- Я подумаю над этим, дочь моя.
     - Мне  не  хотелось  бы  услышать  отказ.   Считайте,   что  это  мое
требование.
     - Нельзя предъявлять требования к святой церкви.
     Евпраксия отвернулась. Аббат понял, что она не уступит. Башня научила
ее твердости.  Не во всем,  не всегда, но научила. Пришлось аббату брать с
собой в Констанцу также и русских послов.
     А  Евпраксия снова погрузилась в  долгомесячную тоску и  одиночество,
хотя  все  вокруг  пытались  оказывать  ей  почтительное  внимание,   даже
демонстрировать восторг, но и знаки внимания, и восторг были ненастоящими,
показными,  вслед за ними ожидалась плата,  только цепа не была названа, и
это  более всего угнетало.  Чего от  нее  хотят?  Зачем держат в  почетном
заточении?  Почему  Матильда не  откликается на  просьбу дать  ей  поехать
куда-нибудь -  или к  тетке,  бывшей венгерской королеве,  или же  домой в
Киев?  По крайней мере,  могли бы отпустить ее на некоторое время к королю
Италии Конраду, известному ей больше под именем Куррадо, но тут уж графиня
недвусмысленно  заявила,   что  Конрад  обязан  жениться  на   нормандской
принцессе Констанции, что ведутся переговоры о браке, и потому не годилось
бы... Выходит, ее освободили из башни, куда она была брошена из-за грязных
подозрений Генриха,  а теперь сами же разделяют эти подозрения?.. Жестокий
мир, и нет из него выхода.
     Евпраксии оставалось радоваться за свою Вильтруд,  которая,  кажется,
нашла счастье, но мешал радоваться Заубуш. Барон не дождался прибытия папы
в Каноссу,  было выбрано время, когда в замке находился Вельф с баварцами,
Заубушу торжественно даровали имение где-то в Баварии, неизвестно, правда,
какое,  -  может,  какие-нибудь голые скалы,  но  все  равно отныне Заубуш
становился настоящим состоятельным синьором, он наконец мог завести семью,
покончить со  своим позорным способом жизни прислужника,  готового на все,
превратиться  в  полноценного,   независимого,   а  значит  -  порядочного
человека.  Епископ соединил руки Заубуша и Вильтруд,  они целовали крест и
дали  необходимые  заверения  в  брачной  верности,  после  чего  началась
свадьба,  настоящая баронская свадьба,  на которую,  по обычаю, отводилось
две  недели,  -  с  пышными пиршествами,  охотами на  зверя,  на  птиц,  с
рыцарскими поединками.  Устроили лов перепелок,  что летели в  это время с
севера;   утомленные  долгим  путешествием,   они  сплошной  тучей  серыми
бессильными комочками  усеяли  стены  Каноссы  и  окрестные холмы,  пьяные
рыцари с  хохотом накрывали их густыми сетями,  и  сам Заубуш проявлял при
этом особую ловкость.  Вильтруд ходила все дни горделивая, побледневшая, с
синяками под  пречистыми своими глазами,  она будто забыла о  заискиваниях
перед императрицей,  Вильтруд была теперь уже не дочерью погибшего бедного
рыцаря, а баронской женой. Зато Заубуш за всеми забавами и дурачествами не
забывал об  Адельгейде,  всячески подчеркивал ее высокое положение,  а  на
десятый  или  одиннадцатый  день  свадебных  игрищ,   улучив  миг,   когда
императрица была  рядом с  графиней Матильдой,  преклонил перед Евпраксией
колено и поднял на нее умоляющий взгляд.
     - Простите меня, ваше величество.
     Он был красив, несмотря на свое увечье, в его выходке не улавливалось
приниженности,  этому  человеку все  шло  к  лицу:  и  высокие  взлеты,  и
невероятные преступления, и... раскаяние.
     - Что вам прощать, барон?
     - Все,  ваше величество.  Эта чистая душа,  Вильтруд,  соединила свою
жизнь с моей, и возле нее я тоже очищаюсь, поверьте, ваше величество.
     - Сколько  чистых  душ  вы  запятнали,   -  то  ли  спросила,  то  ли
утвердительно произнесла Евпраксия. Она избегала смотреть на Заубуша, хотя
он все равно бросался ей в  глаза,  какой-то помолодевший и почти такой же
нахальный, как и при императоре.
     - Я выполнял повеления императора, ваше величество.
     - Только повеления?
     - Только и всегда, ваше величество.
     - А в соборе? Журина! Ее смерть...
