ет,  не  могу  себе  этого  позволить.  Я  сейчас  занимаюсь   другой
журналистикой и за день зарабатываю  больше,  чем,  бывало,  за  два  месяца
тяжелого труда...  Это  было  ужасно:  месяц  фактуру  собираешь  и  пишешь,
потеешь...
   Понятно... Другая журналистика - это PC magazine. Он  берет  какой-нибудь
принтер, пробует его в разных режимах и сочиняет высокохудожественный  текст
про новую высокопроизводительную технику. Платят, сказано, хорошо...
   - Потом я познакомился с Салли... - мы плавно переходим ко  второй  части
жизни, когда уставший путник тормозится,  остепеняется  и  оседает  в  милом
захолустье. Кто, как говорится, воевал, имеет право у тихой речки отдохнуть.
   Хороший дом, хорошая жена, что еще...
   Салли была актрисой и моделью, то есть дама  видная,  выразительная.  Она
устала от сценической  и  подиумной  жизни  (попробуйте  сами;  там  неуютно
проводить жизнь, ее там можно только устраивать), которая, кстати, и не была
блистательно успешной, ну и бросить не жалко.
   Все эти компьютеры и принтеры Дэниел выучил в начале 80-х, когда они были
никому не нужны. Он знал про них столько, что  к  началу  бума  создал  свою
компьютерную фирму, которая зашла высоко в гору, а после рухнула.
   - Мы потеряли все, - произносит он красивую драматическую фразу.
   Впрочем, плевать. У него вон сколько везения. Одно-единственное поражение
его смутить не смогло, видите, он его  играючи  пережил,  даже  без  легкого
запоя обошлось, и все равно чудесно устроился.
   - Мое преимущество было в том, что я, в отличие  от  прочих  компьютерных
писателей, был не инженером, а одним из немногих профессиональных писателей,
знающих компьютер. Нашлось много журналов, которым это понадобилось.  И  они
платили! Даже, - говорит он с придыханием  и  восклицательной  интонацией  -
"New York Times"! Там мне за  заметку,  сделанную  за  день,  заплатили  мой
прежний трехнедельный доход - три тысячи долларов. Ну и еще мы много  писали
про путешествия! - спохватывается он. "Мы" - это он и Салли, ведь еще  потом
вдвоем столько колесили. - Мы были разъездные. И вот Салли ездила, ездила со
мной, писала,  снимала...  И  стала  очень  хорошим  фотографом!  Она  стала
профессионалом. Она была хорошей ученицей и... превзошла меня. (То ли  врет,
то ли комплимент говорит жене?) Мы вдыхали  аромат  разных  стран  и  писали
эссе, а из них после  делали  путеводители.  Поскольку  мы  хотели  работать
вместе, то проводили вместе почти все время. Мне нравилось это. Бывало,  как
уедем куда-нибудь, и полгода нас дома нет...  Салли  и  я,  мы  партнеры,  и
лучшие друзья, и любовники...  Люди,  которые  все  время  проводят  вместе,
они... или любят друг друга, или ненавидят.
   - Я все время чему-то учусь, - подхватывает она. - За двадцать лет  брака
я столькому у него научилась! И он так  меня  удивляет.  Это  восхитительное
приключение - быть замужем за ним. (Она сентиментальна и  за  немцев,  и  за
евреев, вместе взятых, за всех своих предков.  -  Прим.  авт.).  Мне  больше
ничего не нужно. Мы - лучшие друзья, самые близкие. Вот когда хочется что-то
рассказать, то, что рассказываешь  обычно  близкому  другу,  -  так  я  мужу
рассказываю. Нам больше не нужен никто.
   - Даже психоаналитик?
   - Даже. Он очень широкий и яркий человек.
   - Какие у вас развлечения?
   - Друзья. Чтение. ТВ не смотрим, а кассеты берем иногда напрокат.  Играем
с собакой. Пишем, читаем, разговариваем. Мы получаем удовольствие от  людей,
это важно.
   Он совсем расслабился и капризничает - не в беседе со мной, а в жизни:
   - Я отказываюсь от очень выгодных заказов, если мне не нравится  работать
с редактором, который их предлагает. Вот одна из причин, что мы не богаты, -
что мы переборчивы в работе...
   Она улыбается профессиональной улыбкой модели - на русский вкус в ней  не
хватает искренности, она уж слишком ровна, но ведь это и есть дело вкуса - и
мечтательным голосом говорит:
   - Это замечательный городок, я так не хочу, чтоб тут  что-то  изменилось.
