ий принцип, они, однако,
постоянно забывали, что все, что произошло после  Петра  I,  --
тоже  история, и никакая живая сила, не говоря уже о призраках,
не в состоянии ни стереть совершившихся фактов, ни устранить их
последствий" (там же, стр. 274).
---------------------------------------------------------------------------

     В своих лекциях Грановский, с  негодованием  отмежевываясь
от  "иноземцев,  которые  видят  в  нас  только  легкомысленных
подражателей западным  формам",  в  то  же  время  неоднократно
высмеивал  "старческие  жалобы  людей,  которые  любят не живую
Россию, а ветхий призрак, вызванный ими из могилы, и  нечестиво
преклоняются перед кумиром, созданным их праздным воображением"
89).
     Катков в одной из своих статей 1863 г. (следовательно, уже
после  разрыва  с  Герценом,  в  эпоху выступлений по польскому
вопросу), касаясь славянофилов и "почвенников", писал, невольно
подтверждая,  но,  конечно,   и   продолжая   по-своему   мысль
Грановского:
     "Увы!  Мы все более и более убеждаемся, что все эти модные
теперь у нас толки о народности, о коренных началах, о почве  и
т.  п.,  не  обращают  мысли  ни  к  народности,  ни к коренным
началам, не приводят ее к чему-нибудь  дельному,  а,  напротив,
еще  пуще  уносят  ее  в  туман и пустоту... В этом же тумане и
разыгрываются   все   недоразумения    наших    мыслителей    и
пророчествующих народолюбцев. Мы смеем уверить этих господ, что
они  возвратятся  к народу и станут на почве, о которой они так
много толкуют, не  прежде,  как  перестав  толковать  о  ней  и
занявшись  каким-нибудь  более  серьезным  делом. Не прежде эти
мыслители обретут то, что ищут, как прекратив свои искания.  Не
прежде станут они дельными людьми, как перестав пророчествовать
и  благовестительствовать.  Не  прежде  станут  они  и русскими
людьми, как перестав отыскивать какой-то таинственный талисман,
долженствующий превратить их в русских людей. Они наткнутся  на
искомую  народность  не  прежде,  как  перестав отыскивать ее в
каких-то  превыспренных  началах,  в  пустоте  своей  ничем  не
занятой и надутой мысли" 90).
     В  этой  язвительной  критике было верно одно: славянофилы
отрывались от наличной, действительной России, уходя  мыслью  в
поиски России идеальной, нуменальной. Не то было плохо, что они
искали  подлинную  "русскую  идею",  а то, что в процессе этого
искания их покидало чутье исторической реальности, без которого
вряд ли  осознаваема  и  сама  национальная  идея.  Неправ  был
Катков,   призывая   их   "прекратить  свои  искания":  истинно
просвещенный патриотизм не мыслим вне творческого углубления  в
духовную  сущность родной страны. Но худо то, что по содержанию
своему  их  искания,  чуждые  конкретной   жизни,   руководимые
загробными   тенями,   нередко   превращались   в  блуждания  и
заблуждения. И сами они становились беспомощными  в  окружающей
их  политической  жизни,  и фатально проходили мимо нараставшей
трагедии русской истории.  Нужно  вообще  отметить,  что  в  их
политическом  и  философско-историческом миросозерцании не было
места ощущению трагического в мире и в истории; не было  в  нем
места  и чувству катастрофичности эпохи. Это особенно бросается
в глаза при сопоставлении старых славянофилов  с  их  духовными
потомками и преемниками ХХ века...
     Итак,  петербургскую империю не вырвать из истории России.
Но не забыть и ее трагического конца, тем более значительного и
богатого последствиями,  чем  реальнее  была  она  сама.  Конец
Петербурга,    вопреки    общеизвестным   символам,   не   есть
исчезновение призрака, обличение обмана, рассеяние тумана.  Это
-- реальнейшая  историческая катастрофа, стрясшаяся над русской
землей и русским народом. Тем жизненнее проблема ее причин.

