч! Прекрасный они человек!
И сердце у них предоброе, душа филантропная...
гуманическая... Ласковость такая... Глядит он на тебя
и всю твою психологию воротит... Молюсь за них
денно и нощно... Только вот это дело слишком долго тянется!
Ну, да это ничего... И за все добродетели эти хочется
мне благодарить их... Рубликов триста примерно...
   - Не возьмет... Натура у него другая! Строгость!
И не суйтесь к нему... Трудится, беспокоится, ночей
не спит, а касательно благодарности или чего прочего -
ни-ни... Правила такие. И то сказать, на что ему ваши
деньги? Сам миллионщик!
   - Жалость какая... А мне так хотелось обнаружить
им свои чувства! (Тихо.) Да и дело бы мое продвинулось...
Ведь три года тянется, батюшка! Три года!
(Громко.) Не знаю, как и поступить... В уныние впал
я, благодетель мой... Выручьте, батюшка! (Пауза.)
Сотни три я могу... Это точно... Хоть сию минуту...
   - Гм... Да-с... Как же быть? (Пауза.) Я вам вот что
посоветую. Коли уж желаете благодарить его за
благодеяния и беспокойства, то... извольте, я ему
скажу... Доложу... Я ему посоветовать ьогу...
   - Пожайлуста, батюшка! (Продолжительная пауза.)
   - Мерси-с... Он уважит... Только вы не триста рублей...
С этими паршивыми деньгами и не суйтесь...
Для него это нуль, ничтожество... газ... Вы ему тысячу...
   - Две тысячи! - говорит кто-то по ту сторону двери.
   Занавес падает. Да не подумает о сем кто-либо худо!

СТАРЫЙ ДОМ
Рассказ домовладельца
   Нужно было сломать старый дом, чтобы на месте его
построить новый. Я водил архитектора по пустым
комнатам и между делом рассказывал ему разные
истории. Рваные обои, тусклые окна, темные печи -
все это носило следы недавней жизни и вызывало
воспоминания. По этой, например, лестнице однажды
пьяные люди несли покойника, спотыкнулись и вместе
с гробом полетели вниз; живые больно ушиблись, а
мертвый как ни в чем не бывало был очень серьезен
и покачивал головой, когда его поднимали с пола и
опять укладывали в гроб. Вот три подряд двери: тут
жили барышни, которые часто принимали у себя
гостей, а потому одевались чище всех жильцов и
исправно платили за квартиру. Дверь, что в конце
коридора, ведет в прачечную, где днем мыли белье,
а ночью шумели и пили пиво. А в этой квартирке их
трех комнат все насквозь пропитано бактериями и
бациллами. Тут нехорошо. Тут погибло много
жильцов, и я положительно утверждаю, что эта
квартира кем-то когда-то была проклята и что в ней
вместе с жильцами всегда жил еще кто-то,
невидимый. Особенно памятна мне судьба одной
семьи. Представьте вы себе ничем не
замечательного, обыкновенного человечка, у
которого есть мать, жена и четверо ребят. Звали
его Путохиным, служил он писцом у нотариуса и
392 1
был человек трезвый, религиозный, серьезный. Когда
он приносил ко мне деньги за квартиру, то всегда
извинялся, что плохо одет; извинялся, что
просрочил пять дней, и когда я давал ему расписку
в получении, то он добродушно улыбался и говорил:
"Ну, вот еще! Не люблю я этих расписок!" Жил он
бедно, но чисто. В этой средней комнате помещались
четверо ребят и их бабушка; тут варили, спали,
принимали гостей и даже танцевали. В этой комнатке
жил сам Путохин; у него был стол, за которым он
исполнял частные заказы: переписывал роли, доклады
и т.п. Тут, направо, обитал его жилец, слесарь
Егорыч - степенный, но пьющий человек; всегда ему
было жарко и оттого он всегда ходил босиком и в
одной жилетке. Егорыч починял замки, пистолеты,
детские велосипеды, не отказывался чинить дешевые
стенные часы, делал за четвертак коньки, но эту
работу он презирал и считал себя специалистом по
части музыкальных инструментов. На его столе,
среди стального и железного хлама, всегда можно
было увидеть гармонику с отломанным клапаном или
трубу с вогнутыми боками. Платил он за комнату
Путохину два с полтиной, всегда был около своего
верстака и выходил только для того, чтобы сунуть в
печку какую-нибудь железку.
   Когда я, что бывало очень редко, заходил вечерами
в эту квартиру, то всякий раз заставал такую
картину: Путохин сидел за своим столом и
переписывал что-нибудь, его мать и жена, тощая
женщина с утомленным лицом, сидели около лампы и
шили; Егорыч визжал терпугом. А горячая, еще не
совсем потухшая печка испускала из себя жар и
духоту; в тяжелом воздухе пахло щами, пеленками и
Егорычем. Бедно и душно, но от рабочих лиц, от
детских штанишек, развешанных вдоль печки , от
железок Егорыча веяло все-таки миром, лаской,
довольством... За дверями в коридоре бегали
детишки, причесанные, веселые и глубоко убежденные
в том, что на этом свете все обстоит благополучно
и так будет без конца, стоит только по утрам и
ложась спать молиться богу.
   Теперь представьте себе, что посреди этой самой
комнаты, в двух шагах от печки, стоит гроб, в
котором лежит жена Путохина. Нет того мужа, жена
которого жила бы вечно, но тут эта смерть имела
что-то особенное. Когда я во время панихиды
взглянул на серьезное лицо мужа, на его строгие
глаза, то подумал:
   "Эге, брат!"
   Мне казалось, что он сам, его дети, бабушка,
Егорыч уже намечены тем невидимым существом,
которое жило с ними в этой квартире. Я глубоко
суеверный человек, быть может оттого, что я
домовладелец и сорок лет имел дело с жильцами. Я
верю в то, что если вам не везет в карты с самого
начала, то вы будете проигрывать до конца; когда
судьбе нужно стереть с лица земли вас и вашу
семью, то все время она остается неумолимо
последовательной и первое несчастье обыкновенно
бывает только началом длинной цепи... По своей
природе несчастья - те же камни. Нужно только
одному камню свалиться с высокого берега, чтобы за
ним посыпались другие. Одним словом, уходя после
панихиды от Путохина, я верил, что ему и его семье
несдобровать...
   Действительно, проходит неделя, и нотариус
неожиданно дает Путохину отставку и на его место
сажает какую-то барышню. И что же? Путохина
взволновала не столько потеря места, как то, что
вместо него посадили именно барышню, а не мужчину.
Почему барышню? Это его так оскорбило, что он,
вернувшись домой, пересек своих ребятишек, обругал
мать и напился пьян. За компанию с ним напился и
Егорыч.
   Путохин принес мне плату за квартиру, но уже не
извинялся, хотя просрочил восемнадцать дней, и
молчал, когда брал от меня расписку в получении.
На следующий месяц деньги принесла уже мать; она
дала мне только половину, а другую половину
обещала через неделю. На третий месяц я уже не
получил ни копейки, и дворник стал мне жаловаться,
"неблагородно". Это были нехорошие симптомы.
   Представьте себе такую картину. Хмурое
петербургское утро глядит в эти тусклые окна.
Около печки старуха поит детей чаем. Только
старший внук Вася пьет из стакана, а остальным чай
наливается прямо в блюдечки. Перед печкой сидит на
корточках Егорыч и сует железку в огонь. От
вчерашнего пьянства у него тяжела голова и мутны
глаза; он крякает, дрожит и кашляет.
   - Совсем с пути сбил, дьявол!- ворчит он.- Сам
пьет и других в грех вводит.
   Путохин сидит в своей комнате на кровати, на
которой давно уже нет ни одеяла, ни подушек, и,
запустив руки в волоса, тупо глядит себе под ноги.
Он оборван, нечесан, болен.
   - Пей, пей скорей, а то в школу опоздаешь!-
торопит старуха Васю.- Да и мне время идти к жидам
полы мыть...
   Во всей квартире только одна старуха не падает
духом. Она вспомнила старину и занялась грязной
черной работой. По пятницам она моет у евреев в
ссудной кассе полы, по субботам ходит к купцам
стирать и по воскресеньям, с утра до вечера,
бегает по городу и разыскивает благодетельниц.
Каждый день у нее какая-нибудь работа. Они и
стирает, и полы моет, и младенцев принимает, и
сватает, и нищенствует. Правда, и она не прочь
выпить с горя, но и в пьяном виде не забывает
своих обязанностей. На Руси много таких крепких
старух, и сколько благополучий держится на них!
   Напившись чаю, Вася укладывает в сумку свои книги
и идет за печку; тут рядом с платьями бабушки
должно висеть его пальто. Через минуту он выходит
из-за печки и спрашивает:
   - А где же мое пальто?
   Бабушка и остальные ребятишки начинают вместе
искать пальто, ищут долго, но пальто как в воду
кануло. Где оно? Бабушка и Вася бледны, испуганы.
Даже Егорыч удивлен. Молчит и не двигается один
только Путохин. Чуткий ко всякого рода
беспорядкам, на этот раз он делает вид, что ничего
не видит и не слышит. Это подозрительно.
   - Он пропил!- заявляет Егорыч.
   Путохин молчит, значит, это правда. Вася в ужасе.
Его пальто, прекрасное пальто, сшитое из суконного
платья покойной матери, пальто на прекрасной
коленкоровой подкладке, пропито в кабаке! А вместе
с пальто, значит, пропит и синий карандаш,
лежавший в боковом кармане, и записная книжка с
золотыми буквами "Nota bene"! В книжке засунут
другой карандаш с резинкой, и, кроме того, в ней
лежат переводные картинки.