Они не любят чужих, и это правильно - нельзя ничего менять.
   - А вам-то что ж тогда делать?
   - Как что? Становиться своими, - и она рассказывает, как с большим трудом
внедрилась в общественный комитет по уходу за кладбищем. Чтоб быть  ближе  к
массам и сходить за свою.  Ну  и  давнишний  тот  вертолет  -  тоже  хорошее
подспорье. Когда местные кривят нос, что-де понаехали  лимитчики,  Салли  им
гордо напоминает, что тот  вертолет,  1955  года,  вызвала  ее  тетя,  -  те
затыкаются.
   Дэниел вспоминает пример из прошлых путешествий, и ему,  как  профи,  это
легко, эти примеры, наверно, лезут ему в  голову  бесконечно  и  топчутся  в
утомленном странствиями мозгу:
   - Взять, например, Молокаи, это Гавайи. Там население шесть тысяч  всегда
было. А теперь стало расти, и местным не нравится, что столько  чужих.  (Ну,
понятно, эти аборигены типа латышей. - Прим. авт.) Они там очень  любезны  с
гостями, но если кто-то объявляет, что пришел навеки поселиться, -  так  они
становятся очень неласковы. Они не хотят чужаков, которые могут изменить  их
жизнь.
   Пока что в их Ньюфаундленде население меньше, чем на гавайском  островке,
- всего 5 тысяч. Некоторые, вот странно,  ездят  каждый  день  на  работу  в
Нью-Йорк, а это два часа пилить без пробок! А утром и вечером как раз  самые
пробки! Это такие медленные самоубийцы. Они не  сразу  кончают  с  собой,  а
укорачивают жизнь на четыре  часа  в  день.  За  год  набегает  два  месяца,
хороший, кстати, темп.
   - Мы еще романы сочиняем.
   - Вы пишете романы - вместе?
   - Нет, - отвечают они хором. И она дополняет:
   - Это единственное в жизни, что мы делаем порознь.
   - А вы много написали?
   - Мы ни одного еще не докончили, - говорит она бесстрастно. - Мы написали
вместе... Сколько вместе написали книг?
   - Пять книг, - подсказывает он.
   - Пять книг, - повторяет она. - Про путешествия и про компьютеры. Две про
путешествия и три про компьютеры.
   - Она прекрасный фотограф, - опять хвалит жену Дэниел.
   - Спасибо, - отвечает та весело.
   Но все равно она от него безнадежно отстает: она всего в 80 странах была,
а он в 105, и уж не догнать, они ведь теперь только на пару путешествуют.
   - Я не жалею ни о чем, что с ним было до  меня,  ни  даже  о  его  первом
браке, ни о его прежних любовях. Но когда мы познакомились и  поженились,  я
сказала ему - если он куда поедет, то я с ним, потому что новые  путешествия
изменят его, а я не хочу, чтоб он менялся один, без меня, я хочу меняться  с
ним... Мы будем путешествовать вместе, хотя...  у  меня  нет  больше  такого
желания. Мы наездились. Сейчас мы изучаем наш  внутренний  мир.  Что  внутри
нас, внутри близких нам людей? (Вы, конечно, узнаете термины, которые  часто
применяют артистические дамы в любимых ими разговорах на возвышенные темы...
- Прим. авт.) После того как мы поездили, можно уже осесть.  Мы  были  почти
везде. Самая большая правда, которую я узнала в  путешествиях,  -  что  люди
везде одинаковы. Чтоб их знать, не надо путешествовать. Я хочу быть тут, это
место, где я хочу умереть.
   Выходит, остановись, мгновенье?
   Лишние люди
   Нет, пока что не время, потому что у меня остался последний к ним вопрос:
   - Отчего ж у вас нет детей?
   Глаза Дэниела расширяются от ужаса.
   - Если б ты побывал в Калькутте, ты б так не спрашивал... Калькутта - это
катастрофа, это страшное место... Там миллионы нищих и несчастных, и убогих,
они сидят на головах друг у друга и умирают в  грязи  и  мучениях...  А  еще
Шанхай и Мехико! Это  будет  со  всем  миром,  если  мы  не  ограничим  рост
населения.
   - То есть ты в первых рядах, личным примером?..
   - Да, это моя философская позиция... И все-таки сожалеем ли мы  об  этом?
Иногда, иногда...

   ГЛАВА 33
   Американский художник Кулагин
   Из Филей художник Игорь Кулагин эмигрировал в Подмосковье. Только там он,
собственно, и  состоялся.  Потому  что  русское  искусство,  по  наблюдениям
Кулагина, в Америке страшно ценится. Однажды ему посчастливилось за выходные
продать этого высокого искусства на три тысячи долларов.