     - То  была тоже воля императора.  Вы не знаете пределов падения этого
человека,  ваше величество. Все возле него неминуемо становится грязным, а
вы... только вы убереглись, сохранили чистоту. Вы - святая.
     Он  опустился на  пол  и  поцеловал туфлю  Евпраксии.  Увидев  такое,
Вильтруд  выскочила из  круга  придворных дам,  подбежала к  императрице и
стала целовать край ее одежды.  Все смолкли,  все взгляды были обращены на
императрицу.  Все ждали от нее,  простит ли она этого искалеченного жизнью
человека или гневно откажет ему в прощении, что равнозначно жестокости.
     Утонченное  издевательство!   Замкнуть  тебя  в  почетное  заточение,
которое из-за своего почета не перестает быть заточением, обложить со всех
сторон,  лишить возможности хотя бы шаг сделать свободно,  без надзора, по
собственной воле,  а потом еще подослать к тебе за прощением такое мерзкое
существо,  как барон!  Будто от  прощения ее  или от гнева что-то зависит.
Карают и милуют те, у кого сила, власть, средства кары или поддержки. Даже
проклятия получают вес,  если  у  тебя  есть какой-нибудь вес,  когда тебя
боятся.  А  кто  боится ее  и,  стало быть,  что может она?  Гнев без силы
вызывает сочувствие,  и только.  А иной раз и смех.  Милосердие? А что это
такое,  если за  ним  нет  ни  веса,  ни  силы?  Заубуша милостиво приняли
властители Каноссы,  от  щедрот своих они выделили ему баронство где-то  в
Германии,  устроили пышную свадьбу - словом, развлекаются, развлекаются, а
потом припоминают,  что она тоже тут, императрица. Титул пустой, а теперь,
выходит, еще и обременительно-постыдный...
     Графиня  Матильда  поклонилась Евпраксии так,  будто  хотела  сказать
что-то секретное, но ее шипящий шепот услышали все:
     - Ваше  величество,  ваше величество,  мы  со  святейшим папой всегда
проявляем милосердие, всегда...
     Из нее выдавливали слово прощения,  которое она никогда бы не бросила
Заубушу,  но -  ведь не отстанут от нее, не отстанут! Будет захлебываться,
будет  шипеть  и  свистеть  графиня  с  сатанинскими полосками  загара  на
маленьком злом личике: <Мы со святейшим папой...>
     - Я  прощаю вас,  барон,  если вы  провинились не  по  своей воле,  -
холодно промолвила императрица.
     Прощен, прощен! Слово молвлено!
     Но поможет ли тут слово?
     Заубуш мгновенно поднялся с  пола,  выпрямился,  будто  помолодевший,
красивый,  благообразный. Вильтруд прижималась к нему радостно-откровенно.
Кланяясь, попятились от Евпраксии. Неужели счастливы? Но как может глубоко
несчастная женщина сделать кого-нибудь счастливым?  Да  и  чем  -  словом,
одним словом?  Или таким людям для счастья нужна лишь малость, лишь слово,
лишь какая-то мизерная уступка?
     Женитьба  Заубуша   и   Вильтруд  невольно  заставляла  вспомнить  ее
собственную  свадьбу  с  императором.   Ведь  и  у  них  было  разительное
несоответствие,  и  между ними -  такая же,  как между бароном и Вильтруд,
пропасть лет,  которую ничем не  дано  преодолеть,  и  столь же  случайной
получилась тогда первая встреча,  в  Кведлинбурге.  Вечером хотела сказать
графине об  этом  сходстве,  но  изменила решение и  завела речь  о  своем
нежелании считаться дальше  женой  Генриха,  выполнять пустые  обязанности
императрицы без империи,  носить обременительный и постылый сан.  Матильда
кинулась уговаривать Евпраксию,  напомнила ей,  что  она должна отобрать у
Генриха все, что ей принадлежит, подождать итогов своего письма к съезду в
Констанце,  итоги  вот-вот  будут,  итоги  прекрасные,  в  высшей  степени
прекрасные.  Но  Евпраксия не  отступала от  своего намерения,  и  графине
захотелось проявить доброту:
     - Хорошо,  ваше величество.  Мы с вами будем просить святейшего папу:
лишь он,  всемилостивый и  всевластный,  может расторгнуть брак.  Но  ваша
жалоба...  Сначала она...  Необходимо время.  И терпение, ваше величество,
терпение...
     Евпраксия горько вздохнула.
