Ой, на горе-горе
                                 сидит зайчик.
                            Ножками чеберяет,
                                 ручками чеберяет -
                                      чеберяйчик.

     В самом деле: какие же ручки у зайчика? Чеберяйчик - и никто больше.
     Но о поэте не могла тогда знать ни мамка Журина, ни Евпраксия.
     Евпраксии хотелось забыть,  что она княжна, - стать бы снова ребенком
и  поверить,  что  это  чеберяйчики  послали  с  нею  вечно  улыбающегося,
беззаботного,  с  перекошенными  плечами  Кирпу.  Тогда  бы  слышались  не
грустные напевы о том, как <отдавали молоду в чужедальную сторону>, а лишь
веселое покрикивание Кирпы,  когда он проскакивал на коне мимо их серебром
окованной повозки: <Не журись, Журина!>


                          ЛЕТОПИСЬ. НАПОМИНАНИЕ

     Князья яростно грызлись за власть и славу. Каждый был доволен собою и
не  заботился о  том,  доволен ли  кто-нибудь им.  Не боялись ни бога,  ни
черта, ни людских законов чести и совести.
     Летописец должен  был  бы записать:  <Князья грызлись за власть,  аки
волки>.  Но пугливое его перо не отваживалось  на  такое,  выводило  лишь:
<Бога  забыли>.  Но  ведь бог - на небе,  а на земле - короли и князья.  С
позором изгнали киевляне Изяслава за то,  что не смог  защитить  землю  от
чужаков,  а  вскоре  он  возвратился  в  Киев  с  войском  польского князя
Болеслава Смелого,  отомстил киевлянам,  в каждом из  них  и  потом  видел
врага,  возможно,  и супротив родных братьев имел злые намерения, кто же о
том знал?  Зато брат его Святослав, сидевший в Чернигове, смекнул, что тот
самый Болеслав польский еще с большей охотой помог бы добыть киевский стол
ему,  Святославу,  ибо женой у него была дочь Святослава Вышеслава. Может,
Святослав  не  просто  думал  о  такой возможности,  но и заручился словом
Болеслава,  может,  натолкнула Святослава на такие мысли его молодая  жена
Ода,  графиня  Саксонская,  -  обо  всем этом летописец мог бы ведать,  но
опять-таки трусливо смолчал,  хотя со временем и вынужден был  занести  на
пергамент: <Святослав же бе начало вигнанью братию, желая большее властi>.
     Святослав почувствовал силу,  когда ему  удалось,  как  об  этом  уже
говорилось,  с  малой  дружиной  разбить  возле  Сновска  двенадцать тысяч
половцев.   Тогда  он   позвал  из   Переяслава  брата  своего  Всеволода,
ученнейшего,   тихого,   богобоязненного.  Встретил  пышно,  много  хвалил
Всеволода,  хвалила его и княгиня Ода,  рыжая белотелая саксонка,  хвалили
переяславского князя высокоученые мужи,  которых Святослав собрал у себя в
Чернигове  для  сложения  <Изборника> всяческих мудростей;  были  устроены
многодневные ловы,  затем начались пиршества,  на которых восхваляли обоих
князей и  Антония Печерского,  бежавшего из  Киева от гонений Изяславовых,
что распространились,  выходит, не токмо на простых киевлян, но и на отцов
церкви,   людей  святых.  Святослав,  круглолицый,  с  большими  усами,  с
подстриженной  бородой,  чубатый,  как  варяг,  наклонился  к  надушенному
ромейскими благовониями Всеволоду, горячо шептал: <Разумная справедливость
требует,   чтобы   сильнейшие  были   обузданы  и   чтоб   благодаря  тому
привлекательность  мира  и  тишины  распространялась  одинаково  на  всех.
Изяслав хочет лиха и нам,  брат;  ежели не опередим его, прогонит нас>. <А
что  скажут люди?  -  осторожно полюбопытствовал Всеволод.  Хотел было еще
добавить: - А бог?> - но Святослав не дал ему закончить, оглушил еще более
жарким шепотом:  <Люди?  А  что  они говорили,  когда я  выступал супротив
половцев?  И  что бы они сказали,  если бы я  побежал с поля под Сновском?