   Жить в Америку Кулагина увезла  из  Москвы  американская  жена  по  имени
Ким...
   Он бросил пить, а она - троцкистскую партию, и теперь оба живут в Америке
долго и счастливо. У них приятная работа,  две  машины  и  на  носу  покупка
собственного домика.
   Жизнь удалась.
   А ведь, по всему, не должна же была удаться!
   Прежде чем стать преуспевающим  американским  художником,  Игорь  Кулагин
сначала был киевлянином, после чего стал москвичом и занимался тоже  важными
делами: крепил оборону СССР, служил  в  МИДе,  охранял  окружающую  среду  и
воспитывал подрастающее поколение.
   Оборону он крепил в комендантском взводе: облагораживал кистью  Ленинские
уголки в войсковых частях Реутова и Одинцова.  В  МИДе  он  трудился  не  на
Смоленской, а на улице Василисы Кожиной (там мидовская автобаза):  писал  на
траурных лентах поминальные  слова,  если  кто  помирал  за  рубежом.  Среду
Кулагин охранял в Филевском парке, вырезая лавки. А детей воспитывал дома, в
Москве, пока с той первой женой не развелся.
   А как развелся, выпил однажды с ребятами и едет домой в метро. Там  сидит
девушка и рыдает: ограбили! Ни  денег,  ни  документов,  и  ночевать  негде.
Кулагин пожалел прибалтийку  со  смешным  акцентом  и  повел  к  себе  домой
ночевать, а сам строго пошел к другу на диван. Прибалтийка  утром  оказалась
американкой, но при Горбачеве американок уже  было  можно...  И  вот  ночная
гостья как-то постепенно стала у него жить.
   Как  Ким  занесло  в  Москву?  А  потому  что   здесь   духовная   родина
революционеров. Ким же как раз состояла  в  партии  под  названием  worker's
world,  это  такая  социалистическая  рабочая  партия  троцкистского  толка,
стоящая на позициях 4-го Интернационала; надеюсь, вы не из тех, кто путается
в номерах интернационалов, и все замечательно поняли.
   Странно вообще, как это американская девушка из хорошей семьи (у нее папа
был профессор математики) попала в такую подозрительную компанию?
   Она охотно рассказывает об ошибках молодости - о том, как  пристрастилась
к левацким делам:
   - Я училась, можно сказать, на советолога.  В  Мичиганском  университете,
город Анн Арбор (кажется, половина самиздата была оттуда; этот  "Анн  Арбор"
часто стоял в выходных  данных.  -  Прим.  авт.)  У  них  большой  факультет
русского языка и литературы. У меня степень магистра по  изучению  России  и
Восточной Европы. Я интересовалась историей политики.
   А где ж политика интересней нашей? Вот она и влипла,  и  начала  вязнуть.
Пошла в ООН работать - а там, пожалуйте, курсы русского как рабочего  языка.
Дальше и вовсе стажировка  в  Ленинграде,  ну  и  пошло-поехало.  До  Москвы
добралась... Долго искала работу и таки нашла.
   А что ж страна победившего коммунизма, духовная родина?  Сурово  обошлась
она с духовной дочкой: на ней Ким сразу ограбили,  и  при  этом  еще  сильно
поколотили,  поскольку  она  по  приобретенной  в  свободном  мире  привычке
противилась произволу. Далее Кулагин, который  приютил  ее  в  Филях.  Он  с
легким злорадством вспоминает приключения своей жены в стране коммунистов:
   - Как идешь от моего дома к метро, так там по пути  как  раз  винный,  на
Малой Филевской, и его как Бастилию брали...  А  там  с  утра  такие  ребята
торчали! Она сначала удивлялась - отчего ж у них такие румяные  рожи.  После
насмотрелась всякого - там и  лужи  крови,  и  драки  бывали.  Для  нас  это
нормальное явление, как бы комедия... А у нее такой вот создался страх перед
русскими. Она думала, что там,  в  России,  труба  дело  -  там  все  пьяные
ходят...
   В Москве Ким пыталась понять жизнь и специально встречалась с  анонимными
алкоголиками, с  пролетариями  -  представителями  революционного  класса  и
"лучшими" людьми - коммунистами; очень удобно было то, что  иногда  все  три
ипостаси соединялись в одном лице.
   Ну и какой был вывод? - спросите вы.  А  какой  может  быть  вывод  после
общения с такой публикой?
