Николай Васильевич Устрялов.
     Политическая доктрина славянофильства
     Проблема прогресса
     Корреспонденция Николая Устрялова

     Профессор Н.В.Устрялов
     Политическая доктрина славянофильства, ХАРБИН, 1925
     (воспроизводится по изданию Типографии Китайской Восточной
железной дороги)

     Устрялов о славянофильстве

     Имя  профессора  Николая  Васильевича  Устрялова  (1890 --
1937) прочно связано  с  идеологией,  которую  он  сам  называл
национал-большевизмом  (сменовехизмом  или  же нововеховством).
Возникнув еще во время гражданской войны как реакция на  потерю
страной  патриотического императива, оформившись одновременно с
выходом в 1921 году в Праге сборника "Смена вех", эта идеология
стремительно завоевывала тысячи  русских  интеллигентов  как  в
России,   так   и   в  эмиграции,  привлекая  симпатии  даже  в
руководстве ВКП(б) (известна  поддержка  нововеховцев  Лениным,
еще   более   --   Троцким,  Луначарским,  Фрунзе  и,  конечно,
Сталиным). Примерно в то же время возникают журналы "Смена вех"
(Париж),  "Новая   Россия"   (Петроград),   газеты   "Накануне"
(Берлин),  "Новости  жизни"  (Харбин)  и  многие  другие органы
печати, пропагандирующие сменовеховство.  Сборник  "Смена  вех"
переиздается   Госиздатом   многотысячным  тиражом  в  Твери  и
Смоленске и тут же раскупается.
     Однако, несмотря на обилие  человеческих  судеб,  так  или
иначе   вовлеченных   в   сменовеховское   движение,  круг  его
идеологов, как теперь видится,  пересекающийся  с  официальными
идеологами   большевизма,   был   достаточно   узок  и  закрыт.
Лидирующую роль среди  авторов  сменовеховских  изданий  играла
ограниченная    группа    общественно-политических    деятелей:
С.А.Андрианов,       А.В.Бобрищев-Пушкин,        Н.А.Гредескул,
Г.Л.Кирдецев,    Ю.В.Ключников,    И.Г.Лежнев,    С.С.Лукьянов,
Ю.Н.Потехин,  В.Н.Тан-Богораз,  С.С.Чахотин.  Особняком   среди
всех,  причисляющих  себя  к  сменовеховцам,  стоял бывший член
партии    Народной    свободы,    экс-министр     колчаковского
правительства Н.В.Устрялов.
     Молодой   профессор   права,  калужский  дворянин  Николай
Устрялов,  незадолго  до  1917   года   окончивший   Московский
университет, восторженно встретил Революцию, уже будучи в стане
кадетов.   В   конце  1917  года  он  избирается  председателем
Калужского   губернского   комитета   партии    конституционных
демократов.  В  начале  1918  года  Устрялов  вместе  с другими
молодыми кадетами Ключниковым  и  Потехиным  начинает  издавать
еженедельник   "Накануне",   в   котором   печатаются  Бердяев,
Кизеветтер, Струве, Белоруссов. Именно в это время  и  начинает
закладываться  реальная  основа  будущей  идеологии, получившей
наименование    национал-большевизма.    Позиция     Устрялова,
направленная  против  односторонней  ориентации  на Антанту, на
политику "открытых рук" и на мир  с  Германией  привела  к  его
изоляции  на  съезде  партии в мае 1918 года, а в дальнейшем (и
это крайне важно) -- к отходу от принципиальной  для  либералов
ориентации  на  правовое  государство, к отрицанию идеи права в
целом и  к  последовательному  сотрудничеству  с  большевиками,
сопровождавшемуся их неизбежной апологетикой.
