ским, разгонистым
почерком, писать протокол допроса.
   - Подойди поближе,- говорит он, треща по бумаге
пером.- Отвечай на вопросы... Ты Иван Филаретов,
крестьянин села Дунькина, Пустыревской волости,
сорока двух лет?
   - Точно так...
   - Чем занимаешься?
   - Мы пастухи... Мирской скот пасем...
   - Под судом был?
   - Точно так, бал...
   - За что и когда?
   - Перед святой из нашей волости троих в присяжные
заседатели вызывали...
    - Это не значит быть под судом...
    -А кто его знает! Почитай, пять суток продержали...
   Следователь запахивается в крылатку и, понизив
тон, говорит:
   - Вы вызваны в качестве свидетеля по делу об
истязании запасным рядовым Алексеем Дрыхуновым своей
жены. Предупреждаю вас, что вы должны говорить одну
только сущую правду и что все, сказанное здесь, вы
должны будете подтвердить на суде присягой. Ну, что
вы знаете по этому делу?
   - Прогоны бы получить, вашескородие,- бормочет
Филаретов,- двадцать три версты проехал, а лошадь
чужая, вашескородие, заплатить нужно...
   - После поговоришь о прогонах.
   - Зачем после? Мне сказывали, что прогоны надо
требовать в суде, а то потом не получишь.
   - Некогда мне с тобой о прогонах разговаривать!-
сердится следователь.- Рассказывай, как было? Как
Дрыхунов истязал свою жену?
   - Что же мне тебе рассказывать?- вздыхает
Филаретов, мигая нависшими бровями.- Очень просто,
драка была!.. Гоню я это, стало быть, коров к
водопою, а тут по реке чьи-то утки плывут...
Господские оне или мужицкие, Христос их знает,
только это, значит, Гришка-подпасок берет камень и
давай швырять... "Зачем, спрашиваю, швыряешь?
Убьешь, говорю... Попадешь в какую ни на есть утку,
ну и убьешь..."
   Филаретов вздыхает и поднимает глаза к потолку.
   -Человека и то убить можно, а утка тварь слабая,
ее и щепкой зашибить можно... Я говорю, а Гришутка
не слушается... Известно, дите молодое, рассудка -
ни боже мой... Что ж ты, говорю, не слушаешься? Уши,
говорю, оттреплю! Дурак!"
   - Это к делу не относится,- говорит следователь.-
Рассказывайте только то, что дела касается...
   -Слушаю... Только что, это самое, норовил я его
за ухи схватить, как откуда ни возьмись Дрыхунов...
Идет по бережку с фабричными ребятами и руками
размахивает. Рожа пухлая, красная, глазищи наружу
лба выперло, а сам так и качается... Выпивши, чтоб
его разодрало! Люди еще из обедни не вышли, а он уже
набарабанился и черта потешает. Увидал он, как я
мальчишку за ухо хватаю, и давай кричать: "Не
смей, говорит, христианскую душу за ухи трепать! А
то, говорит, влетит!" А я ему честно и благородно...
по-божески. "Проходи, говорю, мимо, пьяница этакая".
Он осерчал, подходит и со всего размаху,
вашескородие, трах меня по затылку!.. За что? По
какому случаю? "Какой ты такой, спрашиваю, мировой
судья, что имеешь полную праву меня бить?" А он и
говорит: "Ну, ну, говорит, Ванюха, не обижайся, это
я тебя по дружбе, для смеху. На меня, говорит, нынче
такое просветление нашло... Я, говорит, так об себе
понимаю, что я самый лучший человек есть... я,
говорит, двадцать рублев жалованья на фабрике
получаю, и нет надо мной, акроме директора, никакого
старшова... Плевать, говорит, желаю на всех прочих!
И сколько, говорит, нынче много разного народу
перебито, так это видимо-невидимо! Пойдем, говорит,
выпьем!"- "Не желаю, говорю, с тобой пить... Люди
еще из обедни не вышли, а ты - пить!" А тут, которые
прочие ребята, что с ним были, обступили меня,
словно собаки, и тянут: "Пойдем да пойдем!" Не было
никакой моей возможности супротив всех идтить,
вашескородие. Не хотел пить, а потом, чтоб их
ободрало!
   - Куда же вы пошли?
   - У нас одно место!- вздыхает Филаретов.- Пошли мы
на постоялый двор к Абраму Мойсеичу. Туда всякий раз
ходим. Место такое каторжное, чтоб ему пусто! Чай,
сам знаешь... Как поедешь по большой дороге в
Дунькино, то вправе будет именье барина Северина
Францыча, а еще правее Плахтово, а промеж них и
будет постоялый двор. Чай, знаешь Северина Францыча?
