я  им,  точнее,
открывается  им  в  процессе  исканий  и  творчества;  "царство
небесное силою берется". Нравственный акт всегда индивидуален и
конкретен. Он упоен и напоен жизнью,  и  вместе  с  тем  питает
собою  жизнь.  "Правила" относятся к области права, -- никакими
правилами  нельзя  предначертать  верный   путь   нравственного
поведения в бесконечной сложности противоречивой и неповторимой
жизненной  обстановки.  Об этике Канта, формальной и априорной,
справедливо  утверждают,   что   она   "юридична",   проникнута
"легальностью",  что  подлинной стихии нравственного она чужда.
Нельзя ограничиваться "всеобщим законодательством" в  отношении
к   тому,   что   есть   сплошное   творчество   и   постоянная
индивидуальная новизна: "дважды не ступить  в  один  и  тот  же
поток, ибо все новые и новые воды приливают в него"...

     7.

     Рассказывают,  что  для  создания "Распятия" Джотто убил и
распял  своего  натурщика:  только   тогда   картина   достигла
высочайшей  степени  совершенства. Можно ли после этого верить,
что "гений и злодейство -- две вещи несовместные"?
     Исторический  прогресс   весь   отмечен   таким   отсветом
злодейства.   Немало  великих  дел  истории  смочено  кровью  и
слезами: именно это их свойство так отталкивало от  них  Л.  Н.
Толстого,  прямолинейного  человека  совести.  Однако,  никакие
отталкивания не могут  снять  проблемы  трагического  конфликта
ценностей.  Очевидно,  самое  понятие  "злодейства" должно быть
критически продумано в свете этой проблемы и очищено от  всяких
недоразумений психологизма.
     Мы  нередко  забываем,  что  блага,  представляющиеся  нам
бесспорными,  добыты  кривыми   путями,   тяжелыми   этическими
компромиссами.  Мы  охотно  прощаем  своих  предков. И спокойно
пользуемся  плодами  былых   злодейств   (наслаждаемся   гением
Джотто),  ополчаясь  на  злодейства современные. Тут необходимо
так или иначе свести концы с концами:  либо  вместе  с  Толстым
"осудить" гуртом всю историю и культуру, либо осмыслить принцип
иерархии  ценностей,  таблицы  целей  и средств. Конечно, такое
осмысливание не может не быть в некотором роде  формальным:  по
существу своему, выбор средств и относительных целей диктуется,
как   сказано,   конкретной   целокупностью   каждого   данного
жизненного положения. "Я варю каждый случай в своем  котле"  --
учил   Заратустра.   Поэтому  лишь  прошлое,  лишь  завершенное
поддается точному осознанию и нравственному суду: исчерпанность
-- свойство мертвецов, а по Гегелю дух умирает тогда, когда  до
конца изжиты его внутренние противоречия.
     Такова         имманентная        ущербность        нашего
временно-пространственного мира, что он не терпит  органической
гармонии  всех качеств, не вмещает в себя совершенства. Полнота
перенесена в пространство, распределена во времени, и  доступна
разве   лишь   идеальному  созерцанию,  но  никоим  образом  не
реальному окончательному воплощению. Реализация одной  ценности
сплошь  и рядом ущемляет другую. При бельгийской конституции не
бывает преподобных (Леонтьев). Брут не ужился  с  Цезарем.  При
Бисмарке  немыслим  Шиллер. Через противоположности развивается
мысль, -- противоположностями держится и жизнь; оружие  критики
переходит в критику оружием.
     Не  случайно политические мыслители и философы государства
бьются  над  такими  вопросами,  как  согласование  свободы   и
равенства,  "примирение"  личности  и  общества.  Одно  дело --
решать эти  вопросы  предварительно,  так  сказать,  a  priori,
логически, в свете идеала, в категориях чистого долженствования
-- wenn   ob   es   niemals   geschieh:  соборность,  свободный
универсализм, социализация природы человека, синтез обоих начал
и т. д. И другое дело -- исходить  от  живых  людей  и  реально
данных  отношений. Тут недостаточны общие предпосылки и формулы
категорического императива, тут нужны дополнительные  принципы,
какие-то  подвижные критерии, относительные рецепты, вытекающие
из конкретных анализов,  хотя,  с  другой  стороны,  опять-таки
логически  упирающиеся  в  общие,  регулятивные нормы. Тут идет
вопрос об осуществлении, воплощении принципов, а известно,  что
воплощение   идеи   неизбежно  означает  умаление,  "порчу"  ее
невоплощенного  образа:  воплощаясь,  она   преодолевает   свое
безжизненное  одиночество,  но  зато  погружается  в  неверную,
смешанную  стихию,  принимает  своего  рода   "зрак   раба"   и
переживает  свою  Голгофу.  В  царстве  совершенства,  конечно,
гаснет дисгармония личности и общества,  свободы  и  равенства,
творчества  и  необходимости.  Но,  вступив на путь воплощения,
гаснет совершенство, и возгораются дисгармонии.
