рнулся и посмотрел на Жильбера с молчаливой похвалой.
   Я кивнул.
   - И потому поэты  приносят  неизъяснимый  вред,  -  продолжал  юноша.  Он
обратился к Фриссону. - Скажи, каких несчастий ты стал  виною,  поэт?  Какие
проклятия ты обрушил на головы ни в чем  не  повинных  людей,  работавших  в
мастерской твоего хозяина? Может, ты мастерил гроб, а  потом  в  этом  гробу
ожил мертвец? А может, ты рубил  лес,  слагая  в  уме  стихи,  а  потом  там
развелись лесные нимфы и принялись наводить страх на проезжих?
   Фриссон повесил голову, но жевать, правда, не перестал.
   - Стало быть, этот человек - ходячая катастрофа.
   - О несчастный! -  вдруг  воскликнул  Жильбер,  обнаружив  гораздо  более
сильное  сострадание  к  поэту,  нежели  можно  было  ожидать  от   него   -
сквайра-здоровяка. - Ты обречен на вечные одинокие странствия.
   Поэт кивнул. Глаза его заволокло слезами.
   - Ведь я старался это превозмочь, добрый сквайр!  Пробовал  говорить  без
размера, перемещая ударения, пользовался расщепленными рифмами,  раздельными
рифмами, слагал стихи без рифм - и все безрезультатно.
   - Ну конечно! - воскликнул я. - Ты просто создавал новые  виды  стихов  и
только добивался того, что творил еще более мощные чудеса.
   Поэт в страхе посмотрел на меня.
   - О да, мой господин! Дом  мэра  разлетелся  на  мелкие  кусочки  в  одно
мгновение. От моих слов рухнул забор у дома барона.  Я  пытался  удержаться,
прикусывал язык, сжимал зубы - но все было тщетно! Я ничего не мог  с  собой
поделать - я все равно проговаривался. Меня выгнали из города, меня  выгнали
от городских стен, потом из провинции, а потом - о, горе мне - меня  изгнали
из моей родной страны Меровенса, и мне суждено погибнуть здесь, в этой дикой
Аллюстрии!
   - Но, - начал я, - но... но... Жильбер хмуро посмотрел на меня.
   - У нас только два фазана и одна куропатка, чародей Савл.
   - Но! - отчаянно выкрикнул я. - Но ты же не обязан произносить свои стихи
вслух!
   Челюсть у Фриссона отвисла, он в ужасе уставился на меня.
   - Но это же все равно что перестать кушать,  милорд,  -  промямлил  он  и
снова стал жевать.
   - Пиши их! - взорвался я. - Почему бы тебе просто-напросто не  записывать
свои стихи? А потом читай, сколько влезет, но не читай те  отрывки,  которые
покажутся тебе хоть сколько-нибудь опасными.
   Казалось, Фриссон онемел.
   - Он об этом никогда и не думал, - понял Жильбер.
   - О, никогда, никогда!  -  прорвало  Фриссона.  -  Так  вот  почему  люди
выучились писать!
   - Ну, и не только поэтому,  -  ворчливо  пробормотал  я.  -  Были  и  еще
кое-какие мелочи. К примеру, изобретение чернил, необходимость записывать на
бумаге условия сделок, законы,  историю.  Но  и  к  поэзии  это  тоже  имело
отношение, конечно.
   - Можешь...  ты  можешь  выучить  меня?  -  срывающимся  голосом  спросил
Фриссон.
   Тут уж я уставился на него.
   - Ты поэт и не умеешь читать и писать?
   - Я никогда не задумывался о том, что это необходимо, - отвечал Фриссон.
   - Что ж... Я слыхал о традиции устного  стихосложения,  но  слыхал  и  об
отходах от этой традиции. - Сказал я так, а сам  задумался:  что  же  это  я
сейчас такое возвестил - закат поэзии  или  расцвет  ее  истинной  славы?  -
Несомненно, я научу тебя писать.
   Ладно уж, чего там, управлялся же я  с  двумя  десятками  первокурсников,
как-нибудь управлюсь и с голодающим поэтом.
   И получилось! Фриссон оказался превосходным учеником. Знания он  впитывал
инстинктивно - образно говоря, как гусиное перо - чернила. Правда, в  данных
обстоятельствах  лучше  было  бы  ввернуть  что-нибудь  насчет  связи  между
карандашом и бумагой, ну да ладно. К счастью,  у  меня  в  кармане  оказался
блокнот и огрызок карандаша. Я показал Фриссону, как писать буквы и как  они
звучат. Глаза у него округлились от восторга, он выхватил у меня  блокнот  и
карандаш и уже через полчаса сидел, скрестив  ноги,  у  костра  и  что-то  с
бешеной скоростью черкал в блокноте на редкость маленькой для мужчины рукой.