     В  конце  1918  года  Устрялов покидает Москву и уезжает в
Пермь, а оттуда, в начале 1919 года, в Омск, где встречается со
своим другом и соратником по партии Юрием  Ключниковым.  Осенью
1919  года  он  избирается  председателем Восточного кадетского
бюро, активно и успешно агитирует за введение Колчаком  "чистой
диктатуры". После поражения Колчака в январе 1920 года Устрялов
эмигрирует  из  России  и  поселяется в русском Харбине, долгие
годы  читая  лекции  на  Харбинском   юридическом   факультете,
одновременно  сотрудничая  в газете "Новости жизни", а с начала
1925 года работая также в Учебном  Отделе  КВЖД.  В  1920  году
Устрялов издает сборник статей "В борьбе за Россию", являющийся
идейной  основой  "Смены  вех",  к  1925  году  выходит  второй
эпохальный сборник его статей  "Под  знаком  революции".  Летом
1925  года  "харбинский  одиночка"  совершает поездку в Москву,
после которой принимает решение до времени  не  возвращаться  в
СССР.  После  разгрома сменовеховцев и распада обновленчества в
СССР, закрытия ряда эмигрантских нововеховских изданий Устрялов
снова  оказывается  в  одиночестве  и  постепенно   мысль   его
эволюционирует  сперва  к  сомнению  относительно  правильности
позиции  "Смены  вех",  а  затем  и  к  отказу   от   идеологии
национал-большевизма  в  пользу  большевизма.  Завершением этой
эволюции стало возвращение Устрялова в СССР в 1935 году,  после
чего  он  некоторое  время  работал  профессором  экономической
географии   Московского   института    инженеров    транспорта,
сотрудничал  в  центральной  печати.  На  принятие "сталинской"
конституции  отрицатель   правового   государства   откликается
статьей  "Рефлекс права". Вскоре по неподтвержденному обвинению
в шпионаже в пользу Японии Устрялов был арестован, осужден и  в
тот  же  день  расстрелян.  Волна  реабилитации  50-х  годов не
коснулась Устрялова, решение о его посмертном восстановлении  в
правах было принято относительно недавно.
     Приведенное  ниже  без  изъятий исследование Н.В.Устрялова
"Политическая доктрина славянофильства", изданное в  Харбине  в
1925  году  как  глава  задуманной им работы о миросозерцании и
историческом развитии славянофильства, имеет свою  предысторию.
В  1916  году  в "Русской мысли" выходит первая работа молодого
ученого  "Национальная  проблема  у  первых  славянофилов",   с
докладом  по  которой  он  выступил (тоже впервые) в марте 1916
года  в  Московском  религиозно-философском  обществе.  В  этой
работе, написанной под сильным влиянием Данилевского, Леонтьева
и  Вико,  было  рассмотрено  учение  о  нации  у  Киреевского и
Хомякова. Именно здесь Устрялов  невольно  формулирует  идейную
платформу   своего  будущего  национал-большевизма:  "Жизненные
испытания не подрывают веры  в  мировое  признание  родины,  но
изменяют  взгляд  на формы его конкретного воплощения". Через 7
лет в марте 1923 года Устрялов  произносит  речь  на  публичном
акте  Харбинского  юридического  факультета,  на основе которой
через  два  года,  с   подзаголовком   "Идея   самодержавия   в
славянофильской  постановке", и появляется его задуманная еще в
1916  году   статья   --   анализ   политических   составляющих
славянофильства, отпечатанная типографией КВЖД.
     Несмотря     на     соблазнительное    мнение    некоторых
исследователей  (напр.  М.Агурского),  Устрялова  никак  нельзя
заподозрить в каком-либо славянофильстве, так как он никогда не
признавал  приоритет  Хомякова  --  сперва  Церковь, а уж затем
государство. Не импонировал ему  и  Константин  Аксаков  с  его
утверждением,   что   русский   народ   --   народ   отнюдь  не
государственный; никак не  захватывал  его  аксаковский  пафос:
"Пусть  лучше  разрушится  жизнь,  в  которой  нет доброго, чем
стоять с помощью зла". Для Устрялова Государство всегда было  с
большой  буквы.  Ему  нравится  Петр  и не вызывает раздражения
"петербургский  период"  русской  истории,  истово  ненавидимые
цветом  славянофильства.  Устрялову  видится  в славянофильстве
прежде  всего  его   утопизм,   его   заблуждения,   отсутствие
"практической   значимости"  и  "политической  злободневности".
Легкую иронию вызывает у  него  аксаковское:  "Без  православия
наша  народность  -- дрянь". Наивные же притязания славянофилов
на универсализм самодержавной  власти  профессор  юриспруденции
связывает    с   грехом   гордыни.   Славянофильский   оптимизм
ассоциируется у него не иначе как с  непониманием  трагичности,
катастрофичности всей человеческой истории.