     Действительность капризна.  Бывало,  что  "прогрессивными"
оказывались    тирании,   "регрессивными"   --   свободолюбивые
демократии. Бывало и наоборот. Случалось, что во  имя  личности
требовалось  истребление  личностей (войны за свободу) и во имя
интересов   общества   --   разрушение   исторических   обществ
(революции).  Получается,  что  жизненный  центр  тяжести  не в
концах и началах, а в  бесчисленных  средних  звеньях.  Что  же
касается    действительного    и    окончательного   разрешения
"последних"  вопросов,  то   его   приходится   отодвигать   "в
бесконечность".    Иначе    говоря,    проблема    совершенного
общественного строя на земле объективно  неразрешима.  Карлейль
уподоблял попытки ее разрешить "теориям неправильных глаголов".
Кант указывал на "радикальное зло", гнездящееся в мире явлений.
Христианство  констатирует  изначальную  поврежденность  земных
вещей: мир во зле лежит, и не может regnum hominis превратиться
в Civitas Dei.
     Если так, то  не  следует  ли  и  всю  тематику  прогресса
перестроить  заново? Нет и не может быть линейного хода вперед,
ведущего в рай земной. Прогресс -- не прямая  линия,  да  и  не
винтовая   лестница.   Для   его   символического  изображения,
очевидно, нужны какие-то другие, более взыскательные образы.*)
     Прогресс и регресс  переплетены  в  любом  явлении.  Метко
говорят,  что  достоинства  имеют  свои  пороки  и  пороки свои
достоинства.   Всякое   ремесло   требует   не   только   своих
"добродетелей"  (Сократ),  но  и специфических пороков. Ремесло
писателя  вынуждает  превращаться  в  злодеев  и  негодяев:   в
Шекспире  была  частица  Яго,  в  Достоевском  --  доля  Федора
Карамазова.   Ремесло   политика   нередко    запрещает    быть
добропорядочным: это показал еще Макиавелли.
     Что  может  быть,  казалось бы, "прогрессивнее" гения? Но,
как известно, гению сплошь и  рядом  свойственны  непреодолимые
для    него    недостатки,   ошибки,   аберрации,   своеобразно
обусловливающие    самую    его    гениальность.    Своенравная
случайность,  благодатная  импровизация  природы,  --  он  есть
воплощенное отрицание органических  пропорций.  Обычно  присуща
ему  характерная  односторонность,  вне  которой  он  не был бы
гением: Гоголь  обречен  был  на  роль  "духовного  Гуинплэна",
философ    Толстой    велик    своей    вдохновенной   узостью,
гипертрофированной совестью,  бесстрашной  слепотой  морального
максималиста, зачарованного отвлеченным совершенством; Леонардо
не  был  бы  гениален  вне своей таинственной плененности злом,
Наполеон вне своего сверхчеловеческого имморализма,  Ленин  вне
фанатической  своей  одержимости социально-революционной идеей.
Было нечто по своему резонное  в  теории  Ломброзо,  сближавшей
гениальность  с  умственной  поврежденностью,  помешательством:
если установить обязательные средние нормы умственного статуса,
гений непременно  их  нарушит.  Не  случайно  деятельность  так
называемых    "героев    истории"   всегда   чревата   пестрыми
результатами и производит сложное впечатление: сколько  спорят,
скажем, о значении петровского переворота для жизни России!
     Прогресс  в одной сфере часто уравновешивается связанным с
ним регрессом в другой,  и  наоборот.  Рост  богатства  нередко
способствовал  порче  нравов:  где сокровище ваше, там и сердце
ваше.  Рост  знаний  зачастую  развивал  разочарование  в  них,
пресыщенность, подавленность ими: много знания -- много скорби.