   С этой поры все время, сколько длилось наше знакомство, он писал и  писал
в этой книжке - нет, на самом деле ее-то он исписал за день, но, к  счастью,
одно из первых его стихотворений выражало мольбу о вечном запасе  пергамента
- слово "бумага" было ему неведомо,  вот  поэтому  мой  маленький  карманный
блокнотик никогда не кончался. И еще: после первых пятидесяти  стихотворений
он принялся производить гораздо более качественный писчебумажный материал.
   И все же иногда кое-какие чудеса подвергались, так сказать,  утечке.  Да,
Фриссон записывал  стихи,  не  произносил  их  вслух  и  тем  самым  как  бы
арестовывал. Но когда у него почему-либо не было времени  писать,  а  стихов
скапливалось слишком много, то чудеса  творились  сами  собой.  Бывало  так:
топаем мы по дороге, а Фриссон вдруг выпучивает глаза, и откуда ни  возьмись
при свете дня возникает летучая мышь и жмурится, бедняга, от солнца, сидя  у
обочины. А то было: прямо перед нами из-под земли  родник  забил.  А  еще  -
как-то раз нам пришлось с минуту шагать по самым что ни на есть  драгоценным
камушкам, а это, я вам доложу, не самое большое  удовольствие,  если  у  вас
подметки стерлись. Когда такое случилось впервые, я сдержался,  обернулся  и
говорю:
   - Фриссон, придется тебе остановиться и записать это.
   - А? - Он ошарашенно  глянул  на  меня,  потом  увидел,  как  сверкает  и
переливается всеми цветами радуги дорога.  -  О,  прошу  прощения,  господин
Савл!
   - Нет проблем, нет проблем! Кто знает,  вдруг  нам  когда  и  понадобится
твердая валюта. Но ты все-таки сядь и запиши стишок, ладно?
   И Фриссон садился у дороги и черкал на пергаменте, а я  наполнял  карманы
бриллиантами и изумрудами. Я ведь правду сказал  поэту:  никогда  не  знаешь
ничего наперед.
   Если честно, я не переставал думать о том дне,  когда  держать  при  себе
Фриссона станет опасно - вдруг он начнет,  к  примеру,  пользоваться  такими
яркими поэтическими образами, как "огнедышащий дракон". Пока он этого, слава
Богу, не делал. Но скажите, чем лучше огнедышащего  дракона  дверь,  которая
возникает на дороге перед самым вашим носом, и вы сначала вляпываетесь в нее
лбом, а потом вам ничего не остается, как только распахнуть ее. Вы ее, стало
быть, распахиваете, а за ней-то - волчище! Каково?
   Со временем я стал жутко предусмотрительным и взял за правило по  вечерам
у костра просматривать всю, так  сказать,  дневную  выработку  Фриссона.  Он
страшно волновался,  ждал  моих  отзывов.  Я  был  осторожен  и  никогда  не
критиковал стихи, во-первых, из-за того, что  хорошо  знал,  как  болезненно
новички  переносят  критику,  а  во-вторых,  из-за  того,  что  больше   чем
наполовину не понимал, о чем пишет Фриссон. Однако опыт доказывал,  что  эти
стихи кое-чего стоят (про камешки не забыли?), поэтому я  помалкивал  насчет
литературного достоинства.
   Я  всегда  хвалил  Фриссона,  возвращая  ему  стихи,   но   те,   которые
представлялись мне особо полезными, оставлял при  себе.  С  его  разрешения,
конечно. Я никогда не нарушал авторских прав. Стихи, казавшиеся мне наиболее
действенными, я даже заучивал наизусть. Как я уже говорил, никогда ничего не
знаешь наперед.
   Но тогда, в первый вечер, я  здорово  утомился.  Фриссон  записал  первые
десять стихотворений и гордо показал мне. В голове у меня образовался  сущий
бедлам из звуковых эффектов и образных нагромождений. Нужно было чем-то себя
успокоить.
   Ну конечно, у студента, изучающего философию, средство отвлечения  всегда
под рукой - это поиск доказательств. Дело это рискованное,  поскольку  порой
это занятие тебя настолько поглощает, что ты  буквально  заводишься.  Однако
обстоятельства были таковы, что я счел игру стоящей свеч. Где-то с полчаса я
пытался  найти  причины,  заставившие  бы  меня  поверить  в  троллей,  фей,
магические заклинания. Ничего у меня из этого, конечно, не вышло -  я  то  и
дело вынужден был признавать, что либо  источник  моих  ощущений  ненадежен,
либо все, что я вижу и слышу, нереально.
