опровождается
торжественностью и чрезмерной степенностью.
     Простой человек,  что  строгал зыбки,  не  пытался выяснить,  что там
означает его веселый нрав,  он просто унаследовал от предков обычай весело
проводить зиму, и старый год, и смерть, и нужду, радостно встречать весну,
сытые  дни,  когда  колют свиней,  режут говяда или  охотятся на  крупного
зверя.  Не  следует прибегать к  предположениям,  будто  Ясень  должен был
непременно осознавать,  что за  смехом никогда не скрывается насилие,  что
смех не  вызывает крови и  пламени,  что это лицемерие и  обман никогда не
смеются,  а  всегда напяливают маску  солидности,  что  смех  знаменует не
страх, а утверждение той силы, которая происходит от плодородности земной,
от рождений и  вечных обновлений,  от яств и  питий вдоволь,  что,  в свою
очередь, способствует бессмертному продолжению поколений с деда-прадеда.
     Где там! Ясень был очень далек от подобных глубокомысленных раздумий.
Он просто напевал,  посмеивался в светлую, словно ясеневая стружка, бороду
и  строгал зыбки.  Он  знал,  что  зыбку  нужно делать из  дерева белого и
легкого,  как сон,  и  -  веселого,  чтобы легко и  счастливо росли в этих
колыбелях воины,  хлеборобы, люди смышленые, ловцы, простые люди и князья,
глупые и гении,  пустомели и косноязычные.  Правда,  известно было Ясеню и
то,  что с  течением времени даже самое светлое дерево тускнеет,  видел он
колыбели старые и  темные,  как  века,  но  с  тем большим запалом строгал
новые,  светлые и веселые,  приговаривая:  <Нам лишь бы зыбки,  а детей мы
наделаем!>
     Про  Ясеня можно бы  и  не  вспоминать,  ибо  работе его суждена была
безымянность,  как и всему,  что идет людям в повседневное употребление, а
сам  он,  хотя и  стал (совершенно случайно,  как про то  уже упоминалось)
сватом  князю  Всеволоду (в  дальнейшем и  не  просто  князю,  а  великому
киевскому князю),  никогда в  княжеский двор  допущенным не  был;  Ясенева
родная дочь отвернулась от  отца,  и  кто-то  выдумал потом,  будто она не
какого-то там неизвестного переяславского,  а славного половецкого колена,
от хана Осеня.  Безжалостное время брало свое, и в дальнейшем никто уже не
мог  разобраться,  Ясень  или  Осень.  Всеволодово же  имя  таким  образом
сохранили от унижения перед потомками за сей странный брак.
     Собственно, стоило  ли  ему  особо удивляться,  если припомнить,  что
первой женой у Всеволода была ромейская царевна Мария  Мономаховна,  и  от
нее,  стало быть, просто благодаря своей врожденной любознательности князь
ведал,  как устраивались  браки  императоров  греческих.  Доверенные  люди
императора  разъезжались  во  все  концы,  собирали со всего безграничного
государства самых красивых девчат,  заботясь,  само  собой  разумеется,  о
знатности рода, но каждый раз делая исключение для особо красивых; свозили
этих  девчат  в  Царьград,  ставили  их  пред  светлые   очи   всемогущего
василевса(*),  и  он  уже сам избирал ту,  чью голову должна была украсить
золотая диадема императрицы.  Переяславская земля - это не империя ромеев,
рассылать бесчисленное множество гонцов тут и некуда: за день один всадник
может проскакать по всем селам и городкам и  высмотреть  все,  что  нужно.