     Но  Устрялов  --  честный  и  скрупулезный  исследователь.
Интересна его мысль,  в  которой  он  причисляет  "веховцев"  к
неославянофильцам.   Логичны  рассуждения  о  параллелях  между
течениями   славянофилов   и   немецкой   исторической   школы,
являющихся    по   сути   реакцией   романтически-традиционных,
"почвеннических"  сил  на  рационализм  эпохи   Просвещения   и
порожденную   им  французскую  революцию.  Немного  найдется  и
исследователей, не побоявшихся открыто и серьезно рассуждать  о
"стихии  государства",  сопровождающейся  отказом от разделения
властей  (критика   славянофильского   разделения   власти   на
государственную и земскую). Лишь гениальные единицы в состоянии
"подняться"  до мифологизации русского народа как народа истово
государственного, мистифизировать идею  Государства,  поставить
ее   не  в  пример  "выше  общества".  Интересно,  что  критика
Устряловым  славянофилов  в  некоторых  моментах   сходится   с
критикой Владимира Соловьева.
     В  целом  точка  зрения  Устрялова на русскую историю в ее
самодержавно-православном варианте близка к негативной.  Он  не
верит  славянофилам,  считает  их  учение лишенным определенной
оригинальности и  неповторимости,  не  признает  за  "стариной"
права   на   будущее,  даже  не  считает  подлинным  искусством
"стилизованные под старину храмы". Он  верит  в  диалектическое
перерождение  славянофильства,  в  его "отрицание отрицания", в
"скифство" и "евразийство", верит  в  факт.  Диалектика  Гегеля
применительно  к  русской  истории превращается для Устрялова в
безоценочное становление, и в этом смысле харбинский  профессор
поистине  является  духовным  наследником бесконечного русского
иосифлянства.

                                    О.А.Воробьев

     Политическая доктрина славянофильства (x).

     (Идея самодержавия в славянофильской постановке)

     I.

     "С точки зрения западно-европейского исторического  опыта,
возведенного    в    философскую   теорию,   с   точки   зрения
западно-европейской  науки  государственного   права,   русское
историческое  государственное  начало -- не более, как nоnsens,
аномалия. Для него нет юридической нормы  в  западноевропейской
науке". Так писал о русском самодержавии Иван Сергеевич Аксаков
в 1884 году 1).
     Но   мало   того.  "Русское  историческое  государственное
начало", по мнению славянофилов, интересно и достойно  изучения
не    только    в   силу   своей   самобытности,   оригинальной
своеобразности. Помимо  этого,  русское  самодержавие  ценно  в
смысле  еще  гораздо более высоком. "Кроме того, -- читаем мы у
Конст. Аксакова: --  что  такое  устройство  согласно  с  духом
России,  следовательно, уже по одному этому для нее необходимо,
-- утвердительно можно сказать, что такое  устройство  само  по
себе  есть  единое истинное устройство на земле. Великий вопрос
государственно-народный лучше решен быть не  может,  как  решил
его русский народ" 2).
     Таким образом, перед социальною философией славянофильства
возникали как бы две параллельных задачи: во-первых, нужно было
дать теоретическое обоснование "единого истинного устройства на
земле",  иначе  говоря, выработать теорию общественного идеала,
независимо  от  его  национально-исторического  воплощения;  и,
во-вторых,    нужно    было   определить   сущность   "русского
исторического  государственного  начала",  найти  для  русского
государственного   строя   те   соответствующие   ему   научные
категории, до которых оказалась  не  в  силах  дойти  "западная
наука".  В  результате  должно  было  получиться,  что  русское
историческое государственное  начало  есть  не  что  иное,  как
реальное   и   конкретное   выражение   общественного   идеала,
осуществление правды на земле.
     Славянофильство и впрямь стремилось разрешить обе стоявшие
перед  ним  задачи.  В  сочинениях  его  идеологов  мы  находим
определенные ответы и на вопрос о смысле права и государства, и
на  вопрос  о подлинной сущности русского самодержавия. Правда,
исчерпывающе развить свою точку зрения на этот последний вопрос
славянофилам было в  достаточной  степени  трудно.  Ведь  эпоха
расцвета   их  деятельности  совпала  с  тяжелыми  для  русской
общественной мысли  временами  николаевского  царствования  3).