   - Нужно говорить вы... Нельзя тыкать! Если я
говорю тебе... вам вы, то вы и подавно должны быть
вежливым!
   - Оно конечно, вышескородие! Нешто мы не
понимаем? Но ты слушай, что дальше... Приходим это к
Абрамке... "Наливай, говорит, за мои деньги!"
    - Кто говорит?
    - Да этот самый... Дрыхунов то есть! "Наливай,
кричит, такой-сякой, а то бочке дно вышибу! На меня,
говорит, просветление нашло!" Выпили мы по стаканчику,
потом малость погодили и еще выпили, да этаким
манером в час времени стаканов, дай бог память, по
восьми слопали! Мне что? Я пью, мне и горя мало: не
мои деньги! Хоть тыщу стаканов подноси! Я,
вашескородие, нисколько не виноват! Извольте Абрама
Моисеича допросить.
   - Что же потом было?
   - Ничего потом не было. Пока пили, это верно,
была драка, а потом все благородно и по совести.
   - Кто же дрался?
   - Известно кто... "На меня, кричит, просветление
нашло!" Кричит и норовит кого ни на есть по шее
ударить. В азарт вошел. И меня бил, и Абрамку, и
ребят... Поднесет стаканчик, даст тебе выпить и
вдарит что есть силы. "Пей, говорит, и знай мою
силу! Плевать на всех прочих!"
   - А жену свою он бил?
   - Марфу-то? И Марфе досталось... В самый раз, как
это мы, стало быть, стали в кураж входить, приходит
в кабак Марфа. "Ступай, говорит, домой, брат Степан
приехал! Будет, говорит, тебе, разбойник, водку
пить!" А он, не говоря худого слова, трах поперек
ейной спины!
   - За что же?
   - А так, здорово живешь... "Пущай, говорит,
чувствует... Я, говорит, двадцать рублев получаю". А
она баба слабая, тощая, так и перекрутнулась, даже
глаза подкатила. Стала она нам на свое горе жалиться
и бога призывать, а он опять... Учил-учил, и конца
тому ученью не было!
   - Отчего же вы не заступились? Обезумевший от
водки человек убивает женщину, а вы не обращаете
внимания!
   - А какая вам надобность вступаться? Его жена, он
и учит... Двое дерутся, третий не мешайся... Абрамка
стал было его унимать, чтоб в кабаке не безобразил,
а он Абрамку по уху. Абрамкин работник его... А он
схватил его, поднял и оземь... Тогда тот сел на него
верхом и давай в спину барабанить... Мы его из-под
него за ноги вытащили.
   - Кого его?
   - Известно кого... На ком верхом сидел...
   - Кто?
   - Да этот самый, про кого сказываю.
   - Тьфу! Говори, дурак, толком! Отвечай ты мне на
вопросы, а не болай зря!
   - Я тебе, вашескородие, толком говорю... все, как
есть, по совести. Дрыхунов учил бабу, это верно...
Хоть под присягой.
   Следователь слушает, выбирает кое-что из длинной
и несвязной речи Филаретова и трещит пером... то и
дело приходится зачеркивать.
   - А я нисколько не виноват...- бормочет
Филаретов.- Спроси, вашескородие, кого угодно. И
баба того не стоит, чтоб из-за ней по судам ездить.
   По прочтении протокола свидетель минуту тупо
глядит на следователя и вздыхает.
   - Горе с этими бабами!- хрипит он.- Прогоны,
вашескородие, сам заплатишь или записочку дашь?

ТРИФОН
   У Григория Семеновича Щеглова заломило в пояснице.
Он проснулся и заворочался в постели.
   - Настюша! - зашептал он, - возьми-ка, мать,
спиртику и натри-ка мне спинозу!
   Ответа не последовало. Щеглов зашарил около себя
руками и не нашел никого. Постель, если не считать
самого Щеглова, была пуста.
   "Где же она?" - подумал он. - Настя! Настенька!
   И на этот раз не последовало ответа. Послышалось
только стучанье сторожа в колотушку да треск
тухнувшей лампадки. Щеглов, предчувствуя недоброе,
вытер на лбу холодный пот и вскочил с постели.
Было три часа ночи - время, в которое Настя спала
обыкновенно крепким сном ребенка. Не спать могли
заставить ее только особенные причины. Щеглов
быстро оделся и вышел во двор.
