бой, а денежки
врозь, говорит пословица, и к тому же я нисколько
не желаю жить на твой счет. Не ломайся же, Соня...
Сколько тебе?
   - Там... пустяки какие-то...- проговорила хозяйка,
всхлипывая и выдвигая из стола ящичек.- Мог бы
и после заплатить...
   Соня порылась в ящике, достала оттуда бумажку
и подала ее мне.
   - Это счет?- спросил я.- Ну, вот и отлично... и
отлично (я надел очки)... расквитаемся и ладно (я
пробежал счет). Итого... Постой, что же это? Итого...
Да это не то, Соня! Здесь "итого двести двенадцать
рублей сорок четыре копейки". Это не мой счет.
   - Твой, Дудочка! Ты погляди!
   - Но... откуда же столько? За дачу и стол двадцать
пять рублей - согласен... За прислугу три рубля
- ну, пусть, и на это согласен...
   - Я не понимаю, Дудочка,- сказала протяжно
хозяйка, взглянув на меня удивленно заплаканными
глазами.- Неужели ты мне не веришь? Сочти в таком
случае! Листовку ты пил... не могла же подавадать
тебе к обеду водки за ту же цену! Сливки к чаю и кофе...
потом клубника, огурцы, вишни... Насчет кофе
тоже... Ведь ты не договаривался пить его, а пил каждый
день! Впрочем, все это такие пустяки, что я, изволь,
могу сбросить тебе двенадцать рублей. Пусть
остается только двести.
   - Но... тут поставлено семьдесят пять рублей и
не обозначено, за что... За что это?
   - Как за что? Вот это мило!
   Я посмотрел ей в личико. Оно глядело так искренне,
ясно и удивлено, что язык мой уже не мог выговорить
ни одного слова. Д дал Соне сто рублей и
вексель на столько же, взвалил на плечи чемодан и
пошел на вокзал.
   Нет ли, господа, у кого-нибудь взаймы ста рублей?

ЖЕНИХ
   Человек с сизым носом подошел к колоколу и нехотя
позвонил. Публика, дотоле покойная, беспокойно
забегала, засуетилась... По платформе затарахтели
тележки с багажом. Над вагонами начали с шумом
протягивать веревку... Локомотив засвистел и
подкатил к вагонам. Его прицепили. Кто-то, где-то,
суетясь, разбил бутылку... Послышались прощания,
громкие всхлипывания, женские голоса...
   Около одного из вагонов второго класса стояли
молодой человек и молодая девушка. Оба прощались и
плакали.
   - Прощай, моя прелесть! - говорил молодой человек,
целуя девицу в белокурую головку. - Прощай! Я так
несчастлив! Ты оставляешь меня на целую неделю!
Для любящего сердца ведь это целая вечность!
Про... щай... Утри свои слезки... Не плачь...
   Из глаз девушки хлынули слезы; одна слезинка упала
на губу молодого человека.
   - Прощай, Варя! Кланяйся всем... Ах, да! Кстати...
Если увидишь там Мракова, то отдай ему вот эти...
вот эти... Не плачь, душечка... Отдай ему вот эти
двадцать пять рублей...
   Молодой человек вынул из кармана четвертную и
подал ее Варе.
   - Потрудись отдать... Я ему должен... Ах, как
тяжело!
   - Не плачь, Петя. В субботу я непременно...
приеду... Ты же не забывай меня...
   Белокурая головка склонилась на грудь Пети.
   - Тебя? Тебя забыть?! Разве это возможно?
   Ударил второй звонок. Петя сжал в своих объятиях
Варю, замигал глазами и заревел, как мальчишка.
Варя повисла на его шее и застонала. Вошли в вагон.
   - Прощай! Милая! Прелесть! Через неделю!
   Молодой человек в последний раз поцеловал Варю и
вышел из вагона. Он стал у окна и вынул из кармана
платок, чтобы начать махать... Варя впилась в его
лицо своими мокрыми глазами...