Между  тем,  та  концепция самодержавия, которую защищал кружок
Хомякова,  имела  весьма  мало  общего  с   видами   тогдашнего
правительства.  Лишь  лозунг  звучал  одинаково. Но тем опаснее
являлась   пропаганда   славянофилов   в   глазах   официальных
представителей  русской государственности. "Выражаясь напыщенно
и двусмысленно, они нередко заставляли сомневаться, не  кроется
ли  под  их  патриотическими возгласами целей, противных нашему
правительству", -- так писал об "обществе славянофилов" Дубельт
в своем  специальном  докладе  министру  народного  просвещения
Норову  18  января  1854  года 4). Даже оппозиция людей "с того
берега"  подчас  менее  тревожила  петербургскую  власть,   чем
откровенное  слово обличения, раздававшееся "с того же берега",
во имя истинного понимания тех же начал,  охранять  и  защищать
которые  эта  власть  считала  своей  монополией. "Вы защищаете
ложную,  устаревшую  политическую  форму,  --  говорили  власти
западники и либералы. "Вы призваны защищать истинную, наилучшую
политическую  форму,  но  вы  это  делаете плохо и неумело", --
говорили власти славянофилы. Как известно, более неприятны Богу
не те, кто Его отрицает, а те, кто Его компрометирует.
     "Мы исповедуем, -- писал Иван Аксаков,  --  по  свободному
искреннему   убеждению   такие   начала,  которые,  повидимому,
тождественны с  началами,  признаваемыми  официальною  властью,
покровительствуемыми   государством,   защищаемыми   всею   его
тяжеловесною мощью, и потому исповедуемыми целою  массою  людей
лицемерно,  из  корысти,  из  лести,  из страха. Но, во-первых,
признавая эти начала истинными в их отвлеченности, мы отвергаем
в большей части случаев всякую солидарность с их проявлением  в
русской  современной  действительности, с их русскою практикою;
во-вторых, самое наше понимание этих начал  и  выводы,  из  них
делаемые,   нередко   совершенно  отличны  от  официального  их
толкования  и  от  тех  выводов,  которые  извлекают   из   них
официальные ведомства" 5).
     Естественно,   что  славянофилы  не  могли  быть  угодными
власти. И вполне понятна  та  систематическая  травля,  которая
против  них  велась.  Каждое  их слово подвергалось цензуре, за
каждым поступком  каждого  из  них  был  установлен  строжайший
надзор,   их  издания  преследовались  и  запрещались.  "Власть
убеждена,  что  в  Москве   образуется   политическая   партия,
решительно  враждебная  правительству,  что  клич, здесь хорошо
известный, -- да здравствует Москва и  да  погибнет  Петербург,
значит:  да  здравствует  анархия и да погибнет всякая власть".
Так предупреждал своих московских друзей Юрий Самарин в  письме
из  Петербурга  от 1844 года, -- письме, посланном, конечно, не
по почте, а с какою-либо верной "оказией", ибо почтою  посылать
было  невозможно:  "не  худо  вас предупредить, -- пишет тот же
Самарин в другом своем письме: -- что все письма мои и  ко  мне
распечатываются; из некоторых вынуты были листы" 6).
     "Нас,    так-называемых,    славянофилов,   страшились   в
Петербурге, т.-е. в администрации, пуще огня", --  жалуется  А.
И.  Кошелев  в  своих  изданных  за  границею "Записках".-- Там
считали нас не красными, а пунцовыми, не  преобразователями,  а
разрушителями, не людьми, а какими-то хищными зверями" 7).
     Но,  несмотря  не все внешние препятствия, славянофильская
мысль все  же  сумела  выработать  определенную,  принципиально
цельную   идеологию  не  только  в  основной  для  нее  области
религиозной   и   философско-исторической,   но   и   в   сфере
общественной   философии.   Неясное  в  публичных  выступлениях
разъясняется в частных письмах, недосказанное А. Хомяковым и К.