Поэтому Всеволод искал себе жену способом почти таинственным,  без лишнего
разглашения и без лишних свидетелей.  Собирал девчат-переяславок княжеский
любимый  дружинник,  красавец  Жур.  Он и нашел Ясеневу дочь Ясю,  которой
суждено было стать княгиней  Анной,  для  себя  же  заприметил  в  далеком
лесничестве  возле Днепра девушку еще красивей Яси,  но до поры до времени
скрывал ее от князя.  Жениться сразу после князя Жур не успел,  потому что
на  русскую  землю  напали  половцы,  великий  князь  Изяслав позвал своих
братьев Всеволода и Святослава идти против степняков, на Альте была битва,
княжеские дружины не устояли,  побежали, князья побежали тоже аж до Киева,
и вот тогда и произошло позорное изгнание Изяслава из Киева простым людом,
который  хотел  защищать  русскую  землю  от  пришельцев,  а  князь боялся
доверить народу оружие.  Бежал великий князь Изяслав с сыновьями и великим
обозом,  бежал  Всеволод  с  молодой  своей княгиней.  Изяслав ударился на
запад,  искал убежища у польского князя Болеслава,  а Всеволод очутился  в
Курске,  в вотчине брата Святослава, потому как в Переяславе не чувствовал
себя в безопасности ни от половцев,  ни от  киевлян,  посадивших  на  стол
полоцкого  князя  Всеслава,  перед  тем  выпущенного  ими из поруба(*),  в
котором держал его Изяслав.  Сына,  Владимира Мономаха,  Всеволод послал с
дружиной в Ростов,  а сам то снова возвращался в Киев,  встречать старшего
брата Изяслава, вернувшегося после изгнания и учинившего кровавую расправу
над  киевлянами,  то  бегал  к  брату  Святославу,  с которым сговаривался
прогнать Изяслава из Киева,  может,  и навсегда,  раз тот не сумел надежно
держаться  на столе великого Ярослава,  их отца,  не навел порядка в земле
своей,  не избавил ее от половцев,  а мстил киевлянам,  да  еще  до  такой
степени,  что  даже  Антоний  Печерский вынужден был бежать к Святославу в
Чернигов.


     В то время как Изяслав заботился  лишь  о  том,  чтобы  вернуть  себе
киевский  стол,  для  чего привел с собой полки польского князя Болеслава,
Святослав в одиночестве с малой дружиной разбил возле  Сновска  двенадцать
тысяч  половцев  и  стал  славен в земле своей.  Всеволод,  хотя при жизни
Ярослава считался умнейшим из сыновей  и  был  любимейшим  чадом  великого
князя,  теперь никак не мог найти себе места, ведь уже и сын его, Мономах,
становился славнее собственного отца;  жизнь  Всеволода  нарушилась  после
смерти  первой жены,  он метался туда и сюда,  бегал из волости в волость,
нигде не мог нагреть места,  бросался то к Изяславу,  то к Святославу,  но
старший  брат  сам,  может,  и был,  как про то говорит летописец,  добрым
человеком,  но сыновей имел злых,  в особенности же  старший  Мстислав  не
любил   никого  и  ничего  на  свете,  а  тем  самым  не  любил  и  своего
высокоученого стрыя(*).  Святослав же,  выказывая, когда нужно, храбрость,
сумел-таки подговорить Всеволода против Изяслава;  младшие братья пошли на
Киев,  стали сначала в Берестове,  а когда Изяслав оставил стольный город,
Святослав перешел в Киев, а Всеволоду отдал Чернигов.
     Во  время этих метаний родила новая княгиня Всеволоду сына Ростислава
и  дочь,   которая  была  названа  по-гречески  Евпраксия,  что  означало:
<Счастливая>.


     Дружинник Всеволод Жур,  хотя и  с  некоторым промедлением,  все-таки
сумел улучить минуту и вывезти из надднепрянской пущи ту огнеокую девушку,
которую  заприметил,  когда  искал  жену  для  своего  князя.  Девушке той
податься было некуда,  она сидела в глухом лесничестве и ждала,  пробьется
ль кто-нибудь сквозь пущу, чтобы умыкнуть ее для жизни в широком мире. Жур
пробился однажды, увидел, влюбился, поцеловал, велел ждать, потом пробился
еще  раз,  посадил на  коня -  и  вот  уже гибкая чернявая лесовичка стала
Журиной,  и  вот  уже  родила дружиннику сына,  которого назвали,  чтоб не
ломать особо голову, Журилом.
     И то  ли  заприметил слишком красивую жену дружинника неравнодушный к
красоте высокоумный  князь  Всеволод  и  пожелал  иметь  ее  всегда  перед
глазами,  то  ли  свежеиспеченная  княгиня Анна обленилась за эти три года
настолько,  что начисто забыла о своем происхождении, о своем веселом отце
Ясене,  обычаях своих предков,  забыла и о выкормленном ею первенце,  сыне
своем Ростиславе,  - как бы там ни было,  но только случилось,  что Журину
взяли  в  княжеский  бабинец(*)  кормилицей  к маленькой Евпраксии,  и вот
маленькая княжна,  подрастая,  будет называть  Журилу  <братиком>,  как  и
старшего княжича Ростислава, а простую дружинницкую жену Журину - <мамой>,
в то время как свою подлинную мать Анну - <княгиней>.  Ибо не та мать, что
родила, а та, что выкормила.