     - Ваша светлость,  наверное,  помнят, как афиняне решили отпустить на
волю мулов,  перевозивших тяжести во время сооружения храма: время прошло,
и  мулы  стали пастись,  где  хотели...  Истинно,  позавидовать можно этим
мулам.  Я  желала бы снять с себя тяжелый свой сан без всяких условий,  не
дожидаясь итогов съезда в Констанце.  Поверьте,  ваша светлость, мне очень
хочется возвратиться на родину.  Я знаю, что германский император когда-то
заключил вас с вашей высокородной матерью в темницу. Вспомните: не рвалась
ли тогда ваша душа из той темницы,  той,  чужой,  земли?  Вспомните - и вы
поймете меня.
     - Ваше величество,  ваше величество, - прошептала Матильда, - разве я
не понимаю вас? Но ведь княжеский съезд и святейший папа...
     Выхода не было - приходилось ждать.
     Из Констанцы вернулись прежде,  чем папа прибыл в Каноссу. Аббат Бодо
был  в  волнении,  столь редком для  себя и  не  приличествующем духовному
званию.  Епископ Федор,  который вовсе не знал латыни и разве что мог там,
на  съезде,   переброситься  словечком-другим  с   двумя-тремя  прелатами,
понимавшими по-гречески,  жевал бороду,  бормотал, де, на соборе, все было
<весьма  и   весьма...>,   воевода  Кирпа  пренебрежительно  махнул  своей
единственной рукой в их сторону:
     - Ни пес, ни выдра! Оговорил тебя на соборе аббат Бодо, императрица.
     Сказал   при   исповеднике   и   при   епископе   Федоре.   Евпраксия
встревожилась.
     - Отче,  - обратилась она к Бодо, - вы так и не сказали до сих пор...
О моей жалобе. Об итогах...
     - Блаженны...  - завел было свою песню аббат, но Евпраксия остановила
его решительно и резко:
     - Вы  слышали?  Воевода сказал,  будто  вы  говорили на  соборе слова
негодные. Правда ли это?
     - Дочь моя, откуда сему человеку знать, что я говорил? Ему недоступно
понимание...
     - Полагаешь меня игнорантом в латыни?  - прервал его Кирпа. - Забыл о
шести годах,  проведенных мной в Кведлинбурге? Что молвил ты на соборе про
императрицу? Может, повторишь?
     - Дочь моя, там требовали объяснений, - немного смешался аббат, - там
непременно требовали  объяснений,  и  мне  пришлось  их  дать,  как  мы  и
договаривались с тобою.
     - Какие же объяснения?
     - Он оговорил тебя,  Евпраксия,  - выступил опять наперед воевода,  -
опозорил тяжко.  Будто все годы императорства ты провела в блуде. Уста мои
не вымолвят того,  что слышал там.  Я-то знаю,  что ты всегда была чиста и
такой же чистой осталась: крест на том кладу.
     Кирпа встал на колени,  перекрестился -  странно,  левой рукой. Аббат
Бодо не обескуражился.
     - Дочь моя,  -  сказал он спокойно, - разве не вы жаловались мне, что
император тянул вас в дом разврата?
     - Я  в том виновата или император?  И говорила я вам не о себе,  а об
императоре и  о  моей несчастной Журине.  И в другой раз,  когда император
наслал на меня нагих...  я в том виновата?..  Знаете все,  что было, отче!
Как же могли меня -  в такую грязь?  И перед всеми, кто собрался? Это было
ваше объяснение?
     - Ежели токмо глаза твои грех видели, то уже и сам ты...
     Евпраксия не  дала  ему  кончить слово <согрешил>,  гневно указала на
дверь.
     - Я   буду  жаловаться  на  вас  святейшему  папе.   Теперь  подлежит
обжалованию и моя жалоба к собору,  и ваши недостойные действия, аббат. Вы
разгласили тайну исповеди,  да еще и  неправдиво изложили ее.  Это двойной
грех.
     - Ваше величество, у вас слишком мало свидетелей для столь тяжкого...
     - Не число свидетелей суть важно - идите.
     Сама подняла Кирпу с колен.
     Епископ Федор испуганно смотрел на все происходящее. Спросил:
     - Гоже ли, дочь моя, сие учинила?
     - Видно,  никто не  защитит моей чести,  коль не  защищу ее  сама,  -
твердо  сказала Евпраксия.  -  Буду  надеяться,  епископ,  что  расскажете
правду, когда вернетесь домой.
     Отправила и  епископа.  Оставила у себя воеводу.  Теперь -  прочь все
привычки Каноссы, ничего не ждала от ее властителей. Презренные покупщики!