---------------------------------------------------------------------------

     89) Станкевич, "Т. Н. Грановский", 147. Цитирую по  В.  А.
Мякотину, "Из истории русского общества", СПБ, 1906, стр. 327.
     90)  "Русский  Вестник"  1863,  No  5; ср. С. Неведенский,
"Катков и его время", СПБ, 1888, стр. 209 -- 210.
---------------------------------------------------------------------------

     Быть-может,  трагедия  петербургской  России  заключалась,
главным  образом,  в том, что над самою русскою властью слишком
тяготели  извращенные  отзвуки  своего  рода  "славянофильских"
предрассудков.  Анализ официальной идеологии русской власти ХIХ
века вскрывает в ней  наличие  ряда  "романтических"  преданий,
сослуживших ей, как теперь очевидно, печальную службу. Стремясь
сохранить  в  чистоте "древние устои самодержавия", фанатически
отстаивая  "охранительные  начала"  quand  mкme,  русские  цари
мало-по-малу   становились   в   жестокое  противоречие  с  тем
центральным и по существу своему глубоко плодотворным принципом
петербургского  периода,--  принципом   великого   государства,
построенного  на  фундаменте права, которому история заставляла
их служить. Своей упрямой оппозицией петровой идее они невольно
разрушали петрово дело. В условиях нового времени они  пытались
сохранить в неприкосновенности свою старую власть, напоминавшую
собой  скорее  азиатский  деспотизм,  восточный халифат, нежели
универсальный  религиозно-общественный   идеал.   Петербургская
практика становилась тормозом для петербургской идеи, между тем
как  петербургская  идея  не  стояла в противоречии с основными
началами и лучшими  заветами  русской  культуры.  Петербургская
автократия  представляла  собою  своеобразную  смесь петровских
веяний со стилизованными преданиями московской старины.
     Сам Петр был абсолютным самодержцем. Но именно он  положил
начало  обособлению  государства  от  личности  государя, нанес
решительный удар прежнему вотчинному  взгляду  на  государство.
Это  был  большой  шаг  вперед,  не  убивавший высших ценностей
русской веры и русского национального сознания, но  возносивший
на  новую  степень  политическую  организацию  русского народа.
Нормальное развитие и  претворение  в  жизнь  петровых  идей  с
логической  необходимостью  вело  бы  Россию  на путь правового
государства и национально-народной самодеятельности  91)  --  в
формах,   быть-может,  и  значительно  разнящихся  от  западных
образцов. Победа славянофильских  мечтаний  в  правящих  кругах
практически  внесла  бы  лишь в область русской государственной
жизни величайший  сумбур,  ибо  без  твердых  и  принудительных
правовых  основ  современное государство существовать не может,
как  не  может  оно  покоиться  на  укладе,  не   мирящемся   с
потребностями  и  логикой  времени.  Шатание  же  власти  между
принципами правовой государственности и патриархальной монархии
русской старины, в конце-концов, привело Россию  к  нездоровому
абсолютизму    последних   царствований.   Потуги   "обновиться
стариной", характерные для атмосферы заката династии, порождали
роковым образом лишь жалкие и фальшивые пародии:  стилизованные
под  старину вновь строившиеся храмы имели столь же мало общего
с подлинным искусством, сколь мало напоминали подлинных  святых
и   блаженных   стилизованные   под  них  простецы,  окружавшие
вырождавшийся трон. И недаром династия оборвалась  на  Алексее,
любимом   имени  славянофилов,  задушевном  знамени  романтиков
старины: словно  Провидение  не  захотело  допустить  последней
подделки...

---------------------------------------------------------------------------

     91)   Эта   мысль  прекрасно  выражена  Сперанским  в  его
"Введении к уложению государственных  законов"  1809  года:  --
"Петр  Великий  во внешних формах правления ничего решительного
не установил в пользу политической свободы,  но  он  отверз  ей
двери тем самым, что открыл вход наукам и торговле. Без точного
намерения  дать  своему  государству  политическое бытие, но по
одному,  так-сказать,  инстинкту  просвещения  он  все  к  тому
приготовил".  См.  "План государственного преобразования" графа
М. М. Сперанского, Москва, 1905,  стр.  21.  Ср.  также  В.  О.
Ключевский, "Курс русской истории" часть IV, Москва, 1910, стр.
278.
---------------------------------------------------------------------------