Когда ты  даешь им  князя смиренного,  они  называют его никчемным;  когда
предлагаешь человека  с  характером  гордым,  зовут  его  спесивым;  когда
возьмешь непросвещенного,  его засмеют;  когда же,  наоборот,  князь будет
ученый,  как ты,  его ученость заставит говорить,  что он надут чванством;
будет  суров  -   его  будут  ненавидеть,   как  жестокого;  захочет  быть
снисходительным  -   обвинят  в   чрезмерной  слабости;   простого  станут
презирать,  как  послушного пса;  обладающего проницательностью отвергнут,
как  хитреца;  ежели он  точен -  назовут мелочным;  ежели умеет прощать -
обвинят в  нерадивости;  ежели у него тонкий ум -  припишут празднословие;
спокойного будут считать ленивым;  умеренного, так и знай, назовут скупым;
если будет есть,  чтобы жить,  прозовут обжорой; если же станет поститься,
обвинят в лицемерии. Можно ли угодить людям?>
     <А  бог?>  -  все  же  сумел  прорваться сквозь поток слов  спокойный
Всеволод.  <Лишь то свято,  что не может быть нарушено никакой враждой,  -
ответил уже спокойнее Святослав.  - Изяслав же преисполнен враждебности ко
всему,  никому не верит, всех подозревает, после того как прогулялся аж до
Болеслава.  Слишком далеко бегал,  дабы мы  с  тобой,  брат,  могли сидеть
теперь спокойно.  Или  ты  предпочитаешь побежать еще  дальше,  чем  бегал
Изяслав?>
     Братья  объединились дружинами  и  пошли  против  Изяслава.  Спокойно
встали в Берестове, послали старшему брату требование: <Выезжай из Киева!>
Куда -  не  говорили:  тот уже знал,  как и  куда бежать,  когда выгоняют.
Разница была лишь в том,  что сначала его изгонял простой люд,  а теперь -
князья-братья.  Всеволод еще  раз  попытался было  повести со  Святославом
примирительные разговоры,  но тот в  молчаливом присутствии своей княгини,
которая,  кажется,  так и  не заучила хотя бы одно русское слово,  ответил
своему высокоученому брату столь же учено: <Чем суровей истина, тем больше
возмущает против себя тот, кто проповедует ее во всей обнаженности>.
     Святослав сел в Киеве,  Всеволоду был отдан Чернигов, Изяслав побежал
в Польшу, а затем - к германскому императору Генриху.
     Дочери Всеволода Евпраксии было тогда всего лишь два  года.  Она была
слишком маленькой, чтобы на нее тратили чернила и пергамент летописцы. Они
упоминали о  старшем брате  ее,  Владимире Мономахе,  который уже  к  тому
времени прославился отвагой и  справедливостью,  зато  ничего не  найдем о
четырехлетнем  брате   Ростиславе   и   четырнадцатилетней  сестре   Анне,
называемой просто Янкой.
     Янка,  как  и  Мономах,  была  от  ромейской царевны Марии,  потому и
неудивительно,  что  уже  восьмилетней  обручили  ее  с  сыном  ромейского
императора Константина Дуки,  тоже Константином. Царская кровь должна была
соединиться с  царской же  кровью.  Ромейский царевич подрастал в  далеком
Царьграде,  маленькая княжна ждала в Переяславе того мига,  когда сядет на
украшенную красную лодию под золотым парусом и  поплывет за  Русское море.
Вскоре пришли вести о  смерти Константина Дуки -  императора и о том,  что
василевсами  провозглашены  трое  его  сыновей  -   Михаил,  Константин  и
Андроник,   а  поскольку  они  были  малолетними,   установлено  над  ними
регентство матери -  императрицы Евдокии.  Так  Янка  получила возможность
стать со временем одной из императриц при условии,  если в Царьграде будут
управлять три брата-василевса,  чему подтверждение уже имелось в недалеком
прошлом,  во времена Ярослава, когда ромеями управляли братья-императоры -
Константин  и   Василий  Македоняне.   Однако  восьмилетняя  Янка  пробыла
<императрицей> одно  лишь лето,  потому что  престол в  Царьграде захватил
Роман Диоген,  который вскоре попал в плен к туркам-сельджукам, после чего
ромейский люд  провозгласил василевсом уже не  троих братьев Дук,  а  лишь
одного  Михаила;  Константина и  Андроника вместе  с  их  матерью Евдокией
отправили,  чтоб не мешали и  не учиняли раздора,  в монастырь -  действие
опять-таки привычное для предусмотрительных ромеев. Это произошло как раз,
когда в  Киеве была передряга с возвращением Изяслава;  Всеволод переживал
смутные дни,  не  имел  возможности позаботиться о  своей двенадцатилетней
дочери,  да и что бы он мог поделать?  Помолвленная с ромейским царевичем,
ставшим  теперь  малолетним  монахом,   -  получалось,  тоже  должна  была
посвятить себя  богу,  как  требовало княжеское достоинство.  Если бы  тот
ромейский царевич умер, она считалась бы вдовой несовершеннолетней, теперь
же должна была разделить его участь.  И  как бы в  возмещение такой тяжкой
утраты для князя,  в том же году родилась дочь Евпраксия от новой княгини.