                               ЧЕБЕРЯЙЧИКИ

     Все  дальше  и   дальше  едет  Евпраксия,   направляясь  в   какую-то
неизведанную даль и  оставляя все знакомое до  всхлипа в  горле,  оставляя
свое детство, самое себя. А что же тогда она везет?! И кто возле нее и что
впереди?
     Генрих Штаденский,  названый муж,  далекий и пока неведомый, прислал,
кроме исповедника,  который должен быть также и за толмача,  еще небольшой
отряд из шести воинов и седьмого воеводы, высокого, вельми спесивого, хотя
и привлекательного лицом,  Рудигера. Краснорожие саксонцы наливались пивом
по самые брови -  они так и  липли к телегам с бочками,  пили и чавкали от
самого Киева без передыху,  чавкали даже во сне, кряхтели от удовольствия,
не  могли  нахвалиться киевским пшеничным пивом,  да  еще  не  простым,  а
княжеским,  ибо  ясно  же  -  коли  везешь княжну,  то  и  пиво  получаешь
соответственное.  Рудигер,  совсем молодой,  возможно,  даже стеснительный
где-то там в  глубинах души,  внешне старался никак не отстать от кнехтов,
точно так же упиваясь пивом до рези в пузыре,  что-то кричал самодовольно,
безмерно важничая.
     Киевские   дружинники,    числом   восемь,   данные   Евпраксии   для
сопровождения в далекую Саксонию, то и дело посмеивались над перепившимися
саксонцами и лукаво напевали:

                       Котилося яблучко до города,
                       А хто ж його взяв? Воевода!

     Намекалось здесь  на  того  графа,  который  вынюхал  в  дальней дали
красивое  дитя  Всеволода  -  дитя  сравнивалось с  яблоком,  а  граф,  за
отсутствием в  песне настоящего ершистого слова,  назван был  по  привычке
воеводой.  И  настоящий воевода Кирпа,  поставленный над дружинниками,  не
принимал песни на  свой  счет и  в  мыслях не  имел обижаться,  потому что
принадлежал к  людям  характера незлобливого,  можно  бы  сказать  даже  -
веселого,  коли можно применить такое слово к  его  суровому,  подчас даже
жестокому житью-бытью.
     Кирпа достался    князю    Всеволоду    от    князя-смутьяна    Олега
Святославовича,  отбыв с тем своим князем все  странствия  и  приключения,
которые  выпали на долю Гориславича (как называли Олега в народе),  но все
это было когда-то, все это лежало за пределами памяти маленькой Евпраксии.
Она  ведь  могла  воспринимать  людей  из  своего окружения или как что-то
надоедливое,  или как что-то приятное,  не видела за ними  ничего  больше,
кое-кого  и  вовсе  не  замечала  -  они были для нее не людьми,  а словно
тенями.  Рудигера знала,  должна была знать,  потому  что  он  представлял
самого  графа  Штаденского  при  торжественном  обряде  покладин(*) и даже
целовал ее тогда от  имени  далекого  мужа  под  пьяные  крики  свидетелей
княжеских.  А  Кирпа  был  в  глазах  Евпраксии  просто смешным человеком.
Невысокий,  мосластый и весь какой-то перекошенный, одна рука свисает чуть
ли  не  до  земли,  другая  согнута  в локте,  вскинута будто из-за плеча,
замахивается мечом иль секирой,  а плечища тоже вперекос просто  распирают
корзно(*), глаза светлые, в пятнышках, будто птичье яйцо, нос длинный, рот
великоватый и в улыбке открывает все зубы,  которые есть,  да к  тому  еще
зубы у него крупные,  крепкие,  какие-то словно бы веселые,  что ли, самой
хочется засмеяться, взглянув на Кирпу.
     Евпраксия допытывалась у Журины:
     - Он чеберяйчик?
     - Дит„, то ж воевода Кирпа.
     - А каковы чеберяйчики?
     Про чеберяйчиков   ей   рассказывала   Журина.   Давно-давно.  Может,
рассказывала она и не для Евпраксии,  а  для  своего  сыночка  Журилы,  но
Журило  теперь в Киеве,  он принят после пострижения в княжескую дружину в
знак особой милости Всеволода,  а молодая  мать  должна  была  поехать  на
чужбину  с  не  своим  <дит„м>  - вот так и остались чеберяйчики только им
двоим, и остались, может быть, ради хотя бы малого их утешения.
     Но только каковы же они,  чеберяйчики? Неужели они не похожи на вечно
веселого воеводу Кирпу? Евпраксия не давала Журине покоя:
     - Расскажи про черебяйчиков.
     - Да я уж рассказывала.
     - Каждый раз неодинаково!
