ческой     ориентировки      и      надлежащих
конкретно-исторических иллюстраций.
     Мыслимо  вообще  отрицать  самую  проблему  прогресса, как
улучшения, совершенствования, смысла  истории.  Можно  заведомо
отказаться  от  задачи  различить и определить лучшее и худшее.
Последовательный позитивизм, ставящий себя по ту сторону  добра
и зла, принципиально чужд и понятию прогресса, телеологического
развития.  Для  него  есть  бесконечное становление, охваченное
категорией необходимости, законами вероятности,  --  и  только.
Недаром Спенсер говорит об эволюции и диссолюции, о "постоянном
изменении  без  начала  и  без  конца". Правда, и он пользуется
термином "прогресс",  обозначая  им  явления  дифференциации  и
интеграции, наблюдаемые и в природе, и в человеческом обществе:
все  существующее  имеет  тенденцию  из  простого и однородного
превращаться в  сложное  и  разнородное.  Правда,  возводя  эту
тенденцию  на  степень  универсального  закона,  он  именует ее
иногда  "благодетельной  необходимостью"  и  даже  предвидит  в
будущем     торжество     некоего     "наивысшего    состояния"
преобразованной человеческой природы. Но тут  как  бы  невольно
срывается  он с оси собственных предпосылок. Многие ученики его
пойдут,  как  известно,   еще   дальше   в   попытках   создать
"позитивно-научную теорию прогресса", ориентированную на фактах
приспособления  индивида к общественной среде. Но поскольку они
проникаются "пафосом" прогресса, им  неизбежно  приходится  все
безнадежнее   расставаться   с  почвою  чистого  натурализма  и
переходить на иные философские позиции.  Категория  познания  у
них  некритично  переходит  в категорию оценки, описания фактов
заменяются суждениями ценности.*)
     Таким образом, если  для  популярного  сознания  вопрос  о
прогрессе  зачастую  представляется достаточно простым и ясным,
то уже первая попытка критически в  нем  разобраться  вскрывает
необычайную его сложность, его несравненную предметную глубину.

     3.

     Что    такое    совершенство,    каков    конечный   пункт
прогрессивного развития?
     Стоит только поставить этот вопрос, чтобы  память  оживила
пестрое   многообразие   ответов   на   него  в  истории  мысли
человеческой. И сразу же становится очевидно, что поскольку нет
единого, общего всем людям миросозерцания, -- нет  и  не  может
быть   единого  определения  прогресса.  Каждая  система  этики
выдвигает свое собственное определение. У древних долгое  время
вообще не было учения о прогрессе в современном смысле понятия,
т.  е.  в смысле поступательного шествия человечества к некоему
"идеалу"; лишь у Лукреция  впервые  появляются  элементы  этого
учения,   чтобы   исчезнуть,   едва  появившись.  Средние  века
мучительно  вынашивали  свой,  особый  комплекс  идей  о  граде
Божием,  странствующем  на  земле. Лишь новая история прививает
европейскому,  а  затем  и  внеевропейскому  человечеству  тему
прогресса  в  современном  ее  понимании.  Но  и здесь -- какая
разноголосица мнений! -- Канту прогресс рисуется совсем не так,
как Конту, и Марксу совсем иначе, чем  Ницше.  Гегель  видит  в
истории   откровение  Абсолютного  Духа,  прогресс  в  сознании
свободы, а Шопенгауэр -- бессмысленное явление безумной, слепой
и  ненасытной  воли,  "тяжелый,   долгий   и   смутный   кошмар
человечества".  Для русского мыслителя Федорова смысл прогресса
-- в реальном упразднении смерти, всеобщем воскресительном акте
торжествующего  над  силами  природы  человеческого   рода,   а
немецкий   философ   Эдуард   Гартманн   мечтает,  наоборот,  о
"коллективном  отрицании   воли",   о   всеобщем   сознательном
самоубийстве   постигшего   мировую  бессмыслицу  человечества.
Натуралистические учения пытаются  вывести  идею  прогресса  из
факта мировой эволюции, кантианство -- из свойств нашего разума
и т. д.
     Если  столь противоречивы исходные точки зрения, то что же
говорить  об  оценках  отдельных  исторических  явлений?  Споры
естественно  множатся,  большие,  общие разногласия дополняются
частными, конкретными. Что одни считают прогрессом,  то  другим
рисуется  как  регресс:  достаточно  хотя  бы  вспомнить спор о
демократическом   государстве   между   его   сторонниками    и
противниками,  или  современные  всемирные  дискуссии о русском
большевизме!
     И было бы наивно думать, что эта анархия взглядов --  удел
одних  философов  и  теоретиков: философы и теоретики -- агенты
"самодвижущейся" мысли, их  разноречия  менее  всего  случайны.
История   свидетельствует,   что   социальная  жизнь  пронизана
противоречиями, пропитана борьбой. Очевидно, борющиеся  стороны
по-разному  взирают  на  "прогресс",  на  его общие очертания и
частные проявления,  --  каждая  по  своему.  Наполеон  понимал
прогресс   иначе,  чем  современные  ему  европейские  монархи,
Бисмарк иначе, чем Бебель,  и  Ленин  --  чем  Вильсон.  Вражда
интересов  неразрывна  с  тяжбой  мнений.  Что  одним лучше, то
другим хуже. И выходит, что и в  истории  мысли,  и  в  истории
жизни  человечества  содержание  идеи  прогресса  всегда  густо
окрашивалось в субъективные, переменчивые тона. Иные времена --
иные песни.
     Конечно, это еще не опрокидывает идеи прогресса, не  гасит
ее объективной значимости, -- подобно тому, как множественность
этических   обычаев  и  верований  на  протяжении  человеческой
истории не  может  логически  поколебать  формального  принципа
нравственности;   философы  доказывают  эту  истину  достаточно
убедительно. Но  все  же  остается  бесспорным,  что  теоретики
исторической  науки  доселе  ищут понятие прогресса, а практики
политической жизни не перестают нащупывать его прихотливые пути
в  живой,   иррациональной   стихии   конкретной   исторической
действительности.