Перегруженность   культурою   вела   неоднократно  к  истощению
жизненных сил: утонченность малоустойчива. Рост рождаемости, --
популярный вестник здоровья соответствующей общественной среды,
-- таит в себе одновременно весьма тревожные опасности; --  все
чаще  и  громче аист выдается социологами за главного виновника
современных бедствий человеческого рода.
     Известно, далее, что эпохи политического застоя,  реакции,
угнетения  личности  бывали  в  то  же  время  эпохами расцвета
искусств,  литературы,  и,  конечно,  не   случайно:   духовные
энергии,  лишенные возможности воплощаться в деле и в действии,
уходят в слово, в мысль, в литературный образ. Подъем -- родной
брат упадка. Одна  ценность  утверждается,  обычно,  на  могиле
другой.  В  зрелом  возрасте  мы обретаем жизненный расцвет, но
зато утрачиваем  блаженную  свежесть  детства;  --  к  старости
зоркая  опытность  нас  умудряет  на  обломках  жизненных  сил.
История учит также, что  прогрессивное  развитие  одной  группы
человечества  протекает,  по  большей части, ценою регресса или
даже распада другой его группы:  вытесняют  друг  друга  нации,
классы, государства, поколения. Успехи интернационализма, внося
в  мир  новые  ценности, грозят смертью многим старым ценностям
национальной культуры. Упрочение внешних  связей  между  людьми
сплошь  и  рядом  понижает  напряженность  и глубину внутренней
жизни личности в данном обществе. В наше время все чаще говорят
о соотношении массы и элиты, о культурах квалитативных (древняя
Эллада) и квантитативных (древний Египет, САСШ): интенсивность,
глубина  культуры   плохо   уживается   с   ее   количественной
усвояемостью,    экстенсивностью,   элементарной   полезностью.
Всеобщее обучение не увеличило количества гениев на  земле,  --
скорее, уменьшило его.
     Все    это,   вместе   взятое,   заставляет   говорить   о
фрагментарном, частичном прогрессе -- в  известных  областях  и
определенных    человеческих   группах,   не   больше.   Отсюда
выразительная формула одного социолога: "есть прогрессы, но нет
прогресса"  (Михельс).  Тесен  мир  земной  юдоли  для  живого,
всецелого синтеза, для безусловного совершенства.

     8.

     Размышления  о  прогрессе  вплотную ставят, таким образом,
проблему его исторической  реальности.  Пусть  в  общей  оценке
эволюции человечества уловлен критерий добра и зла, -- можно ль
сказать,  что добро в этой эволюции превозмогает? Иначе говоря,
если и счесть найденным  понятие  прогресса,  то  остается  еще
уяснить:  побеждает  ли  прогресс  в  истории,  совершается  ли
прогресс?
     Тут   вспоминаются    различные    философско-исторические
концепции.  Одни  утверждали,  что  торжество  разума  и  добра
предопределено в поступательном шествии человеческих поколений.
Другие, напротив, считали, что исход  истории  не  предначертан
заранее  и  зависит  от  самого  человека, от его нравственного
выбора,  от  его   творческих,   активных   усилий.   Основная,
глубочайшая   контроверза   естественно  развертывалась  вокруг
именно этой проблемы. Конечно, каждое из двух  определяющих  ее
решений  знает  по  несколько вариантов. Не было недостатка и в
попытках  синтеза  обоих  ответов.  Так,  многие   христианские
философы    доказывали,   что   человек   свободен   на   путях
божественного Промысла, что Бог ведет  человека,  не  уничтожая
его   свободной   воли.   "Его   поступки  предвидятся,  но  не
вынуждаются" -- гласит формула Лейбница. "Он добровольный  раб"
-- добавлял Жозеф де Мэстр.
     Присматриваясь  к  исторической  жизни, нельзя не отметить
чрезвычайной  пестроты  и  сложности  данных,   характеризующих
развитие  человечества,  живописную  сутолоку  мировой истории.
Меньше всего можно проследить в этом растрепанном  разнообразии
какое-либо  одно  господствующее устремление. Линий процесса --
множество, действительность многолика.