   - Айдите в вагон! - скомандовал кондуктор. -
Третий звонок! Праашу вас!
   Ударил третий звонок. Петя замахал платком. Но
вдруг лицо его вытянулось... Он ударил себя по лбу
и как сумасшедший вбежал в вагон.
   - Варя! - сказал он, задыхаясь. - Я дал тебе для
Мракова двадцать пять рублей... Голубчик...
Расписочку дай! Скорей! Расписочку, милая! И как
это я забыл?
   - Поздно, Петя! Ах! Поезд тронулся!
   Поезд тронулся. Молодой человек выскочил из
вагона, горько заплакал и замахал платком.
   - Пришли хоть по почте расписочку! - крикнул он
кивавшей ему белокурой головке.
   "Ведь этакий я дурак! - подумал он, когда поезд
исчез из вида. - Даю деньги без расписки! А? Какая
оплошность, мальчишество! (Вздох.) К станции,
должно быть, подъезжает теперь... Голубушка!"

ЖЕНСКОЕ СЧАСТЬЕ
   Хоронили генерал-лейтенанта Запупырина. К дому
покойника, где гудели похоронная музыка и раздавались
командные слова, со всех сторон бежали толпы,
желавшие поглядеть на вынос. В одной из групп, спешивших
к выносу, находились чиновники Пробкин и
Свистков. Оба были со своими женами.
   - Нельзя-с!- остановил их помощник частного
пристава с добрым, симпатичным лицом, когда они
подошли к цепи.- Не-ельзя-с! Пра-ашу немножко
назад! Господа, ведь это не от нас зависит! Прошу назад!
Впрочем, так и быть, дамы могут пройти... пожалуйте,
mesdames, но... вы, господа, ради бога...
   Жены Пробкина и Свисткова зарделись от неожиданной
любезности помощника пристава и юркнули
сквозь цепь, а мужья их остались по сю сторону живой
стены и занялись созерцанием спин пеших и конных
блюстителей.
   - Пролезли!- сказал Пробкин, с завистью и
почти ненавистью глядя на удалявшихся дам.- Счастье,
ей-богу, этим шиньонам! Мужскому полу никогда
таких привилегий не будет, как ихнему, дамскому. Ну
что вот в них особенного? Женщины, можно
сказать, самые обыкновенные, с предрассудками,
а их пропустили; а нас с тобой, будь мы хоть статские
советники, ни за что не пустят.
   - Странно вы рассуждаете, господа!- сказал
помощник пристава, укоризненно глядя на Пробкина.
- Впусти вас, так вы сейчас толкаться и безобразить
начнете; дама же, по своей деликатности,
никогда себе не позволит ничего подобного!
   _ Оставьте, пожалуйста!- рассердился Пробкин.
- Дама в толпе всегда первая толкается. Мужчина
стоит и глядит в одну точку, а дама растопыривает
руки и толкается, чтоб ее нарядов не помяли.
Говорить уж нечего! Женскому полу всегда во всем
фортуна. Женщин и в солдаты не берут, и на танцевальные
вечера им бесплатно, и от телесного наказания
освобождают... А за какие, спрашивается, заслуги?
Девица платок уронила - ты поднимай, она
входит - ты вставай и давай ей свой стул, уходит -
ты провожай... А возьмите чины! Чтоб достигнуть, положим,
статского советника, мне или тебе нужно
всю жизнь протрубить, а девица в какие-нибудь полчаса
обвенчалась со статским советником - вот уж
она и персона. Чтобы мне князем или графом сделаться,
нужно весь свет покорить, Шипку взять, в министрах
побывать, а какая-нибудь, прости господи, Варенька
или Катенька, молоко на губах не обсохло,
покрутит перед графом шлейфом, пощурит глазки -
вот и ваше сиятельство... Ты сейчас губернский секретарь...