     - Потому что и чеберяйчики неодинаковые.
     - А в этих лесах и травах они есть?
     - Должны быть, дит„ мое.
     - И повсюду будут?
     - Пока будем ехать по земле русской.
     - А потом?
     - Потом не будет.
     - Там мы их покинем?
     - Или мы их, или они нас, дит„ мое.
     - А я не хочу! Не хочу! Остановиться всем! Дальше не поедем! Не велю!
     И  обоз останавливался,  стоял и день и два,  выходили к нему местные
люди, несли маленькой княжне цветы, мед, напевы, любовь, а она смотрела на
них изумленно и в отчаянии хваталась за Журину.
     - Это не черебяйчики?
     В  землях,   расположенных  неподалеку  от  Киева,  навстречу  княжне
звонили,  били в била, гудели рога, бояре встречали на меже своих вотчин с
приглашениями и угощениями,  священники выходили с молитвой,  люд провожал
ребенка-княжну слезами, дарами и зелеными венками.
     Когда  по  прихоти  Евпраксии  обоз  задерживался в  лесных  чащобах,
приветствовать  княжну  или  просто  посмотреть  на   нее  шли  смолокуры,
углежоги,  лесовики,  бортники,  косари, лыкод„ры, дровосеки - несчастные,
ободранные,  но такого доброго вида,  что девочка невольно принимала их за
чеберяйчиков, мягчала душой и велела ехать дальше.
     А дальше пошел люд не то чтобы равнодушный,  а просто темный.  Какого
мы князя? А кто же о том ведает? Княжна киевская проезжает по нашим пущам?
Пускай себе проезжает.
     Были незаметны и  вроде неприступны,  будто в самом деле чеберяйчики.
Ведь чеберяйчиков тоже никто никогда не видел,  хотя и  ведомо,  что живут
они в лесах и средь трав.  Пастухи могли видеть?  Но пастухи -  от природы
ленивые иль по привычке,  потому они и  не встречают никогда чеберяйчиков,
хотя вечно ищут отбившуюся от стада скотину.
     А  существуют ли вообще чеберяйчики и какие тому доказательства?  Они
существуют больше,  чем что бы то ни было.  Можно даже утверждать, что они
вечные,  потому что рождены фантазией.  Человек умирает,  а дом, сделанный
им,  стоит,  и  песня,  сложенная им,  поется тысячу лет,  и  сказка живет
испокон веков. Создания мысли и фантазии живут дольше человека. И правда о
человеке точно так же существует дольше, чем сам человек.
     А какова же она, правда о чеберяйчиках?
     Считается,  а  может,  это наверняка,  что чеберяйчики все одинаковы.
Увидеть одного -  одинаково,  что  увидеть всех.  Поэтому никто  не  может
сказать,  умирают они  или живут вечно.  Они просто есть.  Не  живут и  не
умирают,  а присутствуют на этом свете всегда, как правда и мечта. Ибо что
значит жить?  Идти неминуемо к смерти. Умирать во времени, двигаясь вместе
с ним. Для чеберяйчиков время не движется. Вечность неподвижна, как вода в
пруду.  Всегда -  и ныне.  И наоборот:  ныне - и всегда. Им присуще вечное
сегодня,  как богам, но они не боги, потому что никуда не идут и ни во что
не вмешиваются. Им неизвестна торопливость, не знают они суеты, дрязг, все
согласуют с солнцем,  с луной,  с временами года, с их постепенной сменой.
Вечный кругооборот.
     Есть ли у них дети и взрослые?  Никто не знает.  Если не умирают,  то
нет старости,  а если нет старости,  то зачем расти?  Наверное, они всегда
молоды, ведь только молодые считают себя бессмертными.
     Едят они хорошо и часто,  как у князя,  хотя и не работают. Что едят?
Может,  росу,  может,  запахи цветов.  Если так, то их знают хорошо пчелы.
Может,  чеберяйчики и  странствуют вместе с пчелами,  перелетая с места на
место,  чтобы  повсюду встречать людей,  выглядывая из-под  каждого гриба,
из-под каждой ягодки, из-под каждого листочка.
     Какая у  них  работа?  Удивляться  миру,  его  чудесам  и богатствам,
никогда не знаючи ни отдыха,  ни усталости в этом  удивлении.  Еще  -  они
разносят  звуки.  Эхо - дело чеберяйчиков.  Они охотно подхватывают каждый
красивый звук и разносят его повсюду.  Если же звук им  не  нравится,  они
никуда  не  хотят его нести и он умирает.  Скажем,  хрюканье дика(*).  Или
ругань плохого человека. Или...