     4.

     Однако,   разве   нет   некоторых   прочных,   незыблемых,
самоочевидных положений, которые могли бы стать основой  теории
прогресса?
     Само  собою  напрашивается  одно  такое  положение:  общее
благо,  общее  счастье.  По  формуле  Бентама,  --  "наибольшее
счастье  наибольшего  числа  людей".  Разве  прогресс  не  есть
реализация всеобщего счастья, благополучия? Уменьшение, а то  и
вовсе ликвидация страданий?
     Но  философская  критика  уже  достаточно  развенчала этот
мнимо самоочевидный принцип. Что такое  счастье?  Трудно  найти
понятие  более  зыбкое и субъективное. Счастье -- в довольстве.
Руссо полагал, что счастливее всех были  первобытные  люди,  не
тронутые  культурой.  Многие  считают,  что  счастливейшая пора
жизни -- детство, т. е. стадия развития организма, биологически
отнюдь не "высшая".  Диоген  был  абсолютно  счастлив  в  своей
бочке, Серафим Саровский -- в своем лесном одиночестве. Древний
поэт  утверждал,  что  "величайшее,  первое  благо -- совсем не
рождаться, второе, -- родившись, умереть поскорей". Дело  --  в
потребностях, в индивидуальных, социальных, исторически текучих
вкусах.  Один  видит высшее счастье в борьбе и смерти за идеал,
другой -- в угашении воли и отрешенном  самоуглублении,  третий
-- в  изобилии  благ  земных.  Счастье  счастью рознь. Будет ли
прогрессом всеобщее уравнение в повальной сытости и  поголовном
животном  довольстве,  в  радостях  зеленого пастбища? Невольно
вспоминается характеристика "последнего человека" у Ницше:

     "Земля  стала  маленькой,  и  по  ней  прыгает   последний
человек,  делающий  все  маленьким.  Его  род  неистребим,  как
земляная блоха; последний человек живет дольше всех.

     Что такое любовь? Что такое  творчество?  Стремление?  Что
такое звезда? -- так вопрошает последний человек и моргает.

     Счастье   найдено  нами!  --  говорят  последние  люди,  и
моргают".