   Конечно, дискредитировать чувственные свидетельства - это  пара  пустяков
для  человека  моего  поколения.  Я  вполне  серьезно   рассматривал   такую
возможность: у меня просто поехала крыша и все происходящее имело место лишь
в фантастическом галлюциногенном "путешествии". Но не мог же я взять,  да  и
забыть о том, что несколько лет назад послал все наркотики куда подальше?
   К  счастью,  существовала  альтернатива.  Епископ  Беркли  в  свое  время
постарался на славу и сделал  все,  что  мог,  чтобы  дискредитировать  наши
чувства. Еще в 1700 году он говорил о том, что  если  мы  чего-то  не  видим
своими глазами, значит, и нечего утверждать, что  это  "что-то"  существует.
Но, говорил он, даже если мы что-то и видим, мы способны ошибаться. Хотя наш
разум и воспринимает некий объект, он воспринимает его за  счет  чувственных
импульсов, поступающих от наших глаз, ушей, носа, языка, пальцев, а все  эти
ощущения легко обмануть. Самым банальным  примером  такого  обмана  являются
оптические иллюзии, вот почему наука так настаивает на  произведении  точных
замеров. Но как  доказать  -  логично,  обоснованно,  неопровержимо,  что  и
линейка - не иллюзия? И между прочим, епископ делал все свои  умозаключения,
ни сном ни духом не ведая об ЛСД.
   Правда, для Беркли тот факт, что мы не можем ни о чем  судить  наверняка,
был всего лишь доказательством того, что все надо воспринимать, полагаясь на
веру. А вот для остальных мысль о том,  что  вещи  не  существуют,  если  их
нельзя воспринять, означает следующее: мы вынуждены жить в мире таком, каким
он нам кажется, о таком,  каким  мы  его  ощущаем.  Мы  стараемся  расширить
границы нашего восприятия, и тут возникает вероятность того, что  восприятие
одной,  двух,  трех   альтернативных   реальностей   -   это   всего-навсего
галлюцинация. "Небеса солгали про нас, когда мы были малышами", - так сказал
поэт. А другой поэт сказал:
   "Есть многое на свете, что недоступно нашим мудрецам". Я считаю, что  эта
фраза Гамлета, оброненная в разговоре с Горацио, вполне справедлива.
   Я столкнулся с очень неприятным выводом:  к  тому  положению,  в  которое
угодил я, вполне подходила как первая, так и вторая идея. Тот мир, который я
ощущал, был, безусловно, реален во всех его проявлениях  и  устремлениях.  И
мне следовало иметь с ним дело и вести себя в нем так, словно он существует,
поскольку этот мир определенно обращался со мной так,  словно  я  существую.
Доктор Джонсон утверждал, что  ниспроверг  доказательства  Беркли  тем,  что
поддел ногой булыжник. Вероятно, он хотел сказать, что раз булыжник  отлетел
в сторону, значит, имело место взаимодействие между ним и булыжником. А  раз
так, то, значит, и он, и  булыжник  находятся  в  одной  и  той  же  системе
координат. Вот только он забыл упомянуть о том, что от удара у него  заболел
палец.
   И у меня тоже - метафорически, конечно. Соверши я  ошибку  в  заклинании,
Унылик сожрал бы меня. Если бы сквайр  Жильбер  задремал  во  время  ночного
дежурства, какое угодно чудище  могло  выскочить  из-за  соседнего  холма  и
наброситься на меня. О да, это  могло  быть  иллюзией,  но  больно  было  бы
по-настоящему! Как бы я ни рассматривал это чудовище, оно все равно могло бы
меня прикончить.
   Но  верить  в  чудеса  я  не  собирался!  Пускай   происходят   кое-какие
необъяснимые вещи, пускай они совпадают с прочитанными мной стихами,  однако
все это - случайные совпадения. Объяснить  же  все  это  я  не  могу  только
потому, что мне недостает знаний. Я принял твердое решение: нужно  разузнать
как можно больше об этом знакомо-незнакомом мире  и  ни  в  коем  случае  не
поддаваться мысли о том, что я взаправду творю чудеса.
   Но на всякий случай я решил все же сберегать стихи Фриссона.
   И как раз перед тем, как провалиться в сон,  я,  помнится,  подумал,  что
здорово ушиб палец о булыжник...

Глава 8

   Стражники нещадно трясли меня, пытаясь впихнуть в камеру, а один  из  них
говорил, что что-то тут не так. Я обернулся к нему с  молчаливым  упреком  и
жутко удивился: у него была физиономия тролля.
