ентарной критикой. Нехитрое теперь дело -- обличать  ошибки
политических прогнозов славянофильства, сокрушать его во многом
неоправдавшийся     оптимизм,     громить     его    близорукую
непрактичность. Гораздо интересней и существенней --  вдуматься
глубже в общий его облик и уяснить широкий внутренний смысл его
утверждений.  Тогда  не  только в более надежном и поучительном
свете предстанут его заблуждения, но, пожалуй, вскроется  также
и     положительное    его    значение    в    истории    нашей
общественно-политической мысли.
     В настоящее время,  после  нашумевших  работ  Шпенглера  и
Ферреро,   некоторые   из   идей  славянофильства  положительно
выдвигаются и порядок  дня.  Разве  не  приходится  нам  теперь
постоянно  слышать  об  утрате органичности, духовной цельности
народами  Запада?  80).  Разве  любимая  тема  славянофилов  не
разработывается  ныне  со  всей  утонченностью  и совершенством
современной  научной  вооруженности?  Разве  не  приспела  пора
глубокого  кризиса  начал арифметического демократизма? И разве
Ферреро не повторяет, в сущности, рассуждений Тютчева об утрате
европейским обществом высших санкций  общежития,  когда  корень
нынешних  европейских  бед  усматривает  в  крушении  "принципа
власти"? 81).
     Конечно,  тщетно  было   бы   искать   в   славянофильской
публицистике  нынешней  усложненности,  научной  вылощенности в
постановках   всех   этих   проблем.   Но,    быть-может,    по
выразительности   и   четкости   славянофильские   предчувствия
превосходят нынешний анализ, подобно тому, как примитивы Джотто
своею простодушной экспрессией  поражают  ярче,  нежели  пышные
полотна болонцев...
     Когда  К. Аксаков проклинал "гарантии", социологически это
было,    разумеется,    несколько    наивно,    а    в    плане
конкретно-политическом,  кроме того, и вредно. Но, если принять
во  внимание,  что   внутренним   основанием   этих   неудачных
крайностей  была  идея  обязательной  религиозной  насыщенности
всякой здоровой культуры,  всякого  крепкого  общества,  --  то
соответственно  должна  углубиться  и  наша оценка этой стороны
славянофильского  миросозерцания.  В  царстве  ценностей  праву
принадлежит  подчиненное  место,  --  вот,  в  сущности, на чем
настаивали славянофилы. "Человек -- это его вера", -- утверждал
Киреевский, и отсюда логически вытекало,  что  вне  скреп  веры
всякие  социальные  связи окажутся чрезвычайно хрупкими, всякая
национальность и тем более государственность  --  беспочвенной,
всякое  право  --  шатким  и  пустопорожним.  Опять-таки  нужно
сознаться, что в наши дни  эти  утверждения  начинают  наглядно
обзаводиться   солидным  теоретическим  фундаментом  и  богатым
материалом жизненных иллюстраций...
     Подчеркивая преобладающую роль души человеческой  в  жизни
общества,  славянофильская  мысль  подготовляла  и свое решение
проблемы,  ставшей  впоследствии  боевою   в   истории   нашего
общественного  сознания:  --  проблемы  "людей  и  учреждений".
Когда,  после  первой  русской  революции,  знаменитые   "Вехи"
выдвинули   идею  "теоретического  и  практического  первенства
духовной жизни  над  внешними  формами  общежития",  когда  они
провозгласили, "что внутренняя жизнь личности есть единственная
творческая   сила   человеческого   бытия,  и  что  она,  а  не
самодовлеющие   начала    политического    порядка,    является
единственно-прочным  базисом  общественного строительства" 82),
-- они, несомненно, этим элементом своей идеологии примыкали  к
идейной традиции славянофильства.