   Луна, полная и солидная, как генеральская
экономка, плыла по небу и заливала своим хорошим
светом небо, двор с бесконечными постройками, сад,
темневший по обе стороны дома. Свет мягкий, ровный,
ласкающий... На земле и на деревьях не было ни одного
зеленого листка, сад глядел черно и сурово, но во
всем чувствовался конец марта, начало весны.
Щеглов окинул глазами двор. На большом пространстве
не было видно никого, кроме теленка, который,
запутавши одну ногу в веревку, неистово прыгал.
Щеглов пошел в сад. Там было тихо, светло. От
темных кустов веяло сырьем, как из погреба.
   "А вдруг она в деревню ушла! - думал Григорий
Семеныч, дрожа от беспокойства и холода. - Ежели
ее в беседке нет, то придется в деревню посылать".
   Щеглов знал за Настей две слабости: она часто с
тоски уходила от него к родным в деревню и имела
также привычку уходить ночью в беседку, где сидела
в темноте и пела грустные песни.
   "Я старый, дряхлый... - думал Григорий Семеныч. -
Ей не сахар со мной..."
   Подойдя к беседке, он услышал женский голос. Но
этот голос не пел, а говорил... Говорил он что-то
быстро, не останавливаясь, без запинки, словно
жаловался...
   - Брось ты этого старого черта! - перебил женскую
речь грубый мужской голос. - Сделай милость! В
шелку только ходишь да с тарелки хрустальной ешь,
а оно, того, дура, не понимаешь, грех ведь
выходит... Эххх... Шалишь, Настюха! Бить бы тебя,
да некому!
   - Беспонятный ты, Триша! Коли б одна голова, ушла
бы я от него за сто верст, а то ведь... тятька,
вон, избу строить хочет... да брат на службе.
Табаку послать или что...
   Послышались всхлипыванья, затем поцелуи. По спине
Щеглова от затылка до пяток побежал мороз. В
мужчине узнал он своего объездчика Трифона.
   "Которую я из грязи вытащил, к себе приблизил и,
можно сказать, облагодетельствовал, -ужаснулся он,
- заместо как бы жены, и вдруг - с Тришкой, с
хамом! А? В шелку водил, с собой за один стол, как
барыню, а она... с Тришкой!"
   У старика от гнева и с горя подогнулись колени. Он
послушал еще немного и, больной, ошеломленный,
поплелся к себе в дом.
   "А мне наплевать! - думал он, ложась в постель. -
Она воображает, может быть, что я без нее жить не
могу! Ну, нет... Завтра же выгоню. Пусть себе там
со своими мужиками мякину жует. А Тришку-подлеца...
чтоб и духу не было! Утром же расчет..."
   Он укрылся одеялом и стал думать. Думы были
мучительные, скверные, а когда воротилась из сада
Настя и, как ни в чем ни бывало, улеглась спать,
его от мыслей бросило в лихорадку.
   "Завтра же его прогоню... Впрочем, нет... не
прогоню... Его прогонишь, а он на другое место - и
ничего себе, словно и не виноват... Его бы
наказать, чтоб всю жизнь помнил... Выпороть бы,
как прежде... Разложить бы в конюшне и этак... в
десять рук, семо и овамо... Ты его порешь, а он
просит и молит, а ты стоишь около и только руки
потираешь: "Так его! шибче! шибче!"Ее около
поставить и смотреть, как у ней на лице: - Ну что,
матушка? Ааа... то-то!"
   Утром Настя, по обыкновению, разливала чай. Он
сидел и наблюдал за ней. Лицо ее было покойно,
глаза глядели ясно, бесхитростно.
   "Я ей ничего не скажу, - думал он. - Пусть сама
поймет... Я ее нравственно... нравственно страдать
заставлю! Не буду с ней разговаривать, сердиться
на нее буду, а она и поймет... Ну, а что, ежели
она послушает подлеца Тришку и в самом деле уйдет?"
   Была минута, когда последняя мысль до того
испугала его, что он побледнел и сказал:
   - Настенька, что ж ты, душенька, кренделечка не
кушаешь? Для тебя ведь куплено!
   В девятом часу приходил с докладом объездчик
Трифон. Щеглову показалось, что мужик глядит на
него с ненавистью, презрением, с каким-то победным
нахальством.
   "Мало прогнать... - подумал он, измеряя его
взглядом. - Выпороть бы". - Ничего я тут не пойму!
- начал он придираться, пробегая квитанции,
Дубина ты этакая! Закорючку не можешь даже, как
следует, над семью поставить! Семь похоже на
кочергу, а один - на кнутик с коротким хвостиком.
Этого не знаешь? Ду-би-на... За это самое вашего
брата прежде на конюшне драли!
   - Мало ли чего прежде не было... - проворчал
Трифон, глядя в потолок.
   Щеглов искоса поглядел на Трифона. Мужик,
показалось ему, ехидно улыбался и глядел еще с
большим нахальством...
   - Пошел вон!! - взвизгнул Щеглов, не вынося
трифоновской физиономии.
   До вечера Щеглов ходил по двору и придумывал план
наказания и мести. Многие планы перебывали в его
голове, но что он ни придумывал, все подходило под
ту или другую статью уложения о наказаниях. После
долгого, мучительного размышления оказалось, что
он ничего не смел...
   В третьем часу ночи, стоя у беседки, он услышал
разговор хуже вчерашнего. Трифон со смехом
передавал Насте беседу свою с барином:
   - Взять бы его, знаешь, за ворот, потрясти
маленько этак - и душа вон.
   Щеглов не вынес.
   - Кого это, прохвост? - взвизгнул он. - Чья душа
вон?
   В беседке вдруг умолкли. Трифон конфузливо
крякнул. Через минуту он нерешительно вышел из
беседки и уперся плечом в косяк.
   - Кто здесь кричит? Кто таков? А, это вы!.. -
сказал он, увидев барина. - Вот кто!
   Минута прошла в молчании.
   - За это прежде нашего брата на конюшне пороли, а
теперь не знаю, что будет... - сказал Трифон,
усмехаясь и глядя на луну. - Чай, расчет дадут...
Боязно!
   Засмеялся и пошел по аллее к дому. Щеглов
засеменил рядом с ним.
   - Трифон! - забормотал он, хватая его за рукав,
когда оба они подошли к садовой калитке. - Триша!
Я тебе одно только слово скажу... Постой! Я ведь
ничего... Слово одно только... Послушай! Прошу и
умоляю тебя, подлеца, на старости лет! Голубчик!
   - Ну?
   - Видишь ли... Я тебе четвертную дам и даже, ежели
желаешь, жалованья прибавлю... Тридцать рублей
дам, а ты... дай я тебя выпорю! Разик! Разик
выпорю и больше ничего!
   Трифон подумал немного, взглянул на луну и махнул
рукой.
   - Не согласен! - сказал он и поплелся в людскую...

УНТЕР ПРИШИБЕЕВ
   - Унтер-офицер Пришибеев! Вы обвиняетесь в
том, что третьего сего сентября оскорбили словами и
действием урядника Жигина, волостного старшину
Аляпова, сотского Ефимова, понятых Иванова и Гаврилова
и еще шестерых крестьян, причем первым трем
было нанесено вами оскорбление при исполнении ими
служебных обязанностей. Признаете вы себя виновным?
   Пришибеев, сморщенный унтер с колючим лицом,
делает руки по швам и отвечает хриплым, придушенным
голосом, отчеканивая каждое слово, точно командуя:
   - Ваше высокородие, господин мировой судья!
Стало быть, по всем статьям закона выходит причина
аттестовать всякое обстоятельство во взаимности.
Виновен не я, а все прочие. Все это дело вышло
из-за, царствие ему небесное, мертвого трупа. Иду это я
третьего числа с женой Анфисой тихо, благородно,
смотрю - стоит на берегу куча разного народа людей.
По какому полному праву тут народ собрался? спрашиваю.
Зачем? Нешто в законе сказано, чтоб народ
табуном ходил? Кричу: разойдись! Стал расталкивать
народ, чтоб расходились по домам, приказал сотскому
гнать взашей...
   - Позвольте, вы ведь не урядник, не староста,-
разве это ваше дело народ разгонять?
   - Не его! Не его!- слышатся голоса из разных
углов камеры.- Житья от него нету, вашескородие!
Пятнадцать лет от него терпим! Как пришел со службы,
так с той поры хоть из села беги. Замучил всех!
   - Именно так, вашескородие!- говорит свидетель
староста.- Всем миром жалимся. Жить с ним
никак невозможно! С образами ли ходим, свадьба ли,
или, положим, случай какой, везде он кричит, шумит,
все порядки вводит. Ребятам уши дерет, за бабами
подглядывает, чтоб чего не вышло, словно свекор какой...
Намеднись по избам ходил, приказывал, чтоб
песней не пели и чтоб огней не жгли. Закона, говорит,
такого нет, чтоб песни петь.
   - Погодите, вы еще успеете дать приказание,- говорит
мировой,- а теперь пусть Пришибеев продолжает.
Продолжайте, Пришибеев!
   - Слушаю-с!- хрипит унтер.- Вы, высокородие,
изволите говорить, не мое это дело народ разгонять...