Купили Заубуша, заплатили ему больше, чем давал или обещал дать император.
Купили  аббата  Бодо,  который  прилип  к  ней,  столько лет  подглядывал,
подсматривал,  лез  в  душу  -  чтоб  предать,  чтоб,  выждав,  продать за
наибольшую цену.  Чуть не купили саму ее -  ценой фальшивой свободы,  чтоб
потом опозорить,  ее  позором добить императора перед глазами всей Европы.
Что им до ее чистоты,  до ее души, боли и страданий? Что им до истины? Они
приспосабливают истину к своим корыстям,  к своей жадности,  властолюбивой
ненасытности.  Вельфу -  вся Германия, Матильде - вся Италия, и папа ей, а
через него -  мир.  Помеха им - недобитый еще император. Так повалить его,
доконать, опозорить на весь свет! А что приходится для этой цели опорочить
императрицу,  растоптать ее  женскую честь,  -  что ж,  почему не пойти на
такое?  И придумывается жалоба,  предлагается -  на позор, на глумленье! -
аббатово <объяснение> в Констанце.  <Объяснение>...  Какое невинное слово!
Каким и оно может стать преступным...
     - Ты мне до сих пор так ничего и не рассказала про Журину,  -  словно
желая отвлечь ее от путаницы мыслей, сказал Кирпа.
     - Она умерла.
     - Ну так. Знаю об этом. Но вот в Констанце услышал смутное что-то про
позор. Про Журину. Не разберусь сам.
     - Я все расскажу тебе,  Кирпа. Будешь моим свидетелем. Пусть один, но
правдивый свидетель.  Аббат,  которому на исповеди открыла все,  растоптал
правду.
     И  она стала вслух вспоминать то,  к чему никогда бы не хотела больше
возвращаться памятью. Кирпа стоял побледневший, словно полумертвый.
     - Не говорил тебе,  Евпраксия,  кем была для меня Журина,  да и  она,
видно,  не говорила,  потому как то - наше только. Теперь не знаю, что мне
делать. Пока не знал такого о Заубуше, легче было, а узнал...
     - Я простила Заубуша.  Он женился на Вильтруд, которая была со мной в
самое трудное время... Нужно быть милосердными...
     - Кто ж того не знает -  нужно. И я... простил его еще раньше. Оба мы
- калеки порубанные.  Не знаю,  кто его,  а меня половчанин рубанул раз по
руке,  а другой раз еще и по ребрам, прорубил там окошко, душу аж видно. А
может она и вытряхнуться в то окошко,  а?..  И ты простила барона,  и я...
прощу опять,  а ну,  как возьми да и случись,  что душа выйдет в дырку,  и
окажусь я перед Заубушем... без души и милосердия, что тогда? Кто тогда-то
посоветует, кто спасет нас двоих, калек несчастных? Может, знаешь, Пракся?
     Что она могла знать?
     - В  детстве Журина поселила во  мне  веру в  добрых чеберяйчиков,  -
неожиданно для себя сказала она Кирпе.  -  Живут они у  нас,  никто их  не
видит, но они всюду. Доброта же от них прямо так и излучается.
     - Чеберяйчики? - невольно улыбнулся воевода. - Это которые с большими
бородами?
     - Они безбородые. Вечно молодые.
     - Где ж  это видано -  вечно молодые?  Вот даже ты изменилась.  Не та
девчоночка,  что я  вез когда-то из Киева в Саксонию...  Говоришь,  что от
чеберяйчиков доброта излучается? Прожил поболе твоего - не видел. И тут не
видал,  и дома.  Грызутся кругом -  да.  Грызутся, режут друг друга, душат
бедного человека,  хотя  из  него все  уж  вроде выдавили.  Князья едят на
золоте,  бояре на  серебре,  монахи из  оловянных мисок,  воины из  медных
котелков,  а  простой люд -  хлебнет разок с  деревянных ложек.  Вот так и
ведется.  А  доброта?  Как  сказано?  Разинутой  пасти,  карканью  ворона,
хрюканью вепря, летящей стреле, скрученной в кольцо гадюке, медвежьей игре
- не верь никогда!  Или еще говорят;  день хвали вечером,  меч - испытав в
бою, лед - когда переедешь по нему, пиво - выпивши... Повсюду тяжко, а все
же дома лучше. Поедем в Киев, Евпраксия!
     Вот так небрежно-весело,  почти по-давнишнему,  расправился воевода с
ее чеберяйчиками,  зато подкрепил, подбодрил полузадушенное, убаюканное ее
существо - напоминанием о том, что никогда не забывается человеком, где бы
он ни был и  кем бы ни стал,  напоминанием о  детстве,  о Киеве,  о родной
земле и  небе над  ним родном.  Заново ожило в  ней прежнее путешествие из
Киева в чужую Саксонию.  Виделось забытое,  затаенное;  даже не замеченное
тогда теперь представало во всей выразительности, четкости и красоте.
     Земля родная!  Лежишь ты -  беспредельная,  неизмеримая и необъятная,
как целый свет, богатая, прекрасная, добрая и единственная. Поля и солнце,
леса и реки, люди и города, зверь и пчела, ум и честность, счастье и покой
- все это есть еще где-то,  и,  может,  там всего этого больше или меньше,
иль оно пышней выглядит,  но дома все это -  свое,  неповторимое,  родное,
только потому черпаешь во  всем этом,  общелюдском,  крепость собственному
сердцу,  радость собственному глазу, беспокойство собственному уму. Голоса
оттуда доносятся незабываемые, даже когда они принадлежат тем, кто ушел из
жизни;  краски сверкают там мягкие и неистовые одновременно, силы у родины
твоей столько,  что вдыхаешь ее и  на чужбине,  погибая без надежды,  -  в
безвыходности встрепенешься духом и  свершишь такое,  чего уже не ждали от
тебя ни злейшие враги, ни даже самые близкие друзья.


                            ЛЕТОПИСЬ. ПАПСКАЯ

     Из  Ордерика-Виталия:  <В  то  время  страшная засуха сожгла траву на
лугах.  Она  уничтожила жито  и  овощи  и  тем  сотворила  ужасный  голод.
Император Генрих объявил войну римской церкви и  по  божьему попущению пал
под  ударами  многочисленных неприятелей,  которые  справедливо  поднялись
против него.  Папа  Урбан  созвал собор  в  Плаценции и  занимался на  нем
утверждением мира и другими деяниями, полезными для церкви.
     В год от рождества Христова 1095,  в среду,  в 25 день месяца апреля,
многие видели столь сильное падение звездами,  что,  не будь они светлыми,
принять их можно было бы за град. Некто предположил, что звезды эти падали
во  исполнение слов священного писания,  где сказано:  <И  звезды упадут с
неба>.  Гизольберт,  епископ из Лизио, старый знавец медицины, сведущий во
многих  науках  и  весьма  умелый в  составлении гороскопов,  издавна имел
обыкновение следить по ночам течение звезд и определять их констеляции.  С
великим беспокойствием узрел он и  помянутое небесное чудо и позвал к себе
сторожа, который оставался там, когда все уже давно спали.
     - Готье, - сказал он ему, - видишь ли ты эти чудесные знаки?
     - Вижу, но не постигну их значения.
     - Я  думаю,  они пророчествуют переселение народов из одной державы в
другую.  Многие отправятся,  дабы никогда не вернуться, и так будет до тех
пор,  пока звезды снова войдут в тот круг, из которого ниспадают ныне они,
как отчетливо мне видится.  Другие останутся на месте,  святом и  высоком,
подобно тем звездам, что продолжают дольше гореть на тверди небесной.
     ...Филипп,  король французов, выкрал Бертранду, анжуйскую графиню, и,
оставив  свою  благорожденную жену,  постыдно женился  на  разрушительнице
брачного союза. Не вняв упрекам прелатов Франции относительно своевольного
оставления своей жены и оставления Бертрандой мужа,  он отказался принести
покаяние в  содеянном злочинстве и,  согбенный годами и хворями,  печально
закончил жизнь, погрязший в прелюбодеянии.
     Во  время  правления Филиппа  прибыл  во  Францию папа  Урбан.  Тогда
Нормандия и Франция были отягощены великой смертностью, которая опустошила
множество домов, а жестокий голод довел бедствие до крайних пределов.
     В  тот самый год,  в месяце ноябре,  папа Урбан созвал всех епископов
Франции и Испании и открыл великий собор в Клермоне,  городе овернском,  в
области, что называлась в древности Арверн.
     На соборе было много установлений, дабы улучшить обычаи.
     И  было там 13 архиепископов и  225 епископов с  множеством аббатов и
других лиц, которым поручены заботы о святых церквах...>
     Из хроники Альберта Лахенского:
     <В год  от  рождества Христова 1095,  четвертого индикта(*),  в сорок
третий год королевства и тринадцатый год империи Генр