Чин этот себе ты, можно сказать, кровью и
потом добыл; а твоя Марья Фомишна? За что она
губернская секретарша? Из поповен и прямо в чиновницы.
Хороша чиновница! Дай ты ей наше дело, так
она тебе и впишет входящую в исходящие.
   - Зато она в болезнях чад родит,- заметил
Свистков.
   - Велика важность! Постояла бы она перед начальством,
когда оно холоду напускает, так ей бы эти
самые чада удовольствием показались. Во всем и во
всем им привилегия! Какая-нибудь девица или дама из
нашего круга может генералу такое выпалить,
чего ты и при экзекуторе не посмеешь сказать. Да...
Твоя Марья Фоминишна может смело со статским советником
под ручку пройтись, а возьми-ка ты статского
советника под руку! Возьми-ка, попробуй! В нашем
доме, как раз под нами, брат, живет какой-то
профессор с женой... Генерал, понимаешь, Анну первой
степени имеет, а то и дело слышишь, как его жена
чешет: "Дурак! дурак! дурак!". А ведь баба простая,
из мещанок. Впрочем, тут законная, так тому и быть...
испокон века так положено, чтоб законные ругались, но ты
возьми незаконных! Что эти себе дозволяют!
Во веки веков не забыть мне одного случая. Чуть
было не погиб, да так уж, знать, за молитвы родителей
уцелел. В прошлом году, помнишь, наш генерал,
когда уезжал в отпуск к себе в деревню, меня
взял с собой, корреспонденцию вести... Дело пустяковое,
на час работы. Отработал свое и ступай по
лесу ходить или в лакейскую романсы слушать. Наш
генерал - человек холостой. Дом - полная чаша, прислуги
как собак, а жены нет, управлять некому. Народ все
распущенный, непослушный... и над всеми
командует баба, экономка Вера Никитишна. Она и
чай наливает, и обед заказывает, и на лакеев кричит...
Баба, братец ты мой, скверная, ядовитая,
сатаной глядит. Толстая, красная, визгливая... Как начнет
на кого кричать, как поднимет визг, так хоть святых
выноси. Не так руготня донимала, как этот самый
визг. О господи! Никому от нее житья не было.
Не только прислугу, но и меня, бестия, задирала...
Ну, думаю, погоди; улучу минутку и все про тебя
генералу расскажу. Он погружен, думаю, в службу
и не видит, как ты его обкрадываешь и народ жуешь,
постой же, открою я ему глаза. И открыл, брат, глаза,
да так открыл, что чуть было у самого глаза
не закрылись навеки, что даже теперь, как вспомню,
страшно делается. Иду я однажды по коридору и
вдруг слышу визг. Сначала думал, что свинью режут,
потом же прислушался и слышу, что это Вера
Никитишна с кем-то бранится: "Тварь! Дрянь ты
этакая! Черт!"- Кого это?- думаю. И вдруг, братец
ты мой, вижу, отворяется дверь и из нее вылетает
наш генерал, весь красный, глаза выпученные, волосы,
словно черт на них подул. А она ему вслед:
"Дрянь! Черт!"
   - Вrешь!
   - Честное мое слово. Меня, знаешь, в жар бросило.
Наш убежал к себе, а я стою в коридоре и, как
дурак, ничего не понимаю. Простая, необразованная
баба, кухарка, смерд - и вдруг позволяет себе такие
слова и поступки! Это, значит, думаю, генерал хотел
рассчитать, а она воспользовалась тем, что нет
свидетелей, и отчеканила его на все корки. Все одно,
мол, уходить! Взорвало меня... Пошел я к ней в комнату
и говорю: "Как ты смела, негодница, говорить
такие слова высокопоставленному лицу? Ты думаешь,
что как он слабый старик, так за него некому
вступиться?"- Взял, знаешь, да и смазал ее по жирным
щекам разика два. Как подняла, братец ты мой,
визг, как заорала, так будь ты трижды неладна, унеси
ты мое горе! Заткнул я уши и пошел в лес. Этак часика
через два бежит навстречу мальчишка. "Пожалуйте к
барину". Иду. Вхожу. Сидит, насупившись,
как индюк, и не глядит.