---------------------------------------------------------------------------

     80)  Oswald  Spengler,  "Der  Untergang  des Abendlandes",
Erster Band, Mьnchen, 1923, ср. особенно ss. 53 ff., 219 ff.
     81) Ср. его "Гибель античной цивилизации", пер. Казнакова,
Киев-Лейпциг, 1923, стр. 108 и сл.
     82)   "Вехи",  сборник  статей  о  русской  интеллигенции,
Москва, 1909, предисловие к 1 изданию.
---------------------------------------------------------------------------

     Пристального внимания заслуживает, далее,  славянофильская
теория   власти,   как   повинности,   как  обязанности,  а  не
привилегии.  Власть   понимается   не   как   право,   не   как
односторонняя  воля, противополагающая себя воле подчиняющейся,
-- нет, и властвующий, и  подвластный  объявляются  служителями
одной  и  той  же  идеи,  одной  и  той же цели. Власть не есть
самоцель  и  самоценность,  она  --  тяжкий  долг,  служение  и
самопожертвование.  Авторитетный  источник  ее -- народный дух,
народное сознание. Славянофильство не может быть  причислено  к
разряду  известных  науке государственного права "теологических
теорий власти". Оно  не  обожествляет  власти  непосредственно,
равно   как  и  не  устанавливает  прямой  связи  между  нею  и
божеством. Оно превращает ее в особый  нравственный  подвиг,  и
только  таким  образом, условно и косвенно, дает ей религиозную
санкцию 83).
     Другой вопрос, в  какой  степени  состоятелен  высказанный
Хомяковым взгляд на народную souverainetй suprкme. Этот термин,
-- "народный  суверенитет",  -- достаточно специфичен в истории
политических  учений.  Он  связывается  обыкновенно  с  теорией
общественного   договора,  доктриной  французской  революции  и
проч., т.-е. с тою линией мысли, славянофильская оценка которой
наглядно отражается  в  цитированной  нами  тютчевской  статье.
Понятно,  почему  так  встрепенуло это хомяковское замечание о.
Флоренского. У славянофилов, несомненно, наблюдались  некоторые
народнические    уклоны,   дававшие   возможность   превратного
истолкования   их   философско-политического    миросозерцания.
Однако, напрасно Флоренский присоединяется к такому превратному
и, можно сказать, вульгарному толкованию. По внутреннему смыслу
славянофильского    учения,    "народ",    конечно,   не   есть
"избирательный корпус",  арифметический  механизм,  а  духовное
целостное  начало,  идейный организм, осуществляющий всей своей
жизнью, всею своей историей некую заданную  ему  свыше  миссию.
Если    славянофильству   свойственен   демократизм,   то   это
демократизм        не        формально-политический,         не
государственно-правовой, а мистический.
     Что   же   касается   аналогий,  всегда  более  или  менее
приблизительных, то правильнее было бы сопоставить славянофилов
с  идеологами   немецкой   исторической   школы   юристов.   По
устремлениям     своего    мировоззрения    славянофилы    были
принципиальными консерваторами, блюстителями  предания,  устоев
старины.  Очень  характерно, что обычное право они предпочитали
закону, подобно вождям исторической школы,  усматривавшим,  как
известно, в обычае непосредственное проявление народного духа и
потому  считавшим  его  за  наиболее  совершенную  форму права.
Думается, можно вообще признать, что  и  немецкая  историческая
школа,  и  русское  славянофильство  явились оживленной идейной
реакцией против эпохи Просвещения и воспитанной ею  французской
революции.   Естественно  поэтому,  что  если  век  Просвещения
характеризовался безграничною верою в силу отвлеченного разума,
рационализмом, если тем самым он был  космополитичен  по  своим
основным тенденциям, то реакция, им вызванная, противопоставила
ему     идею     традиции,     закономерной    преемственности,
непроизвольного развития общественных форм, с одной стороны,  и
начало   национальности,  патриотизма  --  с  другой.  Было  бы
ошибочно  рассматривать  славянофильство  в  полном  отрыве  от
общеевропейского идейного движения соответствующего периода ХIХ
века.