     В    тесной   связи   с   "романтическими"   устремлениями
славянофильства в области философии  русской  истории  стоит  и
одно не случайное для него самопротиворечие.
     Утверждая, что русский народ чуждается государственных дел
и государственного  властвования,  славянофилы  в  то  же время
являлись сторонниками всенародных Земских  Соборов  и  свободно
организованного   общественного   мнения.  И  здесь  сам  собою
возникает  вопрос:  --  как  же  "народ",  на  Земских  Соборах
призывающийся     высказывать    свое    суждение    о    делах
государственных, может этими делами  не  "интересоваться"?  Как
может  он  к  этим  делам  не  готовиться?  Раз Земля не должна
вмешиваться в область Государства, то к  чему  же  общественное
мнение,  мирской совет? Напрасно пыталась славянофильская мысль
истолковать общественное  мнение  в  смысле  чисто-технического
обсуждения  земских  дел:  ей постоянно приходилось признавать,
что  общественное  мнение  должно  высказываться  и  по  делам,
непосредственно    касающимся    Государства   ("администрация,
судопроизводство, законодательство").  Да  помимо  того,  ведь,
"земная"  окраска  присуща  и  местному  самоуправлению. Как же
тогда ставить принципиальные границы интересов и влияния? 92).
     Вообще говоря, славянофильству  не  удалось  дать  удачной
формулировки  своих  взглядов  в  этом  вопросе.  Не может быть
признано  верным   утверждением,   что   интерес   к   вопросам
государственным   несовместим   с   подлинно  духовною  жизнью.
Позднейшие представители  монархического  национализма  не  без
основания  обличали ублюдочность и противоречивость роли царя в
славянофильской концепции, поскольку царь, согласно строгому ее
смыслу,  должен  был  замыкаться  в  область  лишь  внешнего  и
формального  действия  93).  Вместе  с  тем  и  у "народа", как
духовной  индивидуальности,   как-то   механически   отнимались
существенные  мотивы  культурной  жизни,  национального  бытия.
Вносилась какая-то незакономерная  раздвоенность  в  сферу,  по
сущности  своей  единую.  Оттого-то,  быть-может, и приходилось
идеологам школы так много и так бесплодно говорить о  "единении
царя  с народом". От этого же было нечто непроходимо нескладное
и в самой природе политической  деятельности  славянофилов:  --
словно   сами   они,   систематически   занимаясь  и  увлекаясь
политикой,  решили  превратить  себя   и   живое   опровержение
собственной теории...
     Однако,  в основе соответствующих рассуждений славянофилов
лежала все-таки одна плодотворная интуиция. Ими владела  чуткая
боязнь арифметического народоправства, и, чтобы отгородиться от
него,  они  возводили  в  перл  создания  пресловутый аполитизм
русского народа  и  мнимые  достоинства  русской  монархической
старины.   Они  проницательно  угадывали  опасность  формальной
демократии,  и  Конст.  Леонтьев  своей  оценкой   этой   формы
государственности   вряд  ли  погрешил  против  духа  истинного
славянофильства. Выражаясь современным языком,  центр  проблемы
тут  --  в принципе власти. Славянофилы смутно чувствовали, что
принцип этот, чтобы быть живым, должен быть органичным,  должен
захватывать  душу  человеческую,  корениться  в  тайнах веры, в
обаянии авторитета, а не в зыбких выкладках корыстного  расчета
94).   Они   ощущали   это,   и   бились   над   задачей  найти
государственную   форму,   преодолевающую   пороки   демократии
западного  типа,  как  политической  формы  поздней, дряхлеющей
цивилизации. Их рецепт  оказался  неудачным.  Суровый  приговор
произнесла  история над их мечтами и стремлениями. Что оставила
она, в самом деле, от этой благодушной,  романтической  идиллии
безгосударственного  государства,  покоящегося  на  внутреннем,
исключительно нравственном единении царя, свято хранящего  свой
народ,  с  народом,  свято доверяющем своему царю? Что от всего
этого уцелело?..
     Да, их рецепт оказался неудачным. Надуманным, нежизненным.
Но, ведь, задача остается... остается и до сих пор...  остается
и  в  теории,  и  в  жизни... повидимому, именно она является и
одною из основных тем современного нам великого кризиса русской
истории,  великой  русской  революции...   и   мы   мучительно,
напряженно,  всматриваемся  в  нее, как в черные дали горизонта
черною вещею ночью...