Аксаковым впоследствии раскрыто Кошелевым  (в  его  заграничных
сочинениях),  И.  Аксаковым  и  Д. Х. Особенно интересна книжка
этого последнего "Самодержавие", появившаяся  в  1903  году  на
правах  рукописи  в  500 экземпляров и по высочайшему повелению
тогда же запрещенная к перепечатке (она перепечатана после 1905
года).  Она   является   последним   памятником   классического
славянофильства, в высшей степени ценным в силу своей полноты и
свободы своих суждений.
     Конечно,  при  изучении всех этих материалов нетрудно было
бы  уловить  некоторые  различия  между   взглядами   отдельных
славянофилов  на  проблемы  русского  государственного строя. У
каждого  есть   свои   оттенки   мысли,   свои   индивидуальные
особенности.  Сказывается подчас и разница эпох, неоднородность
окружающих  условий.  В  самом  деле,  ведь,   публицистическая
деятельность  И.  Аксакова  протекала  в другой обстановке, чем
деятельность И. Киреевского  и  А.  Хомякова,  а  мысль  Д.  Х.
развивалась    уже   совсем   в   иное   время.   По   вопросам
второстепенного  значения  встречаются  подчас  и  определенные
разноречия,  разногласия,  которых  не  должен обойти молчанием
исследователь  --  специалист.  Но,  несмотря  на  все  это,  в
главном,  в  основном,  царит  несомненное "школьное" единство.
Самый принцип  самодержавия  понимается  всеми  представителями
чистого  славянофильства  одинаково.  Тут  между  ними нет и не
может быть противоречий.
     Славянофильская  трактовка  самодержавия  связывалась   ее
авторами   с   определенной,   целостной   концепцией  права  и
государства.
     Право,  как  явление  самостоятельное,  как  самодовлеющий
принцип,   решительно   отвергалось   славянофилами.  Выражаясь
современным научным  языком  (в  терминах  "западно-европейской
науки"),  они не признавали за правом специфического а рriori и
отстаивали этическое а рriori  права.  В  настоящее  время  они
явились  бы  крайними  принципиальными  противниками  той точки
зрения в  сфере  философии  права,  которая  считает  возможным
выделить  юридическое  долженствование  в  особый  класс  норм,
замкнутый в своих собственных пределах, отличный от всех прочих
классов. Традиции их школы существенно иные, и нельзя  сказать,
чтобы  эти  традиции  были  недостаточно  глубокими. В них живы
некоторые  своеобразно  преломленные   тенденции   христианской
мысли,  живут  в  них и некоторые линии классического немецкого
идеализма.
     "Наука о праве получает некоторое разумное значение только
в смысле науки о самопризнаваемых пределах  силы  человеческой,
т.-е,  о  нравственных  обязанностях,-- читаем мы у Хомякова.--
Для  того  чтобы  сила  сделалась  правом,  надобно  чтобы  она
получила свои границы от закона, не от закона внешнего, который
опять  есть  не  что  иное, как сила (напр., завоевание), но от
закона внутреннего, признанного самим человеком" 8).
     Нельзя   обосновать   обязательность   правовых    велений
биологически  или  утилитарно.  "Идея  о  праве,  -- продолжает
Хомяков, -- не может  разумно  соединяться  с  идеею  общества,
основанного   единственно   на   личной   пользе,   огражденной
договором. Личная польза,  как  бы  себя  ни  ограждала,  имеет
только  значение  силы,  употребляемой с расчетом на барыш. Она
никогда не может взойти до  понятия  о  праве,  и  употребление
слова   "право"   в  таком  обществе  есть  не  что  иное,  как
злоупотребление и перенесение  на  торговую  компанию  понятия,
принадлежащего только нравственному обществу" 9).
     Но  и  этическое  а  ргiогi  понималось славянофилами не в
смысле  самозаконного  и   самостоятельного   порядка   оценок,
опирающегося лишь на свою собственную значимость. Тот этический
абсолютизм,  который  в истории нравственной философии связан с
именем Канта, был им глубоко чужд. Этику  они  не  мыслили  вне
системы  мира,  вне  системы  сущего.  Царство  же  сущего  они
воспринимали под  знаком  религии,  точнее,  христианства,  еще
точнее,    православия.   Центр   их   общественной   философии
заключался,    таким     образом,     в     их     религиозных,
христианс