     Неужели такое  счастье  может  считаться  достойной  целью
истории?
     Оно  достигается  слишком  дорогими  средствами:  духовной
деградацией, оскудением,  "оскотиниванием"  человека.  Вряд  ли
следует  объявлять  его  результатом  прогресса; скорее, оно --
плод вырождения.
     Следовательно,    не    всякое    счастье     тождественно
совершенству.  Недаром философы часто говорят о воспитывающей и
возвышающей роли  страдания:  "страдание  --  быстрейший  конь,
влекущий  нас к совершенству". Общеизвестен пушкинский стих: "я
жить хочу, чтоб мыслить и страдать". Тема Песни Судьбы у Блока:
"сердцу закон  непреложный:  радость,  страданье  --  одно".  И
старец Зосима учил: "в горе счастья ищи".
     Помимо своей неуловимой неопределенности и своего этически
двусмысленного  значения,  всеобщее  безоблачное  счастье  есть
заведомая  невозможность.   Это   понимал   и   Бентам,   вводя
ограничительные определения в свою формулу. Всеобщее абсолютное
счастье  --  утопия,  так  пусть же будет возможно более полное
счастье большинства. Но Бентаму справедливо указывали, что, идя
на компромисс, он неизбежно попадал  в  круг  новых  сложнейших
вопросов:  а как же быть с меньшинством? Можно ли жертвовать во
имя  счастья  большинства  человеческой  личностью?  Нужно   ли
принимать   во   внимание   интересы  грядущих  поколений?  Как
подсчитать удовольствия и горести, свести их баланс  и  т.  д.?
Счастье,   таким   образом,  становится  уже  не  верховным,  а
подчиненным элементом в идейном инвентаре этической системы.
     Острую и яркую критику утилитаристской философии прогресса
находим  у  русского  мыслителя  К.  Леонтьева.  "Благоденствие
земное  --  вздор  и  невозможность,  --  писал  он; -- царство
равномерной и всеобщей человеческой правды на земле -- вздор  и
даже  обидная неправда, обида лучшим... Все болит у древа жизни
людской... Глупо и стыдно даже людям, уважающим реализм, верить
в такую нереализуемую  вещь,  как  счастье  человечества,  даже
приблизительное. Смешно служить такому идеалу, несообразному ни
с  опытом  истории,  ни  даже  со  всеми  законами  и примерами
естествознания. Нелепо, оставаясь реалистом в геологии, физике,
ботанике,  внезапно  перерождаться  на  пороге   социологии   в
утилитарного  мечтателя.  В  прогресс  верить надо, но не как в
улучшение  непременно,  а  только  как  в  новое   перерождение
тягостей   жизни,   в   новые   виды   страданий   и  стеснений
человеческих.  Правильная   вера   в   прогресс   должна   быть
пессимистическая,  а  не  благодушная,  все  ожидающая какой-то
весны... Идея всечеловеческого блага, религия всеобщей  пользы,
-- самая  холодная,  прозаическая и вдобавок самая невероятная,
неосновательная из всех религий".
     На ту же тему отзывается и другой  проникновенный  русский
писатель,  В.  В. Розанов: -- "Жизнь происходит от неустойчивых
равновесий, -- писал он.  --  Если  бы  равновесия  везде  были
устойчивы,  не  было  бы и жизни. Но неустойчивое равновесие --
тревога, "неудобно мне", опасность. Мир вечно тревожен,  и  тем
живет... Какая же чепуха эти "Солнечный Город" и "Утопия", суть
коих   --  вечное  счастье,  т.  е.  окончательное  "устойчивое
равновесие". Это -- не "будущее", а смерть".*)

     5.

     Итак, счастье нельзя понимать гедонистически,  утилитарно.
И тут приходят на помощь прагматизм Джемса, моральная философия
Гюйо:  богатство, интенсивность, сложность жизни, полнота бытия
-- вот критерий. Вспоминается бессмертная концепция Аристотеля,
усматривавшего  высшее   благо   в   осуществлении   природного
призвания.  Человек -- существо разумное и общественное. Отсюда
-- высшая добродетель  и  действительное  счастье  человека  --
разумная   деятельность   души  и  общение  с  себе  подобными.
Совершенство -- в гармонии всех качеств человеческой природы, а
эта гармония предполагает подчинение низших,  животных  свойств
человека  высшим, духовным его способностям, разуму. Нужно жить
достойно.
     Христианство  потом  наполнило  разум,  дух   человеческий
конкретным   содержанием   --  любовью,  наследницей  эллинской
"дружбы".   Историческая   культура   восприняла   христианское
откровение.  Высший  принцип  этики  --  любовь, высший принцип
права  --  солидарность.  Если  так,  то  получает   логическое
содержание  и  понятие  прогресса.  Все,  что содействует росту
солидарности среди людей, что укрепляет их единство в любви, --
есть прогресс.
     Но так ли это? Верен ли  этот  тезис  безусловно?  Ведь  и
"последние   люди"   Ницше   одушевлены   солидарностью,  духом
равенства: у них  "каждый  желает  равенства,  все  равны;  кто
чувствует  себя иначе, тот добровольно идет в сумасшедший дом".
В почете у них и любовь: "также любят они  соседа  и  жмутся  к
нему;  ибо  им  необходимо  тепло".  Можно  ли возводить в перл
создания  солидарность  мигающих  пигмеев,  унисон   сплоченной
посредственности?  И  разве  любовь  не  может быть упадочной и
расслабленной, умственно близорукой и духовно беспомощной?
     Очевидно, не всякая  любовь,  не  всякая  солидарность  --
знамения  добра:  эту  истину  разъясняло  и само христианство.
Солидарность должна  сочетаться  с  великодушием  и  мудростью,
любовь,   чтобы   быть  нравственно  оправданной,  должна  быть
творческой, духовно зрячей и содержательной.  Кажется,  нет  на
земле  ничего  более  сложного  и  причудливого, чем диалектика
любви, воинствующей и спасающей, разящей и мирящей. "Забыли вы,
что в мире есть любовь, которая и жжет, и губит?!..."**)
     Допустим, критерий найден. Мудрая,  активная,  гармоничная
жизнь,  единение  людей  в  духе творческой любви. Материальное
процветание и духовное цветение  общества  и  личности.  "Жизнь
наиболее  интенсивная  и  одновременно наиболее экспансивная, а
следовательно и наиболее плодотворная для себя  и  для  других,
наиболее   сознательная   и  наиболее  индивидуальная"  (Гюйо).
"Цветущая сложность". Углубление  знания.  Овладение  природой,
преобразование   сил   ее  для  целей  человека.  Расширение  и
усложнение  этих  целей  --  вплоть  до  логического  осознания
абсолютной  задачи, как принципа: полнота бытия, сопричастность
всеединству.  Верховная  норма,   предельный   завет:   "будьте
совершенны, как совершенен Отец ваш небесный".
     Допустим,    критерий    найден.   Но   при   всей   своей
содержательности в плане нормативном, при всей своей годности в
качестве  безупречного   лично-общественного   идеала,   маяка,
освещающего  путь,  он далеко еще не решает проблемы прогресса.
По  отношению  к  текущей,  наличной  исторической   жизни   он
неизбежно остается формальным и отвлеченным.
     В этой жизни -- сплошные гнезда антиномий, клубки тупиков,
конфликты  ценностей. Прозрачен и чист логический облик идеала,
как формального принципа, -- тернист реальный жизненный путь. И
при этом, в каком-то смысле, тернистость  реального  жизненного
пути  --  совершеннее  и  выше логической непогрешимости идеала
(как идеала). Больше всего нужно бояться  "чистого"  морального
рационализма,  суеверия  абстракций.  Ибо  стихия нравственного
акта -- конкретна и вдохновенна.

     6.