---------------------------------------------------------------------------

     92) Ср. критику этой стороны  славянофильской  доктрины  с
монархической  точки  зрения  у Льва Тихомирова, "Монархическая
государственность", издание техн. центра зарубежных организаций
нац.-мысл. молодежи, Мюнхен, 1923, т. II, стр. 135. "Почему, --
спрашивает   автор,   местное,   управление   не   есть    дело
"властолюбия", а общее, государственное -- дело "властолюбия"?
     93)  Лев Тихомиров, там же, стр. 135, 136. Ср. также Н. А.
Захаров,   "Си   тема    русской    государственной    власти",
Новочеркасск, 1912, стр. 67 и сл., особенно 298, 299.
---------------------------------------------------------------------------

     Формулируем основные выводы.

     Пусть  отжило  свой век конкретное содержание практических
славянофильских упований, пусть умерла и  истлела  историческая
плоть,  оболочка  славянофильской  доктрины,--  но  дух  ее, ее
идейное  зерно,  ее   "субстанция"   пребывает,   являя   собою
характернейший и творческий элемент русской культуры.
     Пусть  дотла  опровергнута  жизнью романтическая концепция
самодержавия,-- но, ведь  не  она  --  главное  в  политическом
миросозерцании славянофильства.
     Но что же, в самом деле, в нем -- главное?
     Две   идеи,   как   мы   видим,   были  основоположными  в
славянофильском   миросозерцании:   --   идея    непререкаемого
преобладания  духовных начал над внешними формами исторического
бытия и идея своеобразия духовного лика  и  исторических  путей
России.
     Обе    эти    идеи    пребудут    и   после   исчезновения
славянофильства, как общественной группировки или  партии.  Обе
эти   идеи  --  прочное  достояние  русской  культуры,  русской
культурной традиции. Люди новых поколений, выходящие далеко  за
пределы славянофильского кружка, притом люди, во многом далекие
и  друг  от  друга,  усвоят  эти  идеи,  углубят их, расширят в
большую и плодотворную струю русской мысли. С одной стороны  К.
Леонтьев,  с  другой -- Вл. Соловьев, далее, "новое религиозное
сознание", русский идеализм ХХ века, "Вехи" 1909 года, наконец,
новейшие "скифство" и "евразийство",-- все это течения, так или
иначе связанные с основными интуициями старого славянофильства,
движущиеся в плане того же устремления идей. Но и  многие,  кто
устами  не  чтят  ценностей  этой  струи русской мысли, сердцем
своим недалеко от  них  отстоят.  И,  конечно,  не  случайно  в
нынешние "страшные годы" России все ярче разгорается и воистину
воплощением  лучших  мотивов  русской  культуры все единодушнее
признается  образ  величайшего  нашего,  хотя   и   совсем   не
"школьного",  не "партийного" славянофила -- Федора Михайловича
Достоевского.

---------------------------------------------------------------------------

     94) "...А лисья премудрость до сих пор  возится  со  своей
безнадежной  проблемою: "дан мир мошенников; требуется привести
их  совокупную  деятельность  к   честности".   Насколько   это
действительно  трудная  задача,  вы можете убедиться в судебных
учреждениях и  некоторых  иных  местах!"  (Карлейль,  "Герои  и
героическое в истории", перевод В. И. Яковенко, СПБ, 1898, стр.
318 -- З19).



   Корреспонденция Николая Устрялова


 Подготовил к публикации:
 Олег Воробьев (voa@chat.ru),
 magister of state service, Moscow


     Коллекция  Николая Васильевича Устрялова  Архива Гуверовского Института
войны, революции  и мира при Стэнфордском  университете в Калифорнии  (США).
(Раздел корреспонденции 1920--1935гг., ящик 1.)

     Письмо Л.А.Зандера.

     Владивосток

     Дорогой Николай Васильевич.