   "Вы что же, говорит, это у меня в доме выстраиваете?"
- То есть как? говорю. Ежели, говорю, это
вы насчет Никитишны, ваше-ство, то я за вас же
вступился.- "Не ваше дело, говорит, вмешиваться в
чужие семейные дела!"- Понимаешь? Семейные!
И как начал, брат, он меня отчитывать, как начал
печь - чуть я не помер! Говорил-говорил, ворчал-ворчал
да вдруг, брат, как захохочет ни с того ни с сего.
- "И как, говорит, это вы смогли?!. Как это у вас
хватило храбрости? Удивительно! Но надеюсь, друг
мой, что все это останется между нами... Ваша горячность
мне понятна, но согласитесь, что дальнейшее
пребывание ваше в моем доме невозможно..."
- Вот, брат! Ему даже удивительно, как это я смог такую
важную паву побить. Ослепила баба! Тайный советник,
Белого Орла имеет, начальства над собой
не знает, а бабе поддался... Ба-альшие, брат, привилегии
у женского пола! Но... снимай шапку! Несут
генерала... Орденов-то сколько, батюшки светы! Ну,
что, ей-богу, пустили дам вперед, разве они понимают
что-нибудь в орденах?
   Заиграла музыка.

ЖИЛЕЦ
   Брыкович, когда-то занимавшийся адвокатурой, а
ныне живущий без дела у своей богатой супруги, содержательницы
меблированных комнат "Тунис", человек
молодой, но уже плешивый, как-то в полночь выбежал
из своей квартиры в коридор и изо всей силы
хлопнул дверью.
   - О, злая, глупая, тупая тварь!- бормотал он,
сжимая кулаки.- Связал же меня черт с тобой! Уф!
Чтобы перекричать эту ведьму, надо быть пушкой!
   Брыкович задыхался от негодования и злобы, и
если бы теперь на пути, пока он ходил по длинным коридорам
"Туниса", попалась ему какая-нибудь посудина
или сонный коридорный, то он с наслаждением
дал бы волю рукам, чтобы хоть на чем-нибудь сорвать
свой гнев. Ему хотелось браниться, кричать, топать ногами...
И судьба, точно понимая его настроение и желая
подслужиться, послала ему навстречу неисправного
номера. Халявкин стоял перед своей дверью и, сильно
покачиваясь, тыкал ключом в замочную скважину.
Он кряхтел, посылал кого-то ко всем чертям; но ключ
не слушался и всякий раз попадал не туда, куда нужно.
Одною рукой он судорожно тыкал, в другой держал
футляр со скрипкой. Брыкович налетел на него, как
ястреб, и крикнул сердито:
   - А, это вы? Послушайте, милостивый государь,
когда же наконец вы уплатите за квартиру? Уж две
недели, как вы не изволите платить, милостивый государь!
Я велю не топить! Я вас выселю, милостивый государь,
черт побери!
   - Вы мне ме... мешаете...- ответил спокойно музыкант.
- Аре... ревуар!
   - Стыдитесь, господин Халявкин!- продолжал
Брыкович.- Вы получаете сто двадцать рублей в месяц
и могли бы исправно платить! Это недобросовестно,
милостивый государь! Это подло в высшей степени!
   Ключ наконец щелкнул, и дверь отворилась.
   - Да-с, это нечестно!- продолжал Брыкович, входя
за музыкантом в номер.- Предупреждаю вас, что
если завтра вы не уплатите, то я завтра же подам мировому.
Я вам покажу! Да не извольте бросать зажженные
спички на пол, а то вы у меня тут пожару наделаете! Я
не потерплю, чтобы у меня в номерах жили люди
нетрезвого поведения.
   Халявкин поглядел пьяными, веселыми глазками
на Брыковича и ухмыльнулся.
   - Ррешительно не понимаю, чего вы кипятитесь...-
пробормотал он, закуривая папиросу и обжигая себе
пальцы.- Не понимаю! Положим, я не плачу за квартиру;
да, я не плачу, но вы-то тут при чем, скажите на
милость? Какое вам дело? Вы тоже ничего не платите за
квартиру, но ведь я же не пристаю к вам. Не платите,
ну, и бог с вами,- не нужно!
   - То есть как же это так?
   - Так... Хо... хозяин тут не вы, а ваша высокопочтеннейшая
супруга... Вы тут... вы тут такой же жилец
с тромбоном, как и прочие... Не ваши номера, стало
быть, какая надобность вам беспокоиться? Берите
с меня пример: ведь я не беспокоюсь? Вы за квартиру
ни копейки не платите - и что же? Не платите - и не
нужно. Я нисколько не беспокоюсь.
   - Я вас не понимаю, милостивый государь!- пробормотал
Брыкович и стал в позу человека оскорбленного,
готового каждую минуту вступиться за свою честь.
   - Впрочем, виноват! Я и забыл, что номера вы взяли
в приданое... Виноват! Хотя, впрочем, если взглянуть
с нравственной точки,- продолжал Халявкин, покачиваясь,
- то вы все-таки не должны кипятиться...
Ведь они достались вам да... даром, за понюшку табаку...
Они, ежели взглянуть широко, столько же ваши, сколько и
мои... За что вы их при... присвоили? За то, что состоите
супругом?.. Эка важность! Быть супругом вовсе не
трудно. Батюшка мой, приведите ко мне сюда двенадцать
дюжин жен, и я у всех буду мужу - бесплатно!
Сделайте ваше такое одолжение!
   Пьяная болтовня музыканта, по-видимому, кольнула
Брыковича в самое больное место. Он покраснел и долго
не знал, что ответить, потом подскочил к Халявкину и,
со злобой глядя на него, изо всей силы стукнул кулаком
по столу.
   - Как вы смеете мне говорить это?- прошипел
он.- Как вы смеете?
   - Позвольте...- забормотал Халявкин, пятясь назад.
- Это уж выходит fortissimo. Не понимаю, чего вы
обижаетесь! Я... я ведь это говорю не в обиду, а... в похвалу
вам. Попадись мне дама с такими номерищами,
так я с руками и ногами... сделайте такое одолжение!
   - Но... но как вы смеете меня оскорблять?- крикнул
Брыкович и опять стукнул кулаком по столу.
   - Не понимаю!- пожал плечами Халявкин, уже не
улыбаясь.- Впрочем, я пьян... может быть, и оскорбил...
В таком случае простите, виноват! Мамочка, прости
первую скрипку! Я вовсе не хотел обидеть.
   - Это даже цинизм...- проговорил Брыкович, смягчившись
от умильного тона Халявкина.- Есть вещи,
о которых не говорят в такой форме...
   - Ну, ну... не буду! Мамаша, не буду! Руку!
   - Тем более что я не подавал повода...- продолжал
Брыкович обиженным тоном, окончательно смягчившись,
но руки не протянул.- Я не сделал вам ничего
дурного.
   - Действительно, не следовало бы по... поднимать
этого щекотливого вопроса... Сболтнул спьяна и сдуру...
Прости, мамочка! Действительно, скотина! Сейчас я
намочу холодной водой голову и буду трезв.
   - И без того мерзко, отвратительно живется, а тут
вы еще с вашими оскорблениями!- говорил Брыкович,
возбужденно шагая по номеру.- Никто не видит истины,
и всякий думает и болтает, что хочет. Воображаю,
что за глаза говорится тут в номерах! Воображаю!
Правда, я не прав, я виноват: глупо с моей стороны было
набрасываться на вас в полночь из-за денег; виноват,
но... надо же извинить, войти в положение, а... вы бросаете
в лицо грязными намеками!