     Раздор -- отец и царь  всех  вещей.  Враждуют  животные  и
люди,  классы  и  нации, предметы и призраки, враждуют понятия,
идеи, ценности. Враждуют  в  ненависти,  враждуют  и  в  любви:
роковой  поединок  умов,  душ и сердец! Все имеет свою обратную
сторону.  Все  течет.  Само  Верховное  Единство   состоит   из
противоположностей: "Бог есть день и ночь, зима и лето, война и
мир,  пресыщение  и  голод"  --  учил  Гераклит.  В процессе, в
становлении -- даны противоречия всех этих  противоположностей.
И  человек  --  их  добыча:  он  ими  разрывается  непрерывно и
неустанно. Торжество извечного синтеза -- прерогатива и функция
Безусловного.  Мы,  люди,  как  и  вещи,  --  в  потоке;  мы  в
относительном.  Но,  конечно,  вместе с тем -- и в Безусловном,
поскольку относительное -- в Безусловном. Безусловное  является
нам -- "абсолютным отношением" (Кроче).
     Пусть  осознан регулятивный принцип прогресса (хотя нельзя
забывать,  что  никакое  его  осознание  не  может   до   конца
преодолеть    элементов   субъективности   и   относительности;
справедливо указание Гегеля, что  как  всякий  человек  --  сын
своего  времени,  так и философия лишь "выражает в мысли данную
эпоху"). Пусть обоснована общая цель прогресса, как заданности.
Но  это  отнюдь  не  значит,   что   в   бесконечно   спутанном
многообразии исторических явлений становятся возможны априорные
различения   добра   и   зла,  безошибочный  отбор  конкретного
материала. Ничего подобного.
     Возьмем,  например,   самое,   казалось   бы,   бесспорное
суждение:  здоровье  --  благо,  болезнь -- зло; следовательно,
рост здоровья, победа над болезнями -- прогресс.
     Конечно, это верно. Но даже и тут уместна оговорка. Бывают
"священные болезни", от которых опасно излечивать род  людской.
Которым  человечество  обязано многими лучшими страницами своей
культуры. Вспомним замечательную сентенцию Ренана в его  "Жизни
Иисуса":
     "Кто из нас, пигмеев, -- спрашивает он, -- может совершить
то, что   совершил   экстравагантный   Франциск  Ассизский  или
истеричка св. Тереза? Пусть медицина подыскивает  названия  для
этих колоссальных отклонений от человеческой природы, пусть она
утверждает,  что  гений  есть  болезнь мозга, пусть она видит в
известной  нравственной   утонченности   зачаток   чахотки,   а
энтузиазм  и  любовь  ставит в разряд нервных припадков, -- что
нам до того? "Здоровый" и "больной" --  понятия  относительные.
Кто не пожелал бы лучше быть больным, как Паскаль, вместо того,
чтобы  быть  здоровым,  как пошлая посредственность? Величайшие
творения созданы в припадке лихорадки. Всякая творческая работа
нарушает  равновесие.  Рождение  по   закону   природы   всегда
совершается в муках".
     Прочтите    знаменитую    книгу    Джемса    "Многообразие
религиозного опыта", -- мысль  Ренана  получит  авторитетное  и
наглядное  подтверждение. Часто духовная одаренность неразрывна
с  нарушением  "медицинских"  норм.  Разумеется,  идеал  --   в
сочетании  духовного,  душевного, всяческого здоровья. Но самое
понятие душевного и духовного здоровья достаточно  шатко.  Mens
sana  -- формула, еще ждущая своего раскрытия. Дионис не только
противостоял Аполлону, но и дополнял его. Сивиллы  одурманивали
себя ядовитыми парами. Галлюцинацией Жанны д'Арк по достоинству
гордятся   и   французская  история,  и  французская  культура.
Припадок  женской  экстатической  любви   открыл   человечеству
воскресшего   Бога.   Бывает   вещая  опьяненность  великими  и
возвышенными  Предметами.  Так  устроена  жизнь,  сотканная  из
противоречивых начал.
     В  настоящее  время широко обсуждаются вопросы "евгеники",
ставящей своей  целью  улучшение  человеческой  породы.  Нельзя
отрицать всей почтенной важности этих задач. Но теоретически не
следует  забывать и некоторой своеобразной опасности, связанной
с  их  разрешением.  Если  оздоровление   человеческой   породы
повлечет    за    собою    исчезновение   всего   "тревожного",
"пророческого", всякой "духовной жажды" на земле, --  будет  ли
толк  в  новой,  "здоровой"  породе? И если приходится говорить
сейчас  не  более,  чем  о   теоретической   опасности   такого
превращения,  то  только  потому,  что  практически людям менее
всего пока угрожает жизнь, лишенная творческих тревог, и мысль,
свободная от трагедий.
     Замечательная фраза Аристотеля о человеке, как смеси  Бога
с    животным,    остается    непревзойденной   характеристикой
человеческой природы. Вспоминается  также  известное  изречение
Достоевского  о людских сердцах, как поле битвы Бога и дьявола.
Жизнь  человека,  история  народов  --   неиссякаемая   "битва"
различных  начал  и  явлений,  в  каждое  из которых вплетены и
добро,   и   зло.   Нравственные    ценности,    --    героизм,
подвижничество, жертвенность, -- созидаются борьбой и в борьбе;
все  они  --  "добродетели  становления",  утрачивающие смысл в
царстве ставшего совершенства, не живущего на земле.
     Добро не дано нашему  сознанию,  а  творитс