     С огромной радостью узнал я, что Вы живы  и невридимы. Так  бы хотелось
Вас повидать, но вряд ли это скоро осуществится. Здесь уже говорили,  что Вы
убиты, я  страшно  этого  боялся, но  не хотел верить и  оказался прав...  Я
сейчас  совсем  ушел  в  науку. Когда бюро  осталось  отрезанным  от центра,
Борисов[1] начал сокращать штаты, а я хотел совсем уходить, но он
меня  не  пустил,  и я остался  только  сотрудником. А  после переворота моя
отставка была принята, тем более, что в факультете на меня возложили бремена
неудобоносимые. Сам Борисов совсем потерял голову, спрятался в японский штаб
и   исчез   безвозвратно.   Имущество   перешло   к   новым   хозяевам,    и
РТА[2], сделавшись Русста,  стало  Вра  на новый  фронт. Напишите
мне, не знаете ли о судьбе Дмитрия Вас[ильевича][3], которая меня
очень беспокоит, а также Сверженского[4] и других. И что Всеволод
Никанорович[5]?...
     ...С ослаблением  работы по бюро я стал усиливать академическую работу.
Сначала к  2  часам "Введения в этику" было прибавлено 2  часа  практических
занятий  (уже прошли рефераты о  свободе  воли у  Шопенгауэра[6],
Соловьева[7],            Виндельбанда[8],            о
Штирнере[9],  Ницше[10]  и  т.д.).  Затем  со  второго
семестра  я   объявил  курс  "Проблема  нации  и  государства   в  философии
Вл.Соловьева". Я хотел  провести его  по юридическому факультету,  но юристы
отклонили, найдя, что у них нет места в расписании и нет свободной аудитории
(политика "не пущай"),  и  я  провел его по нашему факультету,  открыв двери
publice[11].  Успех  очень большой. Курс вышел интересным. Далее:
во втором семестре мне поручили читать логику (3 часа). Я не решался, считая
себя неподготовленным, но на этом настаивал  Ершов[12], указывая,
что  знание истории  философии поможет мне  подготовить серьезный курс,  тем
более, что пособия здесь есть. Я покорился, и теперь, обложившись Зигвартом,
Миллем[13],           Минто,           Введенским[14],
Троицким[15],  Ягодинским,  Гуссерлем[16]...  безмерно
благодарен  ему,  потому  что  вижу, какую  огромную ценность  получаю  сам,
прорабатывая  это  систематически  и обязательно.  Конечно, приходится очень
сильно работать  самому; составляю  подробные записки, которые  летом  думаю
развить  в  студенческое издание; пишу  конспекты,  планы,  но  курс выходит
недурной  и довольно  подробный;  по крайней мере в течении первого семестра
при 3  часах  еле умещу (да  и то не знаю,  умещу  ли) понятие,  суждение  и
умозаключение.  Печатаю "Данность  и  заданность"  -- вступительную  лекцию,
разросшуюся в статью; рецензию на "Введение"  Виндельбанда; печатаю  записки
своего  курса.  Два первые отдела:  "Сущность нормы" и "Реальность нормы" --
сданы    (это    студенческое    гектографическое   издание[17]).
"Содержание  нормы" прочитано, но не написано. Готовятся "Обоснование нормы"
и "осуществление нормы". Пишу книгу о Киркегоре[18] (половина уже
готова). Вы  видите, что если  придется  возвращаться  в  Пермь,  мой  отчет
факультету  не  будет  пустым.  Только одна беда:  перед кем отчитываться. И
персонально и по существу, ибо теперь моя работа  совсем философская, хотя я
и исхожу из права и этики...
     Получив Вашу  телеграмму,  я начал подготовлять  почву  у нас для  Вас.
Юристов с места  сдвинуть трудно,  и я обратился к нашим, где имею некоторый
голос.  Так как философией мы  перегружены  (у  нас читается: История  новой
философии (с практическими занятиями), Введение в философию (с практическими
занятиями), Специальный  курс о неокантианстве, Психология (с  практическими
занятиями),  Педагогика, Введение в этику  (с  практ[ическими] занят[иями]),
Логика, Вл.Соловьев), то я указал  на Ваши работы в области истории  русской
общественной мысли и