   - Голубушка, да ведь пьян! Каюсь и чувствую. Честное
слово, чувствую! Мамочка, и деньги отдам! Как
только получу первого числа, так и отдам! Значит,
мир и согласие?! Браво! Ах, душа моя, люблю образованных
людей! Сам в консерватосерватории... не выговоришь,
черт!.. учился...
   Халявкин прослезился, поймал за рукав шагавшего
Брыковича и поцеловал его в щеку.
   - Эх, милый друг, пьян я, как курицын сын, а все
понимаю! Мамаша, прикажи коридорному подать первой
скрипке самовар! У вас тут такой закон, что после
одиннадцати часов и по коридору не гуляй, и самовара
не проси; а после театра страсть как чаю хочется!
   Брыкович подавил пуговку звонка.
   - Тимофей, подай господину Халявкину самовар!
- сказал он явившемуся коридорному.
   - Нельзя-с!- пробасил Тимофей.- Барыня не велела
после одиннадцати часов самовар подавать.
   - Так я тебе приказываю!- крикнул Брыкович бледнея.
   - Что ж тут приказывать, коли не велено...- проворчал
коридорный, выходя из номера.- Не велено, так
и нельзя. Чего тут!..
   Брыкович прикусил губу и отвернулся к окну.
   - Положение-с!- вздохнул Халявкин.- М-да, нечего
сказать... Ну, да меня конфузиться нечего, я ведь
понимаю... всю душу насквозь. Знаем мы эту психологию...
Что ж, поневоле будешь водку пить, коли чаю
не дают! Выпьешь водочки, а?
   Халявкин достал с окна водку, колбасу и расположился
на диване, чтобы начать пить и закусывать. Брыкович
печально глядел на пьянчугу и слушал его нескончаемую
болтовню. Быть может, оттого, что при
виде косматой головы, сороковушки и дешевой колбасы
он вспомнил свое недавнее прошлое, когда он
был так же беден, но свободен, и его лицо стало еще
мрачнее, и захотелось выпить. Он подошел к столу, выпил
рюмку и крякнул.
   - Скверно живется!- сказал он и мотнул головой.
- Мерзко! Вот вы меня сейчас оскорбили, коридорный
оскорбил... и так без конца! А за что! Так, в сущности,
ни за что...
   После третьей Брыкович сел на диван и задумался,
подперев руками голову, потом печально вздохнул и
сказал:
   - Ошибся! Ох, как ошибся! Продал я и молодость,
и карьеру, и принципы,- вот и мстит мне теперь жизнь.
Отчаянно мстит!
   От водки и печальных мыслей он стал очень бледен
и, казалось, даже похудел. Он несколько раз в отчаянии
хватал себя за голову и говорил: "О, что за жизнь, если
бы ты знал!"
   - А признайся, скажи по совести,- спросил он,
глядя пристально в лицо Халявкину,- скажи по совести,
как вообще... относятся ко мне тут? Что говорят
студенты, которые живут в этих номерах? Небось слыхал
ведь...
   - Слыхал...
   - Что же?
   - Ничего не говорят, а так... презирают.
   Новые приятели больше уже ни о чем не говорили.
Они разошлись только на рассвете, когда в коридоре
стали топить печи.
   - А ты ей ничего... не плати...- бормотал Брыкович
уходя.- Не плати ей ни копейки!.. Пусть...
   Халявкин свалился на диван и, положив голову на
футляр со скрипкой, громко захрапел.
   В следующую полночь они опять сошлись...
   Брыкович, вкусивший сладость дружеских возлияний,
не пропускает уже ни одной ночи, и если не застает
Халявкина, то заходит в другой какой-нибудь
номер, где жалуется на судьбу и пьет, пьет и опять
жалуется - и так каждую ночь.

ЖИТЕЙСКИЕ НЕВЗГОДЫ
   Лев Иванович Попов, человек