   Я уставился на тролля, потом быстро огляделся, увидел костер и спящего по
другую сторону от него Жильбера, увидел Фриссона, свернувшегося калачиком, и
понял, что мне приснился сон. Когда же я посмотрел прямо перед собой, тролль
не исчез, но теперь я хотя бы понимал, что это тролль.
   - Мне опять пора  дежурить?  Унылик  покачал  головой.  Вид  у  него  был
взволнованный.
   - Плохо! Плохо! - твердил он, тыкая верхними лапами во всех направлениях.
Я нахмурился.
   - Да что плохо-то?
   - Не знаю. - Тролль повернулся, вытянул голову, всмотрелся в темноту. - А
чую: плохо, плохо!
   - У тебя такое предчувствие? Унылик  кивнул  и  поднял  лапищи  вверх.  Я
испуганно отполз назад, но тролль всего-навсего взял и почесал ладони.
   - Колет сильно! Беда, беда!
   - "Пальцы чешутся. К чему бы?" - процитировал я, но вовремя спохватился и
не произнес вторую строчку - "к посещенью душегуба" <В. Шекспир. "Макбет".>.
   Я нехотя поднялся.
   - Знаешь, я не слишком доверяю интуиции, тем более в  этом  мире.  Сейчас
мы... - И я умолк, не договорив, тревожно вглядываясь во тьму.
   Поскольку от природы я был человеком  далеко  не  бесстрашным,  то  решил
окружить  стоянку  барьером,  через  который   не   могли   бы   перебраться
сверхъестественные захватчики. Прошлой ночью рядом то и дело что-то  гремело
- хотя, может быть, это всего-навсего Фриссон во сне сочинял стишки. Сегодня
мы шли медленно, большей частью из-за слабости поэта, и  потому  по-прежнему
не ушли из мест, открытых всем ветрам. Правда, невысокие деревца росли тут в
изобилии.
   В общем, я сотворил коробку талька, рассыпал этот тальк  по  кругу  около
стоянки  и  процитировал  конец   погребальной   песни   из   шекспировского
"Цимбелина" с кое-какими купюрами:

   Oебя заклинать пусть никто не посмеет,
   Ничье колдовство пусть тебя не тревожит,
   Все злобные духи от этого круга
   Пусть быстро бегут, приближаться не смея.
   <Первые две строки - Шекспир, "Цимбелин", действ. 4, сц. 2. >

   ? рассудил так: если какой-нибудь призрак  захочет  подобраться  поближе,
стихотворение не даст ему войти в очерченный круг. И вот теперь как  раз  за
линией белого порошка от земли поднялось облачко туманной дымки.
   Потом оно стало плотнее и преобразилось в человеческую фигуру,  причем  в
фигуру, я бы сказал,  обезображенную.  Физиономия  у  призрака  была  вся  в
синяках и опухшая, одна глазница пуста, руки повисли как  плети,  одна  нога
выворочена назад почти что на сто восемьдесят  градусов.  Сквозь  прорехи  в
ветхом балахоне виднелись кровоподтеки на груди и животе.
   - Ой, призрак! - сдавленно  проговорил  Жильбер  с  той  стороны  костра.
Наверное, мы с Уныликом все-таки шумели сильнее, чем  нам  казалось.  Сквайр
взволнованно и даже  восхищенно  добавил:  -  Это  тень  какого-то  бедняги,
скончавшегося под пытками.
   Я очень обрадовался, что сквайр проявил  к  призраку  такой  неподдельный
интерес. Что до меня, то мне было мерзко и тошно.
   А привидение бродило по кругу и стонало. Цепи,  прикованные  к  кандалам,
звякали и скрипели.
   - Бе-ре-ги-тесь! - подвывал призрак. - О глупые смертные,  бе-ре-ги-тесь!
Бегите! Прячьтесь! Я собрал все свое мужество и крикнул:
   - Знаешь, что-то меня не очень тянет трогаться с места, когда ты шастаешь
вокруг нас!
   - О каменное  сердце!  -  взвыл  призрак.  -  Зачем  ты  потешаешься  над
страдающей душой! О мои собратья по несчастью, восстаньте!  Восстаньте  все,
погибшие под пытками! Духи, привязанные к этому миру, ставшие его рабами  по
воле колдуньи, явитесь и проучите этих тупоголовых смертных!
   Мне пришлось обернуться, чтобы проследить за его маневрами. Уголком рта я
приказал Унылику:
   - Не своди глаз с того места, откуда он появился. Тролль в  ответ  только
простонал, но я понял: чем сильнее он испугается, тем храбрее будет драться.
Или будет драться или... или удерет.
   Вот бы мне удрать...
   Ночную тишину наполнила жуткая какофония из стонов и воплей. Сначала  они
звучали тихо, потом становились все громче, и вокруг нашей стоянки возникали
все новые и новые призраки.
   - Покиньте свое злокозненное убежище! - вещал первый призрак. - Вернитесь
туда, откуда пришли! Знайте же, если вы будете противиться  королеве  Сюэтэ,
вы станете такими, как я, - тенью души несчастного, погибшего в  мучительной
агонии!
   Я почувствовал, как кровь  отхлынула  от  моего  лица.  Я  вспомнил,  как
предупреждал меня командир Жильбера  о  злобной  королеве-колдунье,  которая
правит этой страной... Каким же, интересно, образом я ухитрился  привлечь  к
себе ее внимание? И какого черта ер от меня надо?
   "Какого черта" - я так сказал? Да ну. Ерунда! Это просто такое выражение.
В общем, я очень храбро заговорил с призраками. То есть  мне  казалось,  что
храбро, а вообще-то получалось какое-то карканье.
   - Значит, меня должна устрашить мысль о  жуткой  смерти,  которая  станет
наказанием за одно то, что я только помыслю! Уйти из Аллюстрии?  Забыть  про
королеву?
   - Воистину так! - взвыл призрак, перекричав целый хор  своих  стонущих  и
причитающих соратников. - Я повиновался королеве душой и телом, и все же она
подвергла меня страшным пыткам только ради своего удовольствия. Я кричал  от
боли, а она жмурилась от наслаждения. Когда же я скончался в  мучениях,  она
взяла мою душу и превратила ее в вечного раба своей воли.
   Тут меня зазнобило. Я уж  и  ругал  себя,  и  пытался  убедить,  что  все
происходящее галлюцинация, все равно было страшно.
   - Это правда, - подтвердил Жильбер, вставая на ноги. - Сюэтэ пытает людей
ради собственного удовольствия каждый день, Садистка. Я должен был сражаться
с садисткой самого мерзкого пошиба, а все зачем?
   А затем, чтобы вернуться домой. Предпочтительно - живым.
   Я постарался отрешиться от душераздирающих воплей, сотрясавших воздух,  и
выкрикнул:
   - Подите прочь! В  потустороннем  мире  полно  места  -  нечего  вам  тут
околачиваться! А когда вы умрете, королева потеряет над вами власть!
   - Несчастный смертный, как мало ты знаешь! - возопил  еще  один  призрак,
выплывший из-за спины первого. Этот был в точности иллюстрация  из  учебника
по анатомии: никакой кожи, сплошные мышцы и сухожилия. - Она  имеет  власть,
данную ей Сатаной, и может упросить своего повелителя  отдать  ей  тех,  кто
обратил сердца свои ко Злу!
   - Но во власть дьявола вы угодили исключительно по своей вине!
   - Воистину так, - согласился призрак. - Вот я искал власти - одной только
власти. Еще будучи маленьким мальчиком, я поклялся сделать все, что  бы  мне
ни повелел дьявол, лишь бы только получить власть - и я получил ее.  Сначала
- над крестьянами, а потом - над солдатами. Но Сюэтэ  избрала  меня  жертвой
своих низменных услад, и я погиб в страшных муках. Я кричал, Я умолял своего
повелителя, Сатану, дать мне власть и над этой мерзкой колдуньей. Я  кричал,
а Сюэтэ произнесла заклинание и овладела  моей  душой.  В  последний  миг  я
выкрикнул слова покаяния, но было поздно. Сюэтэ завладела мной, и теперь мне
никуда от нее не деться!
   Меня затошнило, но я сдержался. Понимаете, мне действительно всех их было
жалко, пускай даже при жизни они были настоящие ехидны. О, пожалуй, это было
самое убедительное свидетельство того, что грешить не стоит. Увы,  я  хорошо
знал, как  грешен  сам,  и  понимал,  что  борец  со  злом  из  меня  весьма
посредственный.
   - Не опасайся, чародей Савл, - услышал я голос Жильбера. - Они не  смогут
коснуться тебя - ты в заколдованном кругу.
   Я обернулся.
   - Ты прав. Но почему тогда Сюэтэ натравила их на нас?  Только  для  того,
чтобы удостовериться, что мы не спим и завтра  будем  настолько  слабы,  что
попадем к ней в лапы? Что-то не верится!
   - Мне тоже не верится, - согласился юноша. -