     Гиббон   считал   критериями   прогресса   --   богатство,
благополучие,  знание  и  добродетель. Часто различают прогресс
технический,   экономический,   интеллектуальный,    моральный,
социальный.   Эти   виды   можно  объединить  в  общее  понятие
культурного прогресса. Но можно рассматривать их и порознь,  не
упуская, однако, из виду их тесной жизненной взаимозависимости.
     Технический  прогресс  сам  по  себе вторичен, производен.
Наиболее,  кажется,  бесспорный,  в  смысле   своей   очевидной
наличности,  он  полон  тревожной  двусмысленности:  он  служит
одинаково созиданию и  разрушению,  --  добру  и  злу  постыдно
равнодушный,  не  ведая ни жалости, ни гнева. Он творит чудеса,
покоряет человеку природу, но, в то же  время,  вносит  нередко
несравненные   опустошения  и  в  человеческие  общества,  и  в
человеческие души. На службе  зла  и  ненависти  он  становится
подлинно  адскою  силою, и недаром утверждает поэт, что ничто в
мире не сравнится по ужасу с безумием человека. Наглядные факты
показывают благие  достижения  технического  прогресса.  Но  не
меньше   прямых   свидетельств   и   губительных  его  успехов:
смертоносные  эскадры  на  военных  рейдах,  ядовитые  газы  на
химических  заводах,  ползучие  танки и крылатые демоны смерти.
Вместе  с  техникой  созидания   совершенствуется   и   техника
разрушения:  это  --  две  стороны  одного  и того же процесса.
Техника не только служит войне, --  она  часто  даже  вызывает,
провоцирует  войну.  "Большое  недоразумение  состоит в том, --
пишет проф. Виппер, -- что теория прогресса  видела  в  технике
фактор,  истребляющий,  сокрушающий войну, тогда как, напротив,
война с техникой родится, с техникой нарастает и  ширится.  Все
великие  воинственные  народы  были  мастерами изобретателями в
области орудий, инженерных работ, массовой тактики  и  т.  п...
Война  родит и питает технику, техника питает войну".*) Техника
организует  природу  для  человека,  но  разве  не  грозит  она
поработить самого человека машине. Кайзерлинг, размышляя на эти
темы,  противопоставляет  внешнему  или  техническому прогрессу
прогресс   "существенный"   (der   wesentliche    Fortschritt).
Технический  прогресс  несущественен  сам  по себе: он касается
только "средств выражения". Он целиком обусловлен  иным  планом
бытия и сознания.
     Едва ли Кайзерлинг здесь вполне прав. Техника не есть лишь
внешняя  форма  выражения,  -- она не безразлична и содержанию.
Современное состояние и развитие техники  является  в  какой-то
мере   характеристикой  "духа"  современности,  моментом  идеи.
Аэроплан,  радио,  электродвигатель  --  духовны,   не   только
материальны.  Но  несомненная жизненная многосмысленность их --
симптом раздробленности, разорванности духа,  в  них  живущего.
Они  как  бы  вплотную  приобщаются  трагедии  этого духа. Плод
человеческого   гения,   дело   рук   человеческих,    техника,
"прикладная  наука",  словно  эмансипируется  от своего творца,
даже порой восстает на него, -- живет  самостоятельной  жизнью,
оказывает  обратное  влияние  на  человека:  внешнее  выражение
внутренней борьбы человеческого духа с самим собой!..
     Прогресс интеллектуальный, прогресс знаний? -- Нельзя  его
отрицать,  он  видим  невооруженным  глазом.  И все же Сократ и
Платон не дальше от истины, чем Кант и Бергсон. Каждому свое, и
дух  дышит  где  хочет.  Перспективы  знания  безграничны,  его
предмет  неисчерпаем.  Оно  --  как  морская  вода,  которой не
утолить жажды. Копится масса различных сведений о мире  явлений
и  его законах, но о том, что единое на потребу, о смысле вещей
и бытия, знание наше не растет и не становится  достоверней,  и
не  изживаются  его  роковые антиномии. Прочнее сознается разве
лишь его относительность, впрочем, давно уже сознанная: я знаю,
что я ничего не знаю. И если пухнет сумма частных знаний, то из
этого  еще  не  следует,   что   совершенствуется   сам   разум
человеческий, несовершенный в своих истоках, в своей природе.