Хорошо-с... А ежели беспорядки? Нешто можно
дозволять, чтобы народ безобразил? Где это в законе
написано, чтоб народу волю давать? Я не могу
дозволять-с. Ежели я не стану их разгонять да взыскивать,
то кто же станет? Никто порядков настоящих
не знает, во всем селе только я один, можно сказать,
ваше высокородие, знаю, как обходиться с людями
простого звания, и, ваше высокородие, я могу все понимать.
Я не мужик, я унтер-офицер, отставной каптенармус,
в Варшаве служил, в штабе-с, а после того,
изволите знать, как в чистую вышел, был в пожарных-с,
а после того по слабости болезни ушел из
пожарных и два года в мужской классической прогимназии в
швейцарах служил... Все порядки знаю-с.
А мужик простой человек, он ничего не понимает и
должен меня слушать, потому - для его же пользы.
Взять хоть это дело к примеру... Разгоняю я народ, а на
берегу на песочке утоплый труп мертвого человека.
По какому такому основанию, спрашиваю, он
тут лежит? Нешто это порядок? Что урядник глядит?
Отчего ты, говорю, урядник, начальству знать не даешь?
Может, этот утоплый покойник сам утоп, а может,
тут дело Сибирью пахнет. Может, тут уголовное
смертоубийство... А урядник Жигин никакого внимания,
только папироску курит. "Что это, говорит, у вас
за указчик такой? Откуда, говорит, он у вас такой
взялся? Нешто мы без него, говорит, не знаем нашего
поведения?"- Стало быть, говорю, ты не знаешь,
дурак этакой, коли тут стоишь и без внимания. "Я,
говорит, еще вчера дал знать становому приставу".-
Зачем же, спрашиваю, становому приставу? По какой
статье свода законов? Нешто в таких делах, когда
утопшие или удавившие и прочее тому подобное,-
нешто в таких делах становой может? Тут говорю,
дело уголовное, гражданское... Тут, говорю, скорей
посылать эстафету господину следователю и судьям-с. И
перво-наперво ты должен, говорю, составить акт и
послать господину мировому судье. А он, урядник,
все слушает и смеется. И мужики тоже. Все смеялись,
ваше высокородие. Под присягой могу показать.
И этот смеялся, и вот этот, и Жигин смеялся. Что,
говорю, зубья скалите? А урядник и говорит: "Мировому,
говорит, судье такие дела не подсудны". От
этих самых слов меня даже в жар бросило. Урядник,
ведь ты это сказывал?- обращается унтер к уряднику
Жигину.
   - Сказывал.
   - Все слыхали, как ты это самое при всем простом
народе: "Мировому судье такие дела не подсудны".
Все слыхали, как ты это самое... Меня, ваше высокородие,
в жар бросило, я даже сробел весь. Повтори,
говорю, повтори, такой-сякой, что ты сказал! Он
опять эти самые слова... Я к нему. Как же, говорю,
ты можешь так объяснять про господина мирового
судью? Ты, полицейский урядник, да против власти?
А? Да ты, говорю, знаешь, что господин мировой
судья, ежели пожелают, могут тебя за такие слова
в губернское жандармское управление по причине
твоего неблагонадежного поведения? Да ты знаешь,
говорю, куда за такие политические слова тебя угнать
может господин мировой судья? А старшина говорит:
"Мировой, говорит, дальше своих пределов ничего
обозначить не может. Только малые дела ему подсудны".
Так и сказал, все слышали... Как же, говорю,
ты смеешь власть уничижать? Ну, говорю, со мной
не шути шуток, а то дело, брат, плохо. Бывало, в
Варшаве или когда в швейцарах был в мужской
классической прогимназии, то как заслышу какие неподходящие
слова, то гляжу на улицу, не видать ли
жандарма: "Поди, говорю, сюда, кавалер",- и все
ему докладываю. А тут в деревне кому скажешь?..
Взяло меня зло. Обидно стало, что нынешний народ
забылся в своеволии и неповиновении, я размахнулся
и... конечно, не то чтобы сильно, а так, правильно, полегоньку,
чтоб не смел про ваше высокородие такие
слова говорить... За старшину урядник вступился.
Я, стало быть, и урядника... И пошло... Погорячился,
ваше высокородие, ну, да ведь без того нельзя, чтоб
не побить. Ежели глупого человека не побьешь, то на
твоей же душе грех. Особливо ежели за дело... ежели
беспорядок...
   - Позвольте! За непорядками есть кому глядеть.
На это есть урядник, староста, сотский...
   - Уряднику за всем не углядеть, да урядник и не
понимает того, что я понимаю...
   - Но поймите, что это