   Ким страшно расстроилась и во многих своих идеалах разочаровалась:
   - Мне видно, что  любой  нормальный  умный  человек,  порядочный  в  моих
глазах, который имеет какие-то принципы, - такой человек не будет в  русской
компартии.
   И я тут что, с ней спорить буду?
   - Так коммунисты - они и есть коммунисты, какой с них спрос...
   - В Америке - это другое, - обижается она. - У нас даже в  компартии  США
были принципиальные люди! И рабочие у нас чувствуют, что  они  могут  что-то
делать. А в Союзе рабочий - бессильный. Если он не получает зарплату, он  не
будет  протестовать,  он  просто  будет  без  денег.  Это  какая-то  рабская
психология! - Дальше она меня берется утешать: - У нас такая психология тоже
есть у негров от исторических причин, потому что они рабами были. И  поэтому
сейчас у них нет такого самоуважения, как у белых. Они  не  могут  поднимать
себя, они пользуют наркотики. Большинство негров нищие...
   Будущее России Ким представляется прекрасным:
   - Я надеюсь что у вас забастовок  будет  еще  больше.  А  то  большинство
страдает и бедствует, а мафиози правят страной.
   Это жестокое триединое разочарование в коммунистах, рабочих и алкоголиках
могло бы сломить Ким, если бы она не нашла утешения в Кулагине. Он был  всем
хорош: во-первых, беспартийный, во-вторых,  не  пролетарий,  а  художник,  а
в-третьих, пить фактически  бросил.  А  душевность  одинокого  художника,  с
которой он по пьянке бескорыстно  спас  несчастную  девушку,  была  и  вовсе
беспример-ной.
   И она сделала ему предложение, от которого он не смог отказаться:
   - Она мне говорит, пойдем женимся, в смысле я замуж выхожу. Ну, за меня.
   Узаконили они свои международные отношения. И стали жить-поживать и добра
наживать.
   - Помню, были у  нее  какие-то  французы,  я  им  матрешек  с  Горбачевым
налепил, а они мне телевизор цветной и палас подарили.  -  Кулагину  приятно
про такое рассказывать. - Стал я подниматься,  подниматься...  Я  в  Америку
жить и не собирался. Мне и в Москве было хорошо. Думал, жена  -  американка,
даст мне престиж какой-то.
   А престиж точно появился:
   - Телефон, как утюг, стал нагреваться. Всем я стал  нужен,  всем  я  стал
хороший. Все ко мне уже липнут...
   Однако разлука художника с родиной представлялась неминуемой.
   - В Москве тогда дела такие начались, что и жратвы нету;  как  раз  мятеж
первоначальный был в августе. Так что решил я ехать.
   Таким был его ответ на вечный и мучительный вопрос: "С  кем  вы,  мастера
культуры?"
   - А ехать в Америку - так надо ж уметь что-то делать! Ну, перед  отъездом
взял я доллары, поменял на русские  бабки,  купил  ящик  водки  и  поехал  в
Федоскино. А там же лаковые шкатулки. Снял на неделю комнату, пригласил тех,
кто любит выпить, - ремесленников. Ну вот, ребята начали пить  и  показывать
мне, как они рисуют - один способ, другой. И как орнаменты делать. Все это я
записал в своем мозгу. Потом аналогичную операцию  проделал  в  Жостове.  Ну
теперь, думаю, можно рвать отсюда. Вот. И поехал сюда. Друзья меня  догоняли
- снимай пиджак, снимай куртку,  ты  там  себе  все  равно  купишь.  Ботинки
снимали! До самого поезда за мной бежали, раздевали...
   - Это с какого вокзала на Нью-Йорк отходят поезда?
   - Нет, мы до Хельсинки, а дальше - самолетом. Потому через Финляндию, что
везли заготовок много, из "Шереметьева" столько не выпускали.
   Жить они стали в тихом американском Подмосковье, поближе к теще. Сняли  в
райцентре Скрэнтон дешево, за 300 долларов в месяц, домик.
   Вот в нем-то мы и сидим, на кухне. Вообще я заметил, что иностранцы очень
быстро заражаются русской привычкой  кухонного  общения;  съездили  разок  в
Москву - и все, неуютно им уже  в  стандартной  вылизанной  гостиной.  Сидим
совершенно по-русски, только что без водки. Ким заранее по телефону взяла  с
меня слово, что я приду без нее, родимой. Я так  и  пришел  пустой.  Кулагин
стал уныло расставлять на кухонном столе здоровенные чайные,  как  в  России
про них иногда говорят, бокалы и доставать из буфета  шоколадки  равнодушной
недрогнувшей рукой...  Это,  конечно,  очень  скучное  занятие.  Но  вот  он
вспомнил  о  чем-то  приятном,  бросил  эти   шоколады   и   прочувствованно
воскликнул:
   - А вот, подарю-ка я тебе свитер!
