ал   недавно   Лосев,   примечательный
московский  философ наших дней, -- так же как готика красивее и
конкретнее новейших казарм, колокольный звон  --  автомобильных
воплей  и  платонизм  -- материализма". Однако, нельзя вместе с
тем игнорировать  и  многие  преимущества  современности:  и  у
костров   были   свои   дефекты,  а  у  автомобилей  есть  свои
достоинства, равно как в нынешнем "казарменном"  конструктивном
стиле начинает явственно просвечивать новое чувство красоты.
     Каждая  эпоха  имеет  свою  душу.  Каждая эпоха знает свой
прогресс и свой регресс. И все эпохи,  полнота  времен  --  вот
образ  торжествующего  бытия:  "что  есть, что было, что грядет
вовеки..." Как в океане волны вздымаются  и  падают,  так  и  в
истории,  творя  свою  драму, плещется в вечность раздробленный
временем, пространством и категориями, воплощенный человеческий
дух. И в лучах Всеединства брызги рассеянных  ценностей  играют
сияющей радугой.*)

     9.

     Было   время,   когда   самодовольный   рационалистический
оптимизм, безраздельно царивший  в  исторических  и  социальных
науках,  воспевал  непрерывную,  неуклонно  восходящую лестницу
мирового   прогресса.   Теперь   иллюзорность   этого    учения
всесторонне  разоблачается. Нет линейного развития человеческих
обществ. Путь истории не только полон провалов и взлетов, -- он
идет по разным направлениям, напоминает собой причудливую сетку
замысловатых, самобытных,  а  иногда  и  замкнутых  лабиринтов.
Процесс развития прерывист в высочайшей степени.
     Своеобразно    оживляются    старинные   представления   о
цикличности  мироздания  и  человеческой   судьбы   на   земле.
Современные   научные   изыскания  свидетельствуют  о  погибших
культурах, об отсутствии непосредственной  преемственной  связи
между различными культурными типами, о разного рода мутационных
периодах,  о  многих  разрывах в традиции единого человечества.
Шпенглер  сделает  из  этого  эмпирического  наблюдения   общий
философско-исторический  вывод:  культуры  --  самостоятельные,
независимые друг  от  друга  организмы,  истинные  и  первичные
объекты  исторического  постижения.  "Я  вижу, -- заявит он, --
картину множества мощных  культур  вместо  монотонного  пейзажа
прямолинейной   всеобщей   истории...  Эти  мощные  культуры  с
предмирною силою расцветают  из  лона  материнского  ландшафта,
...каждая   из   них   вычеканивает  на  своем  материале  свою
собственную форму, а каждая форма  обладает  своей  собственной
идеей,  своими  страстями,  своей  собственной  жизнью,  волей,
чувствованием, своей собственной смертью.*)
     Пусть эта  концепция  Шпенглера  не  бесспорна.  Допустим,
вместе   с   ее  критиками,  что  неправильно  абсолютизировать
отдельные  культурные  циклы,  отделять  их  наглухо  один   от
другого,  отвергать верховную идеальную норму человечества. Все
же остается установленным, что само  это  понятие  человечества
неудержимо  усложняется:  за  тысячелетия  до  нашей  эры цвели
великие  культуры,  исчезнувшие  затем  почти   бесследно.   Мы
перестаем   быть   наивными  эгоцентристами.  Подземные  поиски
расширяют наш исторический кругозор  и  хоронят  многие  прочно
сложившиеся    предрассудки:    словно,    извлекая   из   недр
исторического беспамятства прошлые миры, археологи и  этнографы
разрушают  настоящий  и  готовят  будущий.  Недаром Тутанкамэн,
месопотамские и критские открытия  звучали  куда  сенсационнее,
нежели   дебаты   в   Лиге  Наций.  "Атлантиды"  --  не  только
снобическая   мода,   но   и   подлинно    характерная    черта
современности:   ее   собственный   ландшафт   проваливается  в
бездонную  пропасть  раскопок  и  теории  относительности.  Она
охвачена "великим кризисом горизонта" (Ортега).
     Что  если  и  в  самом  деле  можно  говорить о "первом" и
"втором человечестве"? Что если было  несколько  человечеств  и
мировая  история  подобна  пенелоповой ткани? "Может быть, эоны
погрузились в вечность, и несколько раз сиял день в умах людей,
и несколько раз  ночь  темнила  души,  прежде,  нежели  воссиял
Египет,   с   которого   начинается  полная  история".  Как  не
подивиться этим проникновенным догадкам нашего Карамзина?..
     Загадочны  самые  причины  гибели  социальных  миров.  Еще
Гобино   доказывал,   что   ни   фанатизм,   ни  коррупция,  ни
распущенность нравов не ведут неизбежно общество  к  упадку.  К
сожалению,     не    приходится    преувеличивать    жизненной,
биологической значимости  популярных  добродетелей  в  истории.
Персия,  Карфаген,  Иудея  погибли  в расцвете своих культурных
сил. Высшие классы Греции,  Рима,  Венеции,  Англии  столетиями
жили  в  роскоши.  Одни  исследователи  ищут  причин социальных
катастроф   в   расовых   оскудениях.    Другие    подчеркивают
хозяйственные  факторы.  Внимание  третьих  особенно привлекает
конкуренция, органическая, как бы самодовлеющая борьба  племен,
народов,  государств. И те, и другие, и третьи в конечном счете
взывают к темным, иррациональным, сверхчеловеческим стихиям. Но
если загадочна смерть социально-культурных миров, то еще темнее
-- их рождение. Таинственны исторические судьбы, не возьмет  их
плоскостная рационализация, -- как будто в их течение врываются
силы миров иных...
     Эпохи,  которые  просветительский хороший тон учил считать
паузами, регрессом, темными полосами мировой истории, на  самом
деле  заслуживают  весьма тщательного пересмотра с точки зрения
философии  прогресса.  Конечно,   прежде   всего,   опять-таки,
вспоминается    европейское    Средневековье,    так    жестоко
оклеветанное веками гуманистической культуры  и  лишь  частично
реабилитированное  романтиками.  Можно,  кажется,  сказать, что
теперь оно реабилитируется полностью. Если в  некотором  смысле
это была ночь, то на ее небе сияли звезды вечности:

                                Die Welt ist tief
                                Und tiefer als der Tag gedacht.

     Современный  кризис  горизонта,  обличая  былые оптические
иллюзии, сообщает новый облик многим вещам. Критически уловить,
объективно запечатлеть этот новый облик многих  вещей  --  дело
современной   философско-исторической   мысли.   Судя  по  ряду
признаков, она -- на изгибе больших путей.
     Она не откажется от принципа эволюции, но,  нужно  думать,
вплотную преодолеет догматический трансформизм. Она не вернется
к  благородному  дикарю  Руссо, но, пожалуй, глубже вдумается в
природу варварства и культурного примитива. Она  не  развенчает
величия  белой  расы  и  европейской  культуры,  но,  вероятно,
осознает его  в  расширенном  плане,  в  галлерее  иных  рас  и
культур,  в  перспективе  творческой  полноты  и  положительной
бесконечности. Она не откажется от категорий ценности и методов
оценки, но научится применять их диалектически в  полной  мере.
Она  не расплывется в релятивистской безбрежности, но устойчиво
займется опознанием собственных  возможностей  и  границ.  Она,
быть  может,  не  отринет понятия прогресса, но... наполнит это
понятие по новому осмысленным содержанием.

     10.

     Было бы интересно ориентировать общую  проблему  прогресса
на   впечатлениях   и  анализе  современного  мира.  Сложный  и
многоцветный,  полный  различных,  часто  противоположных  сил,
возможностей  и  устремлений,  очаровательный  и отталкивающий,
восторженный и скептический, упоенный бесконечностью и бьющийся
в тупиках, документ великого могущества и в то же время роковой
немощи  человека,  --  это  поистине  прекрасный  материал  для
суждений об исторических путях и судьбах.
     Но  в  данный контекст общих размышлений о прогрессе такой
анализ состояний современного общества и  современной  культуры
не умещается. Это -- другая тема. Ею следует заняться особо.
     К   чему   же  приводят  наши  размышления?  Ополчаясь  на
популярный  оптимизм  прогресса,  не  воплощают  ли  они  собою
опасность   бездорожья,  беспочвенности,  нигилизма?  Если  нет
прогресса, какой смысл имеет история? Теряется компас, исчезает
крепкий берег.
     Естественное опасение. Оно диктует цель исканий.  Существо
происходящей   переоценки   гуманистических   ценностей  должно
заключаться не в разрушении кумиров, уже силою судьбы осеняемых
сумерками, а в обретении нового исходного пункта,  новой  точки
опоры для мысли, жизни и деятельности. Новой! Но необходимо при
этом  оговориться, что нет хорошей новизны без хороших традиций
в прошлом.
     Несостоятельность    "позитивно-научной",     механической
мифологии прогресса ныне научно вскрыта. Ее критерии уничтожают
сами  себя.  Наука  вынуждена  констатировать,  что астрономия,
палеонтология, биология и история согласно  опровергают  старую
линейно-оптимистическую    схему    прогресса.    Палеонтология
напоминает о слепой борьбе видов, в которой выживают отнюдь  не
"лучшие",  а  только более приспособленные: гибнут великолепные
породы животных и растений, зато целы земляные блохи и лишайные
мхи;  нет  великого  Патрокла  --  жив  презрительный   Терсит.
Биология  приводит  к  заключению,  что естественный отбор идет
одинаково  по  линии  прогрессивной  и  регрессивной  эволюции;
дегенераты  отличаются  редкостной живучестью. Наконец, история
учит, что многие народы после периода богатого расцвета впадали
в ничтожество, что многие блистательные цивилизации распадались
в пыль и прах.
     Что  же  после   этого   мечтать   о   "позитивно-научном"
обосновании   прогресса?   Положительные  науки  уполномочивают
говорить об изменении, об эволюции -- не больше.  И  не  только
потому,   что   самая  природа  понятий  прогресса  и  регресса
метапозитивна, но  и  потому,  что  нет  объективных  оснований
усматривать  в ходе истории победу "прогресса" над "регрессом".
Нет и не может быть постоянного восхождения к совершенству ни в
жизни отдельной человеческой личности, ни в жизни народов, ни в
истории  всего  человечества.  Нарастание  сил  в  определенном
пункте  сменяется  их убылью, за цветением следует увядание, за
зрелостью -- дряхлость и смерть. А иногда  бывает,  что  смерть
поторопится,  не  желая  дождаться  и  дряхлости.  Вспоминается
грустная острота русского ученого, что с точки  зрения  чистого
эволюционизма  "придется признать разложение трупа покойника за
дальнейшую стадию в развитии его личности" (Б. Кистяковский).
     Да, если что и ведет к безысходному, смертному  нигилизму,
так   это   диктатура  эмпирического  метода,  с  которой  лишь
счастливая нелогичность психики способна  сочетать  надежду  на
"будущие времена", когда "прогресс принесет свои плоды".
     Нужно расстаться с этой надеждой. Ошибались древние поэты,
помещавшие  золотой век в начале времен. Но не менее ошибутся и
современные прозаики, переносящие его к их концу.  Плоды  бытия
приносились  и  приносятся  с  первого дня творения. Каждый миг
жизни имеет свою неповторимую  индивидуальность  и  "не  должен
рассматриваться  только  как  средство". Каждый момент развития
значителен и нужен на своем месте. Всякое средство есть в то же
время и  цель  в  себе:  попробуйте  его  условно  выделить  из
непрерывного  потока  изменений,  --  оно  предстанет  в  своем
осмысленном    качественном    своеобразии,     непосредственно
укорененном в жизненную полноту. Первые творческие сны поэта --
средство создания художественного произведения; но разве они не
"оправданы", не ценны сами по себе? Великие революции -- орудия
переустройства  общественных  отношений; но вместе с тем они --
судные    дни    истории,    полные    самозаконного    смысла,
интенсивнейшего содержания. Разве вся жизнь наша -- не сплошное
"средство",  не  беспредельное,  неутомимое стремление, и разве
таким  образом  не  снимается  в  реальном  процессе  застывшая
различимость  целей  и  средств?  А  если  все же настаивать на
какой-то временной "точке", в которой гнездится мнимый "идеал",
то где порука, что эта точка  должна  быть  в  конце,  а  не  в
середине?   В   конце   имеет   обыкновение   располагаться  не
совершенство, а смерть. Расцвет, разгар, апогей -- скорее всего
подходит именно  середине.  Но  что  же  это  за  совершенство,
пожираемое Сатурном?
     В   русской   социально-философской  литературе  последних
десятилетий  немало  писалось   об   "утопиях   земного   рая".
Наибольшей     прославленностью     отмечено    соответствующее
исследование  П.  И.  Новгородцева  "Об  общественном  идеале".
Критический  вывод автора достаточно известен: "надо отказаться
от надежды в близком или отдаленном  будущем  достигнуть  такой
блаженной  поры,  которая  могла бы явиться счастливым эпилогом
пережитой  ранее  драмы,  последней  стадией  и  заключительным
периодом  истории". Прогресс бесконечен, и никогда человечество
не повторит знаменитое  фаустовское  восклицание:  "остановись,
мгновенье, ты прекрасно!"
     В  этом  отрицательном  утверждении  просвечивает  система
идей,  решительно   противоположная   оптимистическим   теориям
прогресса.  Пожалуй,  даже  у  самого  проф. Новгородцева не до
конца  осознан  элемент   глубокого   предметного   пессимизма,
присущий   философскому   содержанию   его   теории  прогресса.
Психологически это объясняется, вероятно,  тем,  что  в  данном
исследовании,    стремившемся    не    выходить    за   границы
"общеобязательных"   научно-философских   суждений,   последние
основы миросозерцания автора остаются нераскрытыми.
     Старая  популярная  установка  учила  нас,  говоря словами
Герцена, "уважать историю только в будущем". Кажется,  Энгельсу
принадлежит  афоризм,  что  мы  еще  не  вышли из пред-истории,
Vorgeschichte,  и  только  наши  потомки  войдут  в   настоящую
историю.  Ранний  христианский  хилиазм, преодоленный в третьем
веке,  утверждал  --  на  своем  языке  --  аналогичную  мысль,
предрекая грядущее тысячелетнее царство Христово, как радостный
эпилог  предшествующей  ему  юдоли. Упоенность будущим, вообще,
исторически типична для европейского человечества.
     Быть может,  в  ней  есть  свой  прагматический  смысл.  В
известном  отношении, она оплодотворяет жизнь, интенсифицирует,
красит ее. Вторжением будущего обогащается  настоящее:  это  --
полезный  костыль  для  душ, искалеченных юдолью, опиум народа.
"Благо потомков", превращенное в  навязчивую  идею,  становится
усладой    текущих    дней.   Будущее   выступает   суррогатом,
фальсификатом вечности:

                                Свершится, что нами замыслено,
                                Громада до неба взойдет,
                                И     в     глуби,      разумно
расчисленной,
                                Замкнет, человеческий род.

     Искры правды перемешаны с ложью в этих исконных интуициях.
С одной  стороны  --  неиссякаемая  воля  к абсолютному благу и
безотчетное,  инстинктивное  ощущение   глубочайшего   единства
человечества.  С  другой -- рассудочный подмен единства крайней
разъединенностью: вера  в  избранничество,  в  исключительность
"грядущих   поколений",  счастливо  срывающих  созревшие  плоды
исторического развития. И притязательная, самоуверенная надежда
-- собственными силами довести "громаду" до неба: словно у неба
-- земные аршины и будто глубь разумно расчисляема.
     Мечты о  совершенном  воплощении  во  времени  абсолютного
общественного   идеала  --  не  только  утопичны,  теоретически
несостоятельны;    --    они    сомнительны    даже     и     с
морально-философской    точки   зрения.   Блаженства   грядущих
поколений не могут оправдать прогресса, посколько не  оправданы
страдания    прежнего    человечества,   погибшего   вдали   от
совершенства. Если старческая пресыщенность прошлым  жалка,  то
плебейское   пренебрежение  им  неблагородно.  Ущербно,  убого,
несовершенно такое "совершенство", которое дробит  человеческий
род,  предоставляя одним лишь тернии борьбы, а другим торжество
финальных  призов.  Невозможно  для  будущих  людей   состояние
безусловной  удовлетворенности  при  наличии у них элементарной
исторической памяти и нормального нравственного чутья. В культе
предков,  знакомом  большинству  религий,  нельзя   не   видеть
интуитивного восприятия этой непреложной истины.
     Так  философия  прогресса,  на  позитивных  путях  зайдя в
удушающие  тупики,  требует  прорыва  в  иные  сферы  бытия   и
сознания.

     11.

     Относительное  и конечное бессильно воплотить абсолютное и
вечное; но, будучи бессильно его воплотить адекватно и всецело,
оно не устает к нему стремиться, носить его в себе, как образ и
цель.  Именно  здесь  --  коренной   антиномизм   исторического
развития.   Антиномизм,  рационально  неразрешимый  и  вплотную
приводящий разум к сознанию собственных границ.
     Если  в  жизни  каждого  человека   ежечасно,   ежеминутно
ощущается    двойственная    его    природа,   --   фактическая
погруженность в дурное и несовершенное при неизбывной тоске  по
лучшему  и совершенному, -- то та же двойственность зла и добра
тяготеет и над человечеством.
     И тщетно искать в его истории абсолютный прогресс, ведущий
к имманентному  торжеству  безусловного  совершенства.   Покуда
существует разум, не исчезнут его драматические борения с самим
собою   и   с   иррациональными   данностями.  Время  не  может
"эволюционно"  превратиться  в  вечность.   Весь   исторический
процесс    есть    панорама    неугасимого   противоборства   и
самораскрытия различных односторонних,  "отвлеченных"  начал  и
сил        на        фоне       основоположной       ущербности
временно-пространственного,   меонического   бытия.   В    этом
столкновении,  выявлении противоречий и состоит по преимуществу
содержание исторической жизни человечества.
     Если нет абсолютных решений на относительных путях, если в
самую  природу  мира  и  человека  изначально   заложена   злая
расколотость,  --  очевидно,  вселенский  недуг  излечим лишь с
концом мирового и исторического процессов, его не будет,  когда
"прекратится   само   время".  Нужно  ли  говорить,  что  такой
революционный,  катастрофический  акт,  предреченный   страшною
клятвою   апокалиптического   ангела,   меньше  всего  подлежит
компетенции ученых натуралистов, историков  и  даже  философов?
Последние    еще    способны   санкционировать   "условия   его
возможности".  Но  обличить   его   величайшую,   ослепительную
реальность -- выше их прав и сил.
     Основной  дуализм  абсолютного и относительного, в аспекте
воли обертывающийся противоположностью добра и зла, пронизывает
собою насквозь движение всемирно-исторической жизни. К  нему  в
конечной    инстанции   восходит   вся   необозримая   пестрота
исторической действительности.  В  индивидуальных,  частных  ее
проявлениях  добро  и  зло  перемешаны  до пределов их внешней,
эмпирической  неразличимости.   Справедливо   утверждают,   что
человеку  нередко  труднее  бывает  познать  свой долг, чем его
выполнить. Сама эта сумбурная спутанность  полярных  элементов,
этот обычный житейский маскарад, эта коварная мимикрия в каждом
отдельном случае свидетельствует о реальной силе зла:

                                В поле бес нас водит, видно,
                                И кружит по сторонам.

     И  вместе  с  тем  нельзя забывать, что в этом скользком и
мерцающем мире явлений, в мире нескончаемых средств,  известные
дозы  зла неминуемо входят в рецептуру моральной медицины: тому
ярчайший символ -- меч в руке ангела, грубая физическая сила на
службе благой идеи.
     Проблема   прогресса,   таким   образом,   непосредственно
упирается  в  проблему  зла. Тот или другой взгляд на сущность,
природу  и  ресурсы  зла  обусловливает  позицию   в   проблеме
прогресса.
     Но  добро  и  зло  --  не только этические категории, но и
космические  силы.  "Человек  --  это  сплошная   болезнь"   --
констатировал   еще   древний   Гиппократ.   Смерть   выступает
разительным  явлен