Янка должна была бы  возненавидеть свою сводную сестру с  самого появления
на свет,  потому что имя <Евпраксия>,  то есть по-гречески - <Счастливая>,
кололо ей глаза, намекая на собственную судьбу, несправедливую и тяжкую.
     Летописцу было не  до душевных переживаний маленьких княжон.  Он ведь
не  успевал проследить даже за  тем,  как  метались по  земле князья,  как
племянники грызлись с  дядьями,  как опустошались земли от рати и  продаж,
как горели города и нищали целые волости.
     Летописец записал,  что  через три года после захвата киевского стола
Святослав умер от болячки на шее,  которую разрезали очень неудачно. После
смерти тело Святослава было перевезено в  Чернигов и  похоронено в  соборе
Спаса - впервые киевского великого князя предали земле за пределами Киева,
а  игумен Печерский Стефан даже не  велел поминать его  в  монастыре,  ибо
<через закон седишу на столе>.
     Вдова Святослава Ода  возвратилась к  себе в  Саксонию,  и  вот через
несколько лет,  видно, вспомнив о маленькой Евпраксии, посоветовала родичу
своему  маркграфу Генриху Штаденскому сосватать киевскую княжну,  соединив
свое богатство с киевским.
     Почему Всеволод,  который тогда  уже  пять  лет  был  великим  князем
киевским,  согласился отдать дочь в жены человеку,  может,  и богатому, но
все ж такому,  что никак не мог быть  ровней  его  дочери  по  значению  и
положению?  Никто  не знает о том,  если же летописец и знал,  то умолчал,
выжидая,  что из этого всего получится,  и лишь  потом,  через  много  лет
сделал запись в хартиях(*) о смерти Евпраксии, когда после тяжких скитаний
она возвратилась на родную землю.
     Но  где еще тот далекий год,  а  пока мы  про иное:  двенадцатилетнее
чистое дитя должно в  угоду и  на радость кому-то ехать в дальнюю даль,  и
жизнь была полна слез и  безнадежности;  все,  кто  окружал девочку,  были
безмерно стары,  весь мир словно бы состарился,  а  впереди могли ждать ее
тоже лишь старость и безнадежность.
     Ее  назвали Евпраксией,  что  означало:  <Счастливая>,  и  теперь это
казалось тяжкой насмешкой.


                                  ЧУЧЕЛА

     Был месяц июнь,  месяц утраты чеберяйчиков,  когда в лесах выкапывают
кусты  дивала(*)  и,  распугивая чеберяйчиков,  стряхивают корни,  собирая
червец. Из червеца делается краска для сильных мира сего - для княжеских и
королевских  одеяний;  червец собирают купцы и везут во все концы мира,  в
багровых нарядах будут красоваться те, кто оказался в состоянии купить эту
краску, и никому не будет дела, как и где добывается червец, в какой нужде
живет тот люд и какой возникает  каждый  год  переполох,  какие  страдания
переживают  чеберяйчики,  у них смерть каждого кустика,  каждого стебелька
отзывается болью и страданием.
     Аббат Бодо,  узконосый  и остроокий исповедник и толмач Евпраксии,  с
трудом переносил невзгоды путешествия,  в особенности же сетовал он на эту
странную  и  дикую,  как  ему  представлялось,  землю.  Лягушки мешали ему
молиться,  комары разъедали до костей,  от болот,  казалось,  он уже вовсе
ослеп,  неизмеримые просторы,  безбрежные пущи, своевольные реки - все это
наполняло аббата Бодо покорным  ощущением  ничтожности  своей  и  бессилия
своего.  Он отчаянно хватался за мысль о боге, но с ужасом чувствовал, что
в этой земле не помогает даже бог; то ли утонул он в бездонных болотах, то
ли  заблудился  в  черных лесах,  то ли был разметан неукротимыми могучими
реками.  Киевский  исповедник  должен  бы  страдать  сильнее   саксонского
собрата,  ибо  один  из  них  возвращался  домой,  в лоно своей церкви,  в
привычную и установившуюся жизнь,  тогда как другой направлялся бог  знает
куда,  оставлял родную землю,  ехал в неопределенность и неизвестность. Но
киевский священник,  посверкивая золотым крестом на  изношенных  рыжеватых
одеяниях,  не очень размышлял о том,  что ждет его впереди, - странствовал
вместе со своей княжной охотно и словно  даже  весело,  подобно  странному
косоплечему киевскому воеводе,  который знал лесные ходы, умело разыскивал
княжеские поселения возле мостов и на дорогах,  и  тут  же  по  его  знаку
разводили там огонь,  пекли хлебы, тотчас же ставили пиво. И воины у этого
воеводы были какие-то простые и весело-доступные;  саксонцы же  отличались
задиристостью,  дерзостью,  непокорливостью, а уж барон Рудигер, считавший
себя во всем наместником графа Генриха,  доводил аббата  Бодо  до  крайней
душевной  исчерпанности.  Саксонцы знай напивались и обжирались,  допоздна
сидели вокруг костров,  извергали из уст своих всякую дрянь,  хохотали  от
срамных  рассказов,  не  стыдились  даже служителя бога,  сдерживались бы,
может,  перед женщинами,  но в обозе,  кроме княжны Евпраксии и Журины, не
было  ни одной женщины,  чтобы не вызвать раздор среди мужчин.  Аббат Бодо
страдал безмерно.  Брань и хохот,  похвальба и чавканье,  черные раскрытые
рты,  сверканье крепких зубов, громкий храп, смрад от немытых мужских тел,
сладковато-тошнотворный запах конского  пота,  вздыханье  волов,  скуленье
псов,  которых кусали блохи,  рев верблюдов,  туживших по сухим степям,  -
такими были ночи.  А утром саксонцы по-звериному  зевали,  потягивались  с
треском  в суставах,  продирали глотки бранью и новой похвальбой.  Рудигер
напяливал  сверкающий  панцирь,  цеплял  драгоценные   украшения   и   шел
расспрашивать княжну,  как ей спалось, и даже при этом вел себя невыносимо
нагло.  Княжна не обращала на это  внимания,  аббат  же  Бодо  всякий  раз
пытался смягчить грубость Рудигера, ибо разве не к тому призваны служители
бога на земле,  чтобы все смягчать,  трудное делать доступным,  горькое  -
сладким - для высшей пользы?
     Рудигер небрежно похлопывал аббата  по  плечу,  отчего Бодо  ежился и
страдал еще  больше,  а  нахальный барончик-недоросль направлялся к  своим
кнехтам,  обдумывая  какое-то  развлечение на  грядущий  день  -  длинный,
утомительный и невыносимый, если его не скрасить чем-нибудь.
     В Киеве Рудигер замещал самого графа  Генриха  фон  Штаде,  одетый  в
золоченый графский панцирь, с украшенным драгоценностями мечом на поясе, с
огромным немецким шлемом на согнутой в  локте  и  выдвинутой  чуть  вперед
левой  руке,  Рудигер  предстал  рядом  с  наряженной в багряные,  тканные
истинным золотом одеяния маленькой Евпраксией под церковное благословение,
которое было словно и настоящим, но и не могло считаться совсем настоящим,
ибо не сам ведь граф Генрих стоял  в  церкви  святой  Софии,  а  лишь  его
полномочный  заместитель.  По обычаю,  властелину не надлежало выезжать за
пределы своей земли ради женитьбы,  равно как  и  невеста  тоже  не  могла
направиться  к  чужеземному  мужу  без особого предварительного свадебного
ритуала.  Вот и замещал властелина посол,  который на  определенное  время
должен  был становиться как бы второй ипостасью хозяина.  Рудигер,  равный
графу Генриху по возрасту,  происхождению и богатству,  охотно  согласился
совершить  дальнее  путешествие  в  Киев;  будто настоящий жених,  стоял в
золотом посверкивании свечей в изукрашенной  Софии,  вместе  с  малолетней
невестой осыпан был рожью,  пшеницей и всякой пашницей; он принимал дары и
вручал князю Всеволоду вено(*) за Евпраксию, вкусно и умело пиршествовал с
князьями  и  боярами,  слушал  песни  про  хмель и про <подушечку>;  его и
невесту отвели в княжескую  ложницу,  чтоб  исполнить  надлежащим  образом
обычай покладин, потому что брак будет считаться настоящим и завершенным и
княжна сможет отправиться в дальний путь к мужу только по исполнении этого
обычая.
     Покладины считались осуществленными даже  в  том  случае,  если посол
лишь коленом прикасался к ложу, но Рудигер захотел поваляться на княжеских
перинах,  застеленных парчой; он указал испуганной и растерянной Евпраксии
на  широкое ложе,  бросил  посредине обнаженный меч,  завалился на  перины
прямо в  панцире,  и вот так лежали они некоторое время,  разделенные лишь
обнаженным   мечом,   -   съежившаяся   и   перепуганная  двенадцатилетняя
золотоволосая девочка,  в  одной  сорочке из  тонкого,  почти  прозрачного
полотна,  и долговязый барончик,  закованный в железо, в грубых сапогах, с
нахальной улыбкой на еще молодой, но уже изрядно заматеревшей роже.
     Князь Всеволод,  княгиня Анна, высокие гости, которые согласно обычаю
пребывали в  ложнице,  вынуждены были  молча и  покорно видеть все  это  и
делать вид радостный и  восторженный,  а Рудигер все больше входил в раж и
попытался даже - спьяну и по-свински - перекатиться через меч к Евпраксии,
придавить ее слабенькое тельце своим беспощадным железом.
     Но князь Всеволод тихо сказал:  <Довольно!> Сказал тихо,  но так, что
барон мигом вскочил с ложа.  Киевский князь славился образованностью,  его
хвалили за доброту, за любовь к святостям, и к людям святым, и к церквам с
монастырями, однако тот, кому нужно было знать, ведал еще и о том, как при
этом   князе,   охотно  перенимавшем  ромейские  обычаи,   выжигали  глаза
непокорным,  как выламывали зубы тем,  кто не придерживался установленного
церковью поста, как раздирали людей между деревьями, как топили в прорубях
за непослушание и непокорность.  Рудигер при том, что был еще очень молод,
должен был знать все про киевского князя,  потому-то  и  подчинился одному
лишь его тихому напоминанию: <Довольно!>
     В пути над Рудигером не было ничьей власти.  Евпраксия?  Но  ведь  он
вроде  бы  исполняет  роль ее мужа,  по крайней мере до той минуты,  когда
упадет перед замком Генриха привратный мост,  раскроются ворота и застучат
старые дубовые доски моста под копытами коней.  Не мог решиться выдумывать
повеления   для   Евпраксии,   ограничивался   утренними    и    вечерними
поверхностными вежливостями,  которые,  нужно сказать откровенно, давались
ему нелегко.  Зато во всем остальном он ни от кого не зависел,  не обращал
никакого  внимания  на аббата Бодо,  придумывал всяческие забавы со своими
кнехтами,  из которых больше других выделял кнехта по имени  Хундертхемде,
<Сто сорочек>,  - воин этот все,  что добывал, честно или бесчестно, носил
на себе, - сорочки надевал одну на другую, корзно точно так же, привязывал
к седлу сапоги,  оружие,  посуду,  заталкивал добычу в сумки, которыми его
черный нескладный конь был увешан, как огородное чучело побрякушками.
     Ни в Киеве,  ни в этом изнурительном путешествии Хундертхемде не смог
раздобыть что-нибудь стоящее:  драгоценности тщательно охранялись в церкви
и  на  княжеских  дворах,  пушной  зверь не давался в руки средь лета,  не
говоря уж о том,  что у летнего зверя и мех  никудышный:  русские  невесты
как-то умело выскальзывали из рук ненасытных кнехтов, и Хундертхемде так и
не изведал ни одного из местных удовольствий.  Теперь они ехали  по  земле
того края, где люд добывал загадочный червец, сушил его на ряднах, готовил
для купцов дорогой краситель. Хундертхемде попытался было набить несколько
сумок  сушеным  червецом,  но  вскоре  понял,  что  из  этого мало пользы,
поскольку хитрые русичи не говорили,  что  же  нужно  еще  сделать,  чтобы
червец стал красной краской для одежды,  и кнехт с проклятиями и под хохот
своих товарищей вынужден был опорожнять свои  сумки  -  везти  в  Саксонию
сушеных  червяков  -  все  равно  что  набить  столько  же торб саксонской
вайдой(*),  из которой,  когда знаешь и умеешь,  можно изготовить довольно
ценный  краситель,  но  все это,  вишь ты,  известно лишь этим землероям и
землеседам,  а не вольным рыцарям,  которые полагаются  лишь  на  меткость
глаза, мощь руки и остроту меча.