   Вася охотно заплакал бы, но плакать нельзя. Если
отец, у которого болит голова, услышит плач, то
закричит, затопает ногами и начнет драться, а с
похмелья дерется он ужасно. Бабушка вступится за
Васю, а отец ударит и бабушку; кончится тем, что
Егорыч вмешается в драку, вцепится в отца и вместе
с ним упадет на пол. Оба валяются на полу,
барахтаются и дышат пьяной, животной злобой, а
бабушка плачет, дети визжат, соседи посылают за
дворником. Нет, лучше не плакать.
   Оттого, что нельзя плакать и возмущаться вслух,
Вася мычит, ломает руки и дрыгает ногами или,
укусив себе рукав, долго треплет его зубами, как
собака зайца. Глаза его безумны, и лицо искривлено
отчаянием. Глядя на него, бабушка вдруг срывает со
своей головы платок и начинает тоже выделывать
руками и ногами разные штуки, молча, уставившись
глазами в одну точку. И в это время, я думаю, в
головах мальчика и старухи сидит ясная
уверенность, что их жизнь погибла, что надежды
нет...
   Путохин не слышит плача, но ему из его комнатки
все видно. Когда полчаса спустя Вася, окутанный в
бабушкину шаль, уходит в школу, он, с лицом,
которое я не берусь описать, выходит на улицу и
идет за ним. Ему хочется окликнуть мальчика,
утешить, попросить прощения, дать ему честное
слово, призвать покойную мать в свидетели, но из
груди вместо слов вырываются одни рыдания. Утро
сырое, холодное. Дойдя до городского училища,
Вася, чтобы товарищи не сказали, что он похож на
бабу, распутывает шаль и входит в училище в одной
только куртке.
А вернувшись домой, Путохин рыдает, бормочет
какие-то несвязные слова, кланяется в ноги и
матери, и Егорычу, и его верстаку. Потом, немного
прийдя в себя, он бежит ко мне и, задыхаясь, ради
бога просит у меня какого-нибудь места. Я его
обнадеживаю, конечно.
   - Наконец-таки я очнулся!- говорит он.- Пора уж и
за ум взяться. Побезобразничал - и будет с меня.
   Он радуется и благодарит меня, а я, который за все
время, пока владею домом, отлично изучил этих
господ жильцов, гляжу на него, и так и хочется мне
сказать ему:
   - Поздно, голубчик! Ты уже умер!
   От меня Путохин бежит к городскому училищу. Тут он
шагает и ждет, когда выпустят его мальчика.
   - Вот что, Вася!- говорит он радостно, Вася
наконец выходит.- Мне сейчас обещали место.
Погоди, я куплю тебе отличную шубу... я тебя в
гимназию отдам! Понимаешь? В гимназию! Я тебя в
дворяне выведу! А пить больше не буду. Честное
слово, не буду.
   И он глубоко верит в светлое будущее. Но вот
наступает вечер. Старуха, вернувшись от жидов с
двугривенным, утомленная и разбитая, принимается
за стирку детского белья. Вася сидит и решает
задачу. Егорыч не работает. По милости Путохина он
спился и теперь чувствует неодолимую жажду выпить.
В комнатах душно, жарко. Он корыта, в котором
старуха моет белье, валит пар.
   - Пойдем, что ли?- угрюмо спрашивает Егорыч.
   Мой жилец молчит. После возбуждения ему становится
невыносимо скучно. Он борется с желанием выпить, с
тоской и... и, конечно, тоска берет верх. История
известная...
   К ночи Егорыч и Путохин уходят, а утром Вася не
находит бабушкиной шали.
   Вот такая история происходила в этой квартире.
Пропивши шаль, Путохин уж больше не возвращался
домой. Куда он исчез, не знаю. После того, как он
пропал, старуха сначала запила, а потом слегла. Ее
свезли в больницу, младших ребят взяла какая-то
родня, а Вася поступил вот в эту прачечную. Днем
он подавал утюги, а ночью бегал за пивом. Когда из
прачечной его выгнали, он поступил к одной из
барышень, бегал по ночам, исполняя какие-то
поручения, и его звали уже "вышибалой". Что дальше
было с ним, я не знаю.
   А в этой вот комнате десять лет жил
нищий-музыкант. Когда он умер, в его перине нашли
двадцать тысяч.

СТЕНА
   ...люди, кончившие курс в специальных
заведениях, сидят без дела
или же занимают должности, не
имеющие ничего общего с их специальностью,
и, таким образом, высшее
техническое образование является у
нас пока непроизводительным...
   Из передовой статьи
   - Тут, ваше превосходительство, по два раза на
день ходит какой-то Масло, вас спрашивает...- говорил
камердинер Иван, брея своего барина Букина.-
И сегодня приходил, сказывал, что в управляющие
хочет наниматься... Обещался