---------------------------------------------------------------------------

     83) Интересное освещение проблемы власти с точки зрения, в
общем, близкой к принципам славянофильства,  имеется  у  К.  П.
Победоносцева  в  статье  "Власть  и  начальство",  "Московский
Сборник", 1896, стр. 247 и сл.
---------------------------------------------------------------------------

     Но, вместе с тем, было бы еще более ошибочно не  видеть  в
нем  существенно  оригинальных  черт.  В частности, от немецкой
исторической  школы  его  резко   отделяют   его   религиозные,
православные,    следовательно,    основоположные    для   него
предпосылки.  На  их  фоне   особое   своеобразие   приобретает
свойственное   славянофильской   школе  сочетание  мессианского
универсализма с упорным и глубоким национальным консерватизмом.
     Оригинальна     школа      эта      и      в      качестве
национально-психологического     документа.     Ее    проповедь
"аполитизма" коренилась прочно и в русском правосознании,  и  в
тогдашних  условиях русской жизни 84). А разве не знаменательно
для    русской    психологии    пренебрежительная    недооценка
формально-юридических  начал,  принципа законности, "гарантий"?
Ничего  подобного  у  представителей  исторической  школы   мы,
конечно, не найдем. Впоследствии Константин Леонтьев утверждал,
что русскому человеку свойственна святость, но чужда честность.
Когда  читаешь некоторые страницы К. Аксакова, убеждаешься, что
идея "святости" настолько  вытесняет  в  его  сознании  принцип
честности,  что  в порыве увлечения он едва ли не готов считать
честность пороком. Разумеется, подобное игнорирование  иерархии
нравственных ценностей, "смешение граней", извращение этической
перспективы,  --  являлось  существенным  изъяном  как  русской
психологии, так и славянофильской доктрины. Русская  психология
изживает  его  дорогою  ценой.  Что же касается славянофильской
доктрины, то это именно он и натолкнул ее на  поистине  наивную
ее  проповедь форм патриархального быта в условиях современного
государства.
     Переходим непосредственно к анализу этой проповеди. В наше
время всестороннего крушения идей и утопий неподвижного земного
устройства,  едва  ли  нужно  доказывать,  что  из  тех   самых
религиозных    основ   христианства,   на   которых   покоилось
миросозерцание славянофилов, отнюдь  не  вытекала  политическая
доктрина,   ими   исповедывавшаяся.   Вообще  говоря,  ошибочно
полагать, что  мыслимо  с  логической  непогрешимостью  вывести
непосредственно   из  христианского  миросозерцания  какой-либо
конкретный,        раз         навсегда         зафиксированный
государственно-общественный   строй.   Христианство,   как  это
сознавали сами славянофилы, неизмеримо, бесконечно выше той или
иной формы  исторического  бытия  человечества,  оно  всегда  в
известном  смысле индифферентно, запредельно вопросам политики.
А раз так, то нельзя  предписывать  человечеству  единую  форму
развития,  единый  образ  общественного  устроения. В доме Отца
обителей много, и не только сомнительны с точки зрения научной,
но и греховны с точки зрения религиозной горделивые  притязания
славянофилов  изобразить  русское  самодержавие,  хотя бы в его
"идее", как "единое истинное устройство на земле".
     В сфере содержания политической идеологии  славянофильства
весьма  спорным  представляется  излюбленное  для  него  резкое
противоположение   Государства   и   Земли.    Поскольку    это
противоположение   проводится   исторически   и,   так-сказать,
"описательно", его еще можно условно принять  подразумевая  под
"Государством"  элементы правительственной централизации, а под
"Землею"  --   элементы   общинного   самоуправления.   Однако,
совершенно  неправильным  должно  быть  признано  изображение у
славянофилов взаимоотношения этих начал. В древней  Руси,  судя
по  всему,  тщетно  было  бы  искать точного разграничения сфер
влияния "Земли" и "Государства". И, помимо  того,  идиллическое
славянофильское  представление об изначальной самостоятельности
Земли,  ее  исконной  независимости  от  Государства,  едва  ли
соответствует  исторической  действительности.  Древнее русское
государство отнюдь не было каким-то лишь чисто-военным  союзом,
каким  его  хотели  бы  представить  славянофилы.  Как и всякое
государство, оно стремилось не отделить  себя  от  "земли",  а,
напротив,  "вобрать"  ее  в  себя,  оплодотворить ее собою, как
принципом более высоким и содержательным. Да  и  государи  того
времени,  повидимому,  вовсе  не  склонны  были  толковать свое
самодержавие на славянофильский  манер.  Ведь  их  призвали  не
только  княжить,  но  и володеть, и если князья раннего периода
русской  истории,  по  согласным  отзывам  исследователей,  еще
являлись  скорее  военно-полицейскими  сторожами русской земли,
чем подлинными носителями ее верховной власти в полном  объеме,
то  уже  к  последним  десятилетиям  монгольского ига княжеская
власть приобретает все свойства государственного  полновластия.
Тот   вотчинно-династический  взгляд  на  государство,  который
выработался  у  нас,  примерно,  к  ХIV  веку  и  лучше   всего
характеризуется  известным изречением Ивана III -- "вся русская
земля из старины от наших прародителей наша отчина", --  трудно
согласуем с возможностью свободного разделения сфер государства
и  земли.  При  господстве  первобытных точек зрения на природу
государевой власти,  об  установлении  каких-либо  определенных
границ  государственной деятельности не может быть и речи. Но и
по мере  исторического  развития  своего,  русское  государство
стихийно  крепло,  все  дальше  и  глубже  пускало  свои корни,
стремясь охватить  всю  народную  жизнь  и  мало-по-малу  сводя
на-нет  самодовлеющую жизнь "земли". В этом отношении Петр лишь
продолжал традиции Грозного.

---------------------------------------------------------------------------

     84) В одной из последних своих статей  "Существо  русского
православного  сознания"  покойный  П.  И.  Новгородцев пытался
реставрировать эту сторону  славянофильского  учения,  связывая
характерное,  по  его  мнению,  для русского народа "отсутствие
настоящего внимания к мирским делам и практическим  задачам"  с
исконным  качеством  русского  благочестия  и  богопочитания --
созерцательностью.  См.  "Православие  и   культура",   сборник
статей, Берлин, 1923, стр. 14 -- 16.
---------------------------------------------------------------------------

     В  самой  стихии  государства,  повидимому,  заложено  его
торжество   над   всеми   некогда   конкурировавшими   с    ним
общественными  соединениями. И решительно должен быть отвергнут
взгляд славянофилов, согласно которому разделение "государства"
и  "земли"  возводится  в  норму,  рассматривается,  как  вечно
ценное,    долженствующее    быть.   Нельзя   противопоставлять
"Государству" самостоятельно организующуюся, принципиально  ему
чуждую  "Землю".  Эти  начала  нераздельны  и  принципиально, и
фактически. Государство есть на самом  деле  познавшая  себя  в
своей  подлинной  сущности,  внутренно  организованная "Земля".
Ошибочно видеть в государстве лишь  чисто-внешнюю,  нравственно
индиферентную  силу.  Государство  выше общества,-- недаром оно
обладает  верховным  правом  по  отношению  ко   всякого   рода
общественным  союзам.  Оно -- условие их возможности, основа их
существования и развития. Прав был Гегель,  считая  государство
"высшим моментом" по сравнению с "гражданским обществом" 85). И
если  даже, вопреки Гегелю, государство и не окажется наивысшею
из   всех   реально   возможных   форм   политического    бытия
человечества, то, во всяком случае, его сущность, его значение,
его  историческая  роль  совсем  неверно  поняты и изображены в
писаниях славянофилов.

---------------------------------------------------------------------------

     85)  Hegel,  "Grundlinien  der  Philosophie  des  Rechts",
Zweite  Auflage,  Leipzig, 1921, параграф 256, ср. также Zusatz
zu, параграф 263 (ss. 194 -- 195, 351 -- 352).
---------------------------------------------------------------------------

     Их критиками было  уже  достаточно  ясно  показано,  сколь
трудно     отделимы     функции    государства    от    функций
самоуправляющейся земли 86). В здоровом национальном  организме
"общественное    право"    тесно    переплетается    с   правом
государственным и немыслимо вне его. Народ,  раз  возвысившийся
до   государственного   бытия,   уже   не   может  смотреть  на
государство, как на  какую-то  внешнюю  оболочку,  чуждую  душе
народной,  как  на  досадный  и  внутренно  ненужный придаток к
народному телу. Животворящею струею вливается государственность
во все поры  национального  организма,  и  "земля"  органически
приемлет ее в себя.
     И,  конечно,  вполне  ошибочно  утверждение  славянофилов,
будто русский  народ  является  народом  безгосударственным  по
самой   природе   своей.   Пусть   русская  история  начинается
"призывом" государства  со  стороны,--  Русь  внутренно  прияла
явившееся  на ее зов государство, усвоило его, претворила его в
себя.  Прав  был  Герцен,   усиленно   подчеркивая   социальную
пластичность   русского   народа   и   в  его  вкусе  к  мощной
государственности усматривая  главное  его  отличие  от  других
славянских  народов  87).  Наивно  думать,  что великая держава
российская    создавалась     народом,     внутренно     чуждым
государственности.  Правда,  сильны  анархические устремления в
складе русской души, и непрестанно борются они с  устремлениями
творчески великодержавными, -- но несомненно одно: -- в истории
русской,   какою   она   развертывалась   перед  славянофилами,
торжествовал  государственный  гений  России,   и   плодотворно
преодолеваемым   представлялся  старый  русский  бунт.  Следует
категорически признать, что тот период русской истории, который
славянофилы называли "петербургским",  не  может  и  не  должен
считаться чем-то в роде исторического недоразумения только 88).
Нет,  его  основная  "идея"  --  подлинное обнаружение одной из
существенных, истинно "органичных"  сторон  национального  лика
России,  и  сам он, конечно, столь же национально реален, как и
ослепительное явление великого царя, от которого он ведет  свое
начало. Великая Россия петербургского периода в ее исторических
возможностях   --   достойная   преемница   основных   традиций
Московской Руси. И  если  этим  возможностям  не  суждено  было
полностью   воплотиться   в   жизнь,  --  тому  виною  не  идея
полновластной и самодовлеющей государственности, а ряд  сложных
причин   иного   порядка   и,  главным  образом,  многообразные
искривления в историческом развитии этой  идеи,  продиктованные
специфическими   условиями   русской,   а   также   отчасти   и
общеевропейской  обстановки   последнего   века.   Между   тем,
славянофильство   было   отрицанием   не  только  петербургской
практики, но и петербургской идеи, за  которой  оно  не  хотело
видеть России.
     А  между  тем  Россия  реальная, Россия историческая жила,
конечно,  в  Петербурге.  Пушкин  лучше   славянофилов   ощутил
национальную   подлинность   этой   России.   И   не   случайно
западнические противники кружка Аксаковых в своей  критике  его
петрофобии    любопытным   образом   сходились   с   идеологами
официальной  петербургской  государственности.  Катков  в  этой
критике  автоматически  соприкасался  с Грановским. И, пожалуй,
понятно,   почему.   Западникам   была   патриотически   дорога
петербургская   идея,   ее   государственно-правовая  потенция.
Националисты  типа   Каткова   приветствовали,   в   общем,   и
петербургскую   практику.   По   отношению  к  славянофильскому
отрицанию и той, и другой,-- оба течения, при всей их  взаимной
отчужденности, оказывались на одном берегу.

---------------------------------------------------------------------------

     86)  Ср., напр., Вл. С. Соловьев, сочинения, изд. I, т. V,
стр. 185 и сл.
     87)  "Du  dйveloppment  des  idйes   rйvolutionnaires   en
Russie".  --  см.  А.  И.  Герцен,  Полное собрание сочинений и
писем, т. VI, Петроград, 1917, стр. 212.
     88) Герцен правильно  отмечает  это  слабое  место  учения
славянофилов:  -- "исповедуя историческ