     Моральный  прогресс? -- Социологи дружно заявляют, что нет
ничего труднее, чем его нащупать и взвесить.  Некоторые  просто
отказываются  говорить о нем. А, между тем, ведь, это именно он
-- реальный ключ всей проблематики прогресса. Но в самом  деле,
кто, положа руку на сердце, скажет, что мир стал или становится
морально лучше, чище, безгрешнее? Что зло укрощается, тает? Кто
рискнет   утверждать,   что  горе  уходит  из  мира,  а  любовь
преуспевает в нем? Говорят, нет на свете  народа  любвеобильней
эскимосов; но, очевидно, в этом меньше всего заслуга прогресса.
Как  начертать  кривую моральной эволюции? Точно можно измерить
количество  порций  зла  и  добра,  путешествующих  в   людских
поколениях,  и  привести  к  одному знаменателю качественные их
особенности!  Поневоле  вспомнится  восклицание  самого  Конта:
"средства рассудка так немощны, а мир так сложен!.."
     Прогресс  в  сфере  материального устроения человека, рост
богатства, индивидуального и социального благосостояния? -- Да,
конечно, он вне сомнений, и экономисты могут его иллюстрировать
красивыми диаграммами. Но и здесь линии эволюции  перепутаны  и
пересечены.   Новые  успехи  порождают  новые  пороки  и  новые
опасности. Так, например, современное развитие городской  жизни
неразрывно  с  ростом  материальной  культуры, -- но статистики
хором свидетельствуют, что множатся не только добываемые  тонны
угля,  нефти,  железа, не только выбрасываемые с фабрик товары,
но  и  нервные  болезни,  психозы,   умственные   расстройства,
самоубийства:   изнанка   урбанизма.   Поступательное   течение
хозяйственной жизни прерывается  волнами  кризисов,  припадками
войн.  А  в  подвалах  и  предместьях  мировых  городов  бродят
сумрачные блики, зловеще зреет насыщенная нуждою и верой в свою
правоту взрывчатая человеческая сила, "мир голодных  и  рабов",
презирающий благодеяния, несомые ему традиционной цивилизацией,
и  грозящий  девятым  валом, последним боем, кризисом кризисов,
разрушением до основания...
     Прогресс  в  делах  общественного  устройства,  социальной
техники?  Но Перикл и Цезарь их решали не хуже, чем Вашингтон и
Наполеон. Иные условия жизни -- иные  политические  и  правовые
формы.  Но  крепнет  ли  целесообразное, прогрессивное согласие
среди людей? Учатся ли они у прошлого,  у  истории?  Растет  ли
готовность   самоотречения   со   стороны   индивида   во   имя
общественного блага, -- эта первейшая  предпосылка  социального
прогресса?  -- Вопросы далеки от разрешения; они необъятны, как
сама жизнь. И социологи не  перестают  вздыхать  о  "равновесии
умов", как о несбыточной мечте.
     Может  быть,  яснее  выражен прогресс в области постижения
прекрасного,  в  эстетической  сфере?  --  Но  вправе  ли   кто
признать,  что Барокко ближе к "идее Красоты", чем византинизм,
Матисс  и  Родэн  --  чем  Рафаэль  и  Фидий,  Илиада  --   чем
Божественная  Комедия  или  Фауст?  Тут,  пожалуй,  еще труднее
ощутить восходящую линию. Внятно слышится, что тут даже  как-то
неуместно о ней и говорить.
     В  результате  невольно напрашивается мысль, что двадцатый
век не ближе к "идеалу", нежели пятнадцатый, пятый или  первый.
И   не  менее  связан  некой  изначальной,  общей  повинностью,
круговою порукою жертвы...

                                Двадцатый век... Еще бездомней.
                                Еще страшнее жизни мгла...

     Каждый из них, из этих  веков,  думается,  "оправдан"  sub
specie  aeternitatis.  Десять  праведников  спасли  бы Содом. В
каждой  эпохе  --  и  в  каждом  мгновении  --  найдется  свое,
спонтанное    слово   для   вечной   памяти.   Разве,   скажем,
средневековье   в   некоторых   отношениях    не    совершеннее
современности?  "Сжигать  людей  на  кострах  красивее,  чем их
расстреливать,   --   пис