     Есть ли у  чеберяйчиков золото?  У  них есть даже то,  что до времени
скрыто от  людских глаз.  Все  скрыто под  землей и  под водой,  это самое
лучшее укрытие.
     Есть  ли  у  них  имена?   Плачут  ли  они?  Пугаются  ли?  Знают  ли
воспоминания и молитвы? Существует ли среди них любовь?
     На  это  не  может быть однозначных ответов.  Потому что чеберяйчиков
много,  и они, хотя и одинаковы, в то же время разные. Одни все время ждут
чего-то страшного,  как мы -  конца света.  Другие смеются. Третьи плачут,
четвертые тащат в свое жилище кусочки дерева,  всякую мелочь.  Пятые любят
одеваться.  Шестые  любят  раздеваться.  Некоторые боятся темноты.  Другие
боятся тишины.  А  кое-кто  не  переносит одиночества.  Но  все это мудрые
страхи.   Хуже  тем,   кто  с  перепугу  стал  невидимым  даже  для  самих
чеберяйчиков.  Тогда таким перепуганным вешают на шею колокольчики,  чтобы
их, по крайней мере, было слышно, если уж не видно.
     Зимой чеберяйчики преимущественно спят. Ну-ка проснись средь снегов -
умрешь от  тишины и  таинственности.  Ведь  мир  хотя и  удивительный,  но
таинственный,  и  с  этим ничего не поделаешь.  Не помогут ни молитвы,  ни
книги, поможет разве лишь язык. Они влюблены в язык. У каждого чеберяйчика
собственный язык. Как они понимают друг друга? Называют каждый свое. Тот -
цветок,  тот -  ручеек,  тот -  дерево.  А  потом рассказывают друг другу,
обмениваются словами-названиями.  И  все называется неодинаково,  но  всем
понятно.
     Они безмерно терпеливы,  лишены озлобленности,  а  если так,  то и не
выказывают своей власти. У них каждый делает, что хочет, нет послушности и
покорности, а есть понимание потребностей.
     Есть ли среди них глупые? Трудно сказать. Ведь глупые всегда молчат и
ждут, чтобы им сказали, что следует говорить.
     Есть ли у чеберяйчиков князья,  тиуны(*),  дружина,  восминники? Если
есть на самом деле кто старший над другими, то он каждый раз плачет, когда
вынужден причинить кому-нибудь неприятность. А тот его успокаивает. Власть
проявляется в желаниях,  ну а у чеберяйчиков нет очерченных желаний. Если,
скажем,  кто-то из них хочет понюхать цветок,  он никогда не знает,  какой
именно. Тогда для определения желаемого цветка собирается совет утонченных
прихотей,   в   который  входят  чеберяйчики  с  нужным  опытом  и  строго
ограниченной фантазией.  Ибо неограниченность  недопустима,  она  ведет  к
испорченности.   Может   завести   иногда   слишком   далеко.  Прихоти  же
чеберяйчиков, какими бы неожиданными они ни были, вращаются, как известно,
в  установленном  кругу  привычек.  Скажем,  те,  которые  живут в травах,
одеваются  травами,  питаются  травами,  лечатся   травами,   наслаждаются
травами.   Все  очень  просто.  И  каждый  должен  жить  просто,  как  все
чеберяйчики,  только мудрее.  Состязание в  мудрости.  А  мудрость  -  это
ограничение.  Для  того  и существует совет утонченных прихотей.  Власти у
чеберяйчиков  нет,  ибо  там  над  всем  господствует   мысль.   Если   же
сталкиваются  мысль  и власть,  то мысль,  будучи от природы гибче власти,
всегда сможет уклониться, выскользнуть и временами наделать беды. Лучше не
допускать  таких  нежелательных  столкновений.  И для этого у чеберяйчиков
существует совет утонченных прихотей.  Но разве не так повелось,  что лишь
власть  устанавливает,  кто мыслит справедливо и по правде?  Так,  но не у
чеберяйчиков.  Правда порождает беспокойство,  а они превыше  всего  ценят
покой. Они дарят его людям. Может, ради этого и существуют в нашей земле.
     А если ты покинешь свою землю,  что тогда?  Тогда чеберяйчики покинут
тебя тоже.
     И  не  заметишь этой  страшной минуты,  ведь  ты  никогда  не  видела
чеберяйчиков.
     Лишь  через много-много лет  великий поэт твоего народа первым увидит
чеберяйчиков, а чтобы ему поверили, он назовет его... зайчиком: