Наконец  судьба  смилостивилась над  Хундертхемде,  и  однажды утром,
когда лесной птичий щебет еще не  был поглощен клекотом и  дыханием обоза,
примчался он к Рудигеру, раскрасневшийся, с вытаращенными глазами, с пеной
у  жадного и  ненасытного рта.  Не  мог  слова вымолвить,  лишь  показывал
куда-то вперед толстой рукой и дышал так тяжело,  будто не на коне ехал, а
нес коня на собственной спине.
     - Что?! - спросил немного погодя Рудигер.
     - Там, - пробормотал Хундертхемде, - вон там...
     - Грабители?
     Хундертхемде от досады сплюнул, - вот уж недогадлив молодой барон.
     - Да там, ну там! - страдальчески откликнулся он на вопрос.
     Обоз  еще  только  готовился в  путь.  Приторачивали переметные сумы,
запрягали волов и коней,  возы, нагруженные невиданными богатствами, снова
должны были отправляться в поход;  каждый из саксонцев,  в том числе и сам
Рудигер, уже давно облюбовал себе какой-нибудь воз и ждал лишь, когда обоз
окажется среди знакомых гор,  чтобы отцепить приглянутое.  Но каждый думал
об  этом втайне,  не  сговариваясь ни  с  кем,  и  если Рудигер зарился на
повозку  с  золотыми  чашами  и  блюдами,   а  Хундертхемде  -  с  черными
редкостными мехами,  то  не  мог про сие узнать ни бог,  ни дьявол,  стало
быть,  в  глуповатом  восклицании  кнехта  молодой  барон  не  должен  был
заподозрить намек на  то,  что настало время делить обоз и  что именно он,
Хундертхемде, нашел подходящее
     - Ну, что тебе?! - уже разгневанно переспросил Рудигер.
     - Там поляна... Поляна с коноплей. Средь леса... И конопля как лес, -
Хундертхемде начисто из сил выбился от такой продолжительной речи.
     - Конопля?  -  с  ехидством взглянул на  него Рудигер.  -  Ты  хочешь
сказать,  что нанюхался конопли и  одурел?  Но  ты  ведь и  так никогда не
отличался большим умом. Одуреть может умный человек, а ты - Хундертхемде.
     Саксонцы вдоволь посмеялись над остротой барона,  но  Хундертхемде не
обиделся. Он подъехал к Рудигеру вплотную и сказал ему почти шепотом:
     - Посреди конопли... стоят...
     - Ну?  -  барон взглянул на  кнехта уже чуточку встревоженно.  -  Кто
стоит?
     - Стоят...   В  королевских  одеяньях...  Багряно-красные  одеянья...
Неимоверное богатство...
     - Кто стоит?  - зашипел нетерпеливо Рудигер. - Ты хочешь сказать: нас
хочет  перехватить  какой-то   король?   Забрать  все   эти   неисчислимые
богатства?..
     - Красные одеянья... Новенькие... стоят, - у Хундертхемде уже не было
силы  объяснить  задуманное  несообразительному  барону.  -  Стоят посреди
конопли...  Возможно,  эти славяне отгоняют  воробьев...  Чучела...  Но  в
новеньких королевских одеждах... Огромная добыча ждет нас, барон...
     - И ты сам это видел?
     - Сам.  Еще разве лишь бог всевышний,  но  о  том знать нашему аббату
Бодо.
     - Тогда почему же ты не забрал этих одеяний?
     - Барон, их слишком много!
     - Даже для тебя, Хундертхемде?
     - Даже для меня!
     - Тогда поехали вдвоем!
     Они ударили коней в  бока и выехали наперед обоза.  Никто не увязался
за ними.
     Поляна в  самом деле вскоре открылась им  за высокими березами,  была
она длинная и  узкая,  противоположный край ее  терялся где-то  далеко;  с
поляны  ударил  густой  дух  зеленой,  покрытой росой,  конопли,  на  диво
стеблистой,  темно-зеленой,  могучей,  будто  и  не  конопля это  была,  а
какое-то   дикое  лесное  сплетенье  невиданных  растений,   и   над   его
непробиваемой гущиной заманчиво краснели -  впрямь королевскими нарядами -
неподвижные чучела.  Солнце из-за  деревьев било  прямо  на  эти  багровые
наряды, в этой густой зелени, в причудливой неподвижности чучел даже такие
низкие  души,  как  Рудигер  и  Хундертхемде,  готовы  были  увидеть целый
сказочный мир  еще  живых  и  давно умерших властелинов,  которые зачем-то
собрались сюда со всей земли,  одетые в драгоценнейшие свои наряды, каждый
клочок которых стоил целое село,  а то и город.  И чем дальше от всадников
стояли  чучела  на  поляне,  тем  сильней  искрились багровые наряды,  тем
драгоценней они казались, тем более могущественным властелинам должны были
принадлежать.
     - Бери здесь,  а  я подамся подале!  -  крикнул Рудигер и погнал коня
напролом сквозь коноплю.
     Поляна,  как уже сказано,  была узкой и длинной-длинной,  словно сон;
какое-то  время Хундертхемде ехал  за  бароном,  затем отвернул к  первому
чучелу,  чтобы ободрать его  со  всем умением,  на  которое был  способен;
Рудигер скакал  все  дальше,  проламывая стены  конопли и  устремляясь меж
неподвижной красной стражи к  самым отдаленным чучелам,  которые почему-то
больше всех других пришлись барону по вкусу.
     Все еще не опомнившись, пораженный непостижимостью этого, быть может,
единственного в его разбойной жизни приключения, Хундертхемде ободрал одно
чучело,  небрежно  запихнул  красное  княжеское  сукно  в  кожаную  сумку,
принялся было обдирать второе с  еще большей ловкостью,  но  какая-то сила
вдруг заставила его глянуть вслед барону. То было не любопытство, а скорей
зависть и  обыкновенное у эдаких вояк стремление убедиться,  на достанется
ли  Рудигеру больше,  но  и  не  только зависть...  Барона Хундертхемде не
увидел, увидел лишь баронского коня, что, будто слепой, сделал еще два-три
прыжка вперед, потом метнулся назад, крутанулся на месте, испуганно рванул
в сторону. Рудигера не было видно. Упал с коня? Заплутал в конопле? Увидел
что-то  на  земле?  Хундертхемде не размышлял -  никогда не ощущал в  себе
призвания к  этому.  Просто пришпорил своего коня и  погнал его туда,  где
вертелся конь Рудигера.
     Барон  лежал  среди  потоптанной конопли лицом вниз,  в  шее  у  него
торчала короткая цепкая стрела,  он уже даже и не хрипел;  кровь, которая,
наверное,  в  первый  миг  ударила мощной  струей  из  раны,  теперь  лишь
сочилась;  все было столь загадочно и нежданно,  что Хундертхемде не успел
даже испугаться или  подумать,  что  для  него точно так  же  приготовлена
кем-то хищная стрела.  Он оглянулся по сторонам затравленно, в то же время
с  надлежащей зоркостью всматриваясь в  деревья и  заросли,  но не заметил
ничего.   Тихо   белели   вокруг   поляны   высокие   густолистые  березы,
умопомрачительно пахла  конопля,  краснели  над  ней  сказочно-драгоценные
чучела;  за березовой рощей,  на недалекой,  залитой тем же солнцем дороге
ржали - было слышно с поляны - кони; все вокруг искрилось капельками росы,
- светло-голубое  русское  утро,   обещавшее  быть  таким  изобильным  для
ненасытных саксонцев, стало утром смерти.
     И внезапно Хундертхемде охватил дикий ужас.
     - А-а-а!  -  закричал он,  будто стремился криком отогнать от себя те
неслышные и невидимые стрелы,  которые непременно должны были прилететь на
эту тихую поляну,  закричал и  погнал коня к  березам,  к дороге,  к своим
саксонцам,  хоть  к  ногам  узконосого аббата  Бодо,  пусть  бы  помог  он
выскочить отсюда живым, вырваться, спастись.
     Примчавшись  к  своим,  кнехт  долго  не  мог  промолвить  ни  слова,
безумно-бешено крутил испуганными глазами, жадно всхлипывая, хватал воздух
ртом.  Его никто ни  о  чем не  спрашивал.  Он сам наконец произнес первое
слово, выдавил его из себя, то же самое, что кинул недавно Рудигеру:
     - Там...
     Только теперь это  <там> было исполнено ужаса,  какого-то  содроганья
сплошного,  было в  нем что-то потустороннее,  и потому,  не сговариваясь,
киевские дружинники и  саксонские воины враз ударили коней и  бросились за
березы и  на  поляне увидели,  что <там> случилось.  Обскакали всю поляну,
обыскали каждую березу.  Нигде никого. Ни следа, ни знака, ни чьего-нибудь
духа.  Словно стрела пала с  неба.  И предназначена была как раз Рудигеру,
одна-единственная  из  неизвестности,   а   уж  такому  ничтожеству,   как
Хундертхемде, не досталось и стрелы.
     Кнехт пытался что-то рассказать,  лепетал  про  какие-то  королевские
наряды,  багряницы  и  скарлаты,  а  среди  конопляного  поля  стояло лишь
несколько старых чучел. Смех и слезы!..
     Кнехта привели к  княжне Евпраксии.  Он все еще бормотал бестолково о
багряных нарядах на  поляне;  аббат Бодо переводил эту нескладицу,  кнехты
хохотали до  слез,  не  в  состоянии удержаться от хохота даже перед лицом
смерти  своего  барона;   это  и  вовсе  разъярило  неудачливого  искателя
приключений, он бросился расстегивать свою сумку, нетерпение колотило его,
всхлипывая и захлебываясь слюной, он выталкивал из себя злые восклицания:
     - Вот... Покажу... Убедитесь!.. Дураки!.. Свиньи недоверчивые!..
     Рвал  из  сумки запиханное туда совсем недавно драгоценное скарлатное
сукно,  княжеских достоинств одежды,  выдернул что-то,  взмахнул,  чтоб  в
потоке  солнечных лучей  ткань  засверкала так,  как  сверкала для  них  с
Рудигером, когда они стояли сегодня утром на краю поляны.
     Не  вспыхнуло.  Никто не вскрикнул от восторга.  Потому что в  руке у
Хундертхемде был клок старой истлевшей соломы. Может, впервые в жизни рука
эта опустилась растерянно, кнехт испугался снова, больше, чем когда увидел
убитого Рудигера, испугался и спросил беспомощно, неизвестно кого:
     - Как же это?
     - Conjuratores non gratis - наказание заговорщикам, - промолвил аббат
Бодо,  уставив взгляд в землю,  чтобы подавить в себе искушение оглянуться
назад, откуда они ехали, или посмотреть туда, куда направлялись.


                          ЛЕТОПИСЬ. РАЗОБЛАЧЕНИЕ

     Про  Всеволода написали так:  <Князь  смолоду  был  боголюбив,  любил
правду,  был  милостив  к  бедным,  почитал  епископов и  священников,  но
особливо монахов,  давал им все необходимое,  был также воздержан и  за то
любим  отцом своим.  В  Киеве были  у  него  беспокойства с  племянниками,
которые просили волостей.  Он  всех  их  мирил,  раздавал волости.  К  тем
заботам  прибавились  хвори,   старость,   и   стал  он   любить  молодых,
советоваться с ними,  а молодые пытались отдалять его от старой дружины, к
людям  перестала доходить  княжья  правда,  тиуны  начали  грабить,  брать
несправедливо пени  при  суде,  а  Всеволод ничего того  не  знал в  своей
хворости>.
     Про Изяслава -  еще душевнее:  <Был красив лицом,  высокий и  полный,
нрава незлобивого,  кривду ненавидел,  правду любил,  льстивости в  нем не
было,  прямой был  человек и  не  мстительный.  Сколько зла  сотворили ему
киевляне, самого изгнали, дом разграбили, а он не заплатил им злом за зло,
если ж  кто скажет:  он  наказал Всеславовых вызволителей,  то не он же то
сделал, а сын его. Потом братья прогнали его, и он ходил, блуждал по чужой
земле,  а когда сел на своем столе и Всеволод прибежал к нему побежденным,
то Изяслав не сказал ему:  <А вы что мне сделали?> - и не заплатил злом за
зло,  а утешил,  сказав:  <Ты, брат, показал ко мне любовь, возвел меня на
стол мой и назвал старшим - так и я теперь не помяну первой злобы; ты брат
мне,  а я тебе,  и голову свою положу за тебя>,  что и сталось.  Не сказал
ему: <Сколько вы мне зла содеяли, а вот теперь настала и твоя очередь>, не
сказал:  <Иди,  куда хочешь>,  но  взял на  себя братнюю печаль и  показал
любовь великую>.
     Неужто летописец был так ослеплен,  что не увидел ничего,  или же так
дорого ему заплатили за сокрытие истины, ибо кто-то очень заботился о том,
чтоб  ввести потомков в  заблуждение?  Правда,  события вроде подтверждают
слова летописца,  но  ведь события изложены им же самим именно так,  чтобы
они послужили затемнению истины.
     Когда умер Святослав и у его зятя, польского короля Болеслава, уже не
было  причин не  помочь Изяславу снова  возвратиться в  Киев,  тот  оказал
изгнанному киевскому князю  помощь войском,  и  вторично пошел старший сын
Ярослава на Киев,  чтобы,  может,  еще раз (и снова,  видно,  не своей,  а
сыновней  рукой!)  наказать  непокорных киевлян,  но  брат  его  Всеволод,
человек действительно ученый и,  возможно,  незлобивый,  коли  речь шла  о
более сильных,  встретил его на  Волыни с  небольшой дружиной и  без битвы
уступил место,  сам пригласил старшего своего брата занять великокняжеский
стол.   Сам  же  Всеволод  сел  в  Чернигове.  Туда  вскоре  приехал  Олег
Святославович,   изгнанный  Изяславом  из  Владимира-Волынского,   который
перешел к  сыну  Изяслава Ярополку.  Олег,  что  обладал отцовским нравом,
отличался недобычливостью и  непоседством,  вскоре метнулся в Тмутаракань,
где сидел еще один безземельный,  обиженный племянник Борис, сын покойного
самого  старшего Ярославича -  Вячеслава.  Вместе  с  Борисом,  подговорив
половцев,  племянники ударили на  дядьку своего Всеволода,  выбили его  из
Чернигова,   Олега  черниговцы  приняли  радостно;   Всеволод,  побитый  и
несчастный,  вместе с  малыми детьми бежал ночью из города,  бежал в Киев,
просил помощи у  Изяслава,  и  тот в самом деле,  как записано в летописи,
пошел  на  Чернигов,  но  не  столько  ради  помощи  Всеволоду,  сколько в
намерении наказать, проучить племянников.
     Была битва на Нежатиной ниве  возле  Чернигова,  и  там  погиб  Борис
Вячеславович,  но погиб неизъяснимо, как и Изяслав. Истинно: никогда никто
не может наперед обозначить ход и конец даже самой маленькой битвы.
     Так  Всеволод неожиданно стал,  не  имея  больше соперников,  великим
князем киевским.  На  радостях он  похоронил Изяслава рядом с  Ярославом в
Софии,  хотя сын ни  в  чем не  был равен своему великому отцу.  Но и  тут
высокоученый  Всеволод  действовал  не   без   собственной  корысти.   Ибо
захоронение в  Софии  свидетельствовало не  столько  о  величии покойника,
сколько о  великодушии преемника,  а  еще:  это был намек,  чтоб и  самого
Всеволода благодарные его потомки, придет время, положили бы именно здесь,
в пышнейшем храме земли русской.
     Дабы не попали в  летопись никакие бесчестные его поступки,  Всеволод
позаботился,  вполне вероятно,  о  том,  чтобы молчанием обойдены были  те
самые три года,  в течение которых Изяслав бегал по Европе,  торгуя родной
землей,  которую продавал и польскому королю,  и германскому императору, и
папе римскому Григорию во  имя единственной цели:  возвращения на киевский
стол. Любой ценой, любыми унижениями собственными и всего народа своего, -
лишь бы вернуться!
     Болеслав польский в  помощи  тогда  отказал,  еще  и  каверзу  учинил
Изяславу,  напустив на него охочих к поживе воинов,  и те малость пощипали
киевского князя,  который вывез из  Киева многое множество драгоценностей.
Тогда  Дмитрий-Изяслав прибыл в  Майнц  и,  как  записал в  своей  хронике
Ламберт Герсфельдский,  принес императору Генриху <неоцененные богатства в
виде золотых и  серебряных сосудов и безмерно ценных одеяний и просил его,
чтобы  он  оказал ему  помощь против его  брата,  который силой  лишил его
власти и удерживает ее злою тиранией>.
     Хотя Киев слишком далеко  от  Майнца,  чтоб  император  Генрих  сразу
сообразил, кому там протянуть руку, все же послано было туда посольство во
главе с трирским пробстом(*) Бурхардом.  Велено было посольству предложить
Святославу покинуть трон,  иначе,  мол,  придется ему <в ближайшем будущем
испытать на себе  силу  оружия  и  могущества  Священной  Римской  империи
германской нации>.
     Бурхард был   родным   братом   Оды,   жены   Святослава,   уже   это
свидетельствовало  о  неистинности  угроз германского императора.  Когда ж
посол рассказал киевскому князю  о  затруднениях  Генриха  со  строптивыми
саксонцем  и с папой Григорием,  острый разумом Святослав сразу сообразил,
что ему не угрожают - скорее,  у него просят. Дружины для помощи Генриху у
него  не было,  да и будь она у него,  как ее послать в эдаку-то даль,  но
богатствами  поделился  с  охоткой.   Германский   хронист,   восторгаясь,
рассказывал,  что  Бурхард  <вернулся  от короля русских со столь богатыми
дарами в виде золота и серебра и дорогих одеждах, что никто и не припомнит
другого  подобного случая,  чтоб в германское государство в одночасье было
ввезено такое множество>.
     Посольство ездило  долго,  да  Изяслав  и  не  ждал,  что оно там ему
привезет,  а погнал поскорей Ярополка к самому папе  Григорию;  и  у  того
просил  помощи,  обещая взамен сделать Русь леном(*) церкви святого Петра,
иначе говоря, продавал свою землю еще и католическому Риму.
     <Помощь> пап не в силе,  а в слове, слово же римских первосвященников
воплощалось в  их  посланиях к  земным  владыкам.  Григорий  одарил  таким
посланием и <Дмитрия,  короля русского>,  то есть Изяслава (Дмитрий - было
его церковное, при крещении данное имя):
     <Сын ваш,  посетив город апостольский,  пришел к нам и,  желая из рук
ваших  получить королевство в  дар  от  святого Петра,  выразил надлежащую
верность  тому  ж  блаженному Петру,  князю  апостолов.  Мы  согласились с
просьбой и  обещаниями сына вашего,  которые показались нам  справедливыми
как потому,  что даны с вашего согласия,  так и по искренности посетившего
нас,  и  передали  ему  кормило  правления  вашим  королевством  от  имени
блаженного Петра -  с тем намерением и пожеланием,  дабы святой Петр своим
ходатайством пред  Богом хранил Вас  и  царство ваше  и  все  добро ваше и
споспешествовал Вам  до  конца жизни Вашей в  том,  чтобы удержать царство
ваше во всяческом мире, чести и славе>.
     Послание было вручено Изяславу папскими послами, которые передали еще
много из ненаписанного,  а  получалось в  итоге нечто и вовсе Изяславом не
ожидаемое.  Сам он утрачивал власть,  переданную папой Ярополку, к тому же
должен  был  принять католичество,  и  вся  Русь  вместе с  ним  <при  его
содействии>.  Выходило так,  что  и  власти нет,  и  содействие окажи этим
римским отцам-ненасытцам.
     Изяслава спасла от  окончательного позора и,  может быть,  от вечного
проклятья смерть  Святославова.  Забыв  о  своих  посулах папе,  Ярославич
кинулся домой,  где без помех воссел на киевский стол,  а  через два года,
как уже сказано, полег в битве под Черниговом и был торжественно похоронен
Всеволодом в  Софии,  будто  за  некие  перед  землей  русской  высочайшие
заслуги.
     В  битве на  Нежатиной ниве  вместе со  многими безвестными воинами и
двумя   князьями   пали   также   известные   дружинники  княжеские   Иван
Жирославович,  Туки,  Чуднов брат,  Порей и Жур - самый доверенный человек
Всеволода,  а еще муж Журины,  мамки и кормилицы маленькой Евпраксии. И то
ли  так уж  княгине Анне захотелось услать Журину прочь из  Киева,  то  ли
старшие дети Всеволода, Владимир и Янка, пожелали унижения младшей сестры,
то ли и  сам князь по каким-то непонятным соображениям решил избавиться от
своей красивой маленькой дочери,  но  сталось так,  что Евпраксию быстро и
без  колебаний отдали за  саксонского графа,  родича Оды Святославовой,  -
поступок для киевского валикого князя странный. До сих пор простые графини
становились княгинями,  теперь княжна должна была превратиться в графиню -
не  было  в  том  никакой чести для  русской земли,  не  было чести и  для
Всеволода,  глубоко  несчастной  чувствовала себя  Журина,  оторванная  от
единственного сына и мало утешенная тем, что князь взял его в свою младшую
дружину.
     А  всех несчастней была Евпраксия,  хотя и звалась с самого рождения:
<Счастливая>.


                                 ПЕРЕМЕНА

     Со смертью Рудигера с  Евпраксии словно сняли невидимую тяжесть.  Она
сразу  почувствовала  себя  свободной,   к  ней  возвратился  мир  детских
увлечений, она теперь охотно ехала по безмерно великой земле, не задаваясь
вопросами о  том,  куда направляется и что покидает;  она могла любоваться
цветами и травами,  собирать листья прошлогодние и желуди,  допытываться у
Журины,  не  чеберяйчики ли  прячутся под шапочками желудей.  Как-то сразу
открылась перед нею пуща,  шла широкая,  темная,  в непролазности трясин и
завалов,  в  запахах плесени и гнили,  наполненная щебетом птичьим,  ревом
зубров, ночным таинственным топотаньем, шелестом, треском, шорохом.