   И быстро принес, точно из другой комнаты, этот подарочный свитер. Толстый
такой, самодельный (явно индейской, с характерным  узором,  вязки),  теплый,
под суровую подмосковную зиму:
   - Вот, бери!
   И размер у нас один, солидный и внушительный, так что отговорить  его  от
дарения свитера  было  очень  непросто.  Художник  поначалу  не  хотел  меня
слушать:
   - Скучно мне! Живешь как в золотой клетке.  Жрать  есть,  обуться-одеться
есть, выпивки полно, машина есть, вторая есть,  а  общения  нет  никакого...
Русские эмигранты, которые сюда приехали, друг от  друга  убегают;  какая-то
паранойя! Но тут один есть из Ленинграда, так мы с ним выпиваем иногда водку
деликатесную, при том что я практически не пью, ты ж знаешь.
   Последние слова были, видимо, для жены: она ж волнуется. Ведь с  ошибками
молодости покончено - никаких левацких завихрений,  экспериментов,  страшных
заграниц.  Ким   теперь   предпочитает   приличную   размеренную   жизнь   и
респектабельную деятельность. Обе ее работы вполне буржуазные. Первая -  она
менеджер своего мужа, то есть понятного коммерческого художника  из  области
массовой культуры. Вторая - это в департаменте защиты окружающей среды:  она
там клерк в департаменте тушения подземных пожаров и  приведения  в  порядок
ландшафта, попорченного шахтерами.
   Кстати, насчет пролетариата; что касается русского, так его  Ким  до  сих
пор  вспоминает  недобрыми  словами.  За  то,  что  он  оказался  пассивным,
безыдейным и совершенно не склонным к потрясению основ! К тому же и  ограбил
ее в Москве скорее пролетариат, чем  интеллигенция  или,  допустим,  деловые
круги...
   И вот, сидим на кухне, давимся чаем... Трудно художнику на  чужбине!  Это
факт...
   - Непросто тут! Сам знаешь: два мира - два детства.
   Из России Кулагину шлют деревянные заготовки матрешек  и  яиц,  а  он  их
раскрашивает.
   - Надо вкалывать, геморрой наживать. А то при коммунистах  вкалывали  как
собаки безвозмездно, все чертям каким-то помогали!
   Некоторые  завидуют;  американцы  многие  зарабатывают  меньше  меня,   а
вкалывают как! Крыши красят, например. А я сижу дома и  потихоньку  работаю.
Некоторые очень бедствуют, у  них  нет  работы.  А  у  меня  есть  и  будет.
Искусство - оно вечное... Только выдумывай.
   Вечное искусство -  крашеные  яйца  и  матрешки  -  хорошо  расходится  в
week-end на сельских ярмарках.
   - Это делается такая простая вещь.  Я  тут  купил  микроавтобус  (у  всех
ремесленников такие). Какой марки? Я в них не разбираюсь ни хрена. Ну вот...
Забили  машину  товаром  и  поехали.  Катаемся  по  деревням,  по  маленьким
городкам, в них во всех ярмарки по очереди - на стадионах, в  школах.  Едем,
значит, часа полтора, а там в гостиницу. Утром встали пораньше и на ярмарку.
Платишь  пятьдесят  долларов  в  день  за  одно  место  и  торгуй.  А   этих
ремесленников - тьма-тьмущая. И еще они за вход билеты  продают,  ну  как  в
Большой театр. Ну денег-то делают! На ярмарке  весело,  музыка,  волосатиков
много. Пошла торговля... Вот я - художник! Какой-никакой, а все же учился  в
народном университете имени Крупской. Но сижу и  ору:  "Кам  он,  гёрл,  нот
експенсив! Рашн!" Язык-то у меня плохой, но ведь понимают...
   Меня тут знающие люди научили: для успешного бизнеса  надо,  чтоб  я  был
чистый, свежий, аккуратный, - чтоб  баб  притягивал,  чтоб  от  меня  дышало
сексуальностью. (А куда, уже песок сыпется нахрен, хоть бы одну оформить...)
И я одного еврейчика тут нашел, он красивый, Хайм, вот от него - да, дышало.
Я ему говор