ясь с этикетом. Чем-то она,
возможно, напоминала его самого, когда ему было столько же лет, сколько ей
сейчас.  Она могла быть его дочерью, сестрой, женой. Хотя зачем ему кто-то
из них? С начала своего правления он всегда был один.
     А  Евпраксия никак  не  могла  взять в  толк,  что  рядом с  нею  сам
император. Несколько лет безнадежного одиночества, ожидания-страха, что же
выйдет из борьбы маркграфа Генриха со смертью,  отталкивающие воспоминания
о  первой брачной ночи,  а  ныне  почти  неожиданная свобода и  еще  более
неожиданное -  этот император возле нее, послушный, будто маленький Журило
из Киева,  с  которым бегала в детстве на Красном дворе или в Зверинце,  в
поисках чеберяйчиков. Где-то теперь ее чеберяйчики?
     Евпраксия смотрела на императора.  Высокий,  тонкий в талии, движения
порывистые,  шаг  широкий,  хищный какой-то,  нахальный даже,  а  глаза  -
упрямые,  бесцветно-голубые,  линяло-голубые,  под ложечкой засосет,  коли
глянешь в  них.  Глаза  одержимого.  Изможденность души  читается в  самом
взгляде Генриха. Грудь, придавленная тяжелой золотой цепью. Человек совсем
исчерпанный.
     Непривычно и  страшновато рядом с этим человеком и одновременно будто
ждала чего-то от этих встреч, от прогулок под аркадами, от бесед.
     Заубуш,  которого недвусмысленно прогнали,  дабы не постукивал тут по
каменным плитам,  а стало быть, не подслушивал и не подглядывал, сидел тем
временем у Адельгейды, пил старые монастырские меды, болтал непочтительно:
     - А  все эти разглагольствования не  стоят выеденного яйца.  Когда-то
нас обоих с императором называли кведлинбургскими бабниками. Девок душили,
как перепелок. А теперь? Сто тысяч свиней!
     Он, конечно, попытался бы приспособить русскую княжну для собственных
утех,  в которых не знал ни конца,  ни меры, но тут сам император прилип к
ней,  поди знай почему.  Барону оставалась Журина; правда, к ней он еще не
подступился,  но  это  дело временное.  Пока присматривался к  императору,
никак не мог постичь его поведения. Может, его изменила смерть жены? Может
и впрямь хочет хоть как-нибудь развеяться после траура по императрице?
     Но Заубуш  лучше иных помнил,  как старался когда-то Генрих во что бы
то ни стало  развязать  себе  руки.  Шестнадцатилетним,  по  домоганиям  и
настояниям,  против  собственной  воли Генрих взял в жены Берту Савойскую.
Она ему была столь ненавистна,  что видеть ее после свадьбы не мог,  да  и
свадьбу отбыл как повинность.
     Чтоб обесчестить  королеву и добиться потом развода,  повелел Заубушу
за любое вознаграждение добиться благосклонности Берты.  Заубуш, тогда еще
двуногий,  красивый  как  дьявол,  наводил  страх на всех женщин и вызывал
затаенные вожделения.  Могла ли стать исключением королева?  Она назначила
Заубушу ночное свидание в своих покоях в королевском дворце. Вместе с ним,
как было условлено,  пошел и  Генрих.  На  первый  стук  королева  немедля
открыла  дверь,  и Генрих в темноте,  чтобы успеть разоблачить изменников,
быстро прошмыгнул мимо нее.  Тут Берта мигом захлопнула дверь,  так  и  не
впустив  искусителя,  рвавшегося  к ней Заубуша.  Потом она позвала слуг и
велела бить ночного пришельца палками, стульями, чем попало.
     - Подлец!  -  поучающе говорила Берта.  - Как у тебя явилась наглость
оскорбить королеву, у которой столь сильный муж?
     - Я твой муж,  -  кричал,  шарахаясь в темноте от беспощадных ударов,
Генрих. - Я - Генрих!
     - Не может быть мужем тот,  кто,  словно вор,  крадется к  жене.  Мой
Генрих пришел бы открыто. Бейте его!
     Избитый  до  полусмерти,  Генрих  вынужден был  прикинуться больным и
месяц пролежал вдали от глаз людских, пока прошли синяки.
     Ныне Берта мертва. Император свободен. Заубуш знал и еще одно: Генрих
свободен от вожделений,  женщины ему теперь ни к  чему.  Тогда к  чему эти
дурацкие хожденья и сиденья под арками,  эти разглагольствования с русской
княжной.
     У Адельгейды неожиданно появилась возможность отомстить Заубушу.  Она
сразу заметила,  как раздражают барона эти загадочные беседы императора  с
Праксед.  Тут  и мстить!  Поила барона медами,  ненавидела его еще больше,
звала к себе Праксед, просила ее при Заубуше:
     - Проводи его императорское величество по всем тропинкам аббатства...
     - Покажи его императорскому величеству монастырский скрипторий...
     - Пригласи  его  императорское  величество  на   вечернюю  молитву  в
монастырскую каплицу...
     - Сто тысяч свиней!  -  бессильно скрежетал зубами Заубуш. Оторванный
от императора,  он утрачивал всю свою силу и  значение.  Становился чем-то
похожим  на  императорских шпильманов Шальке  и  Рюде,  которых  только  и
замечали,  когда они развлекали Генриха.  Что? Он - барон для развлечений?
Еще посмотрим!
     Однажды,  сидя в каплице,  император и Евпраксия услышали позади себя
сердитый стук деревяшки и громкое сопение барона. Заубуш наконец устроился
на молитвенной скамье. Генрих насмешливо бросил в темноту:
     - Ты отважился на молитву, Заубуш?
     - Сто тысяч свиней! Где мой император, там и я!
     - Почему же опоздал?
     - Налаживал свою деревянную ногу.
     - Я подарил тебе вместо отрубленной золотую ногу.
     - Она  слишком  тяжела,   чтоб  ее  носить.  Тяжелей,  чем  служба  у
императора...
     Злой шепот и сухой, будто кто-то всыпал в воду пепел.
     Императору всегда потребны слушатели.  Уста - это власть. Покорность,
послушливость -  уши.  В слушателях у него никогда не было недостатка.  Но
все -  принудительно. А добровольно? Иметь рядом столь независимую молодую
женщину, не умея обычными способами сделать ее добровольной сообщницей или
хотя бы  слушательницей!  Это  нестерпимо и  для простого человека,  что ж
говорить про  императора.  Мужчины стремятся найти в  женщинах спасение от
одиночества,  а находят одиночество еще более отчаянное. Вот они и идут от
одной к другой -  упорно, ненасытно, на ощупь, вслепую, бездумно. А если и
такой путь не  для него?  Что остается?  Что было у  него,  у  императора?
Дороги,  странствия,  битвы -  вот вся его жизнь.  Больше ничего. Осталось
только  слово  <когда-то>.  Ох,  когда-то.  Еще  совсем  недавно.  Теперь,
теперь...  его мужское достоинство,  суть его характера теперь в рассказах
об этом <когда-то>.  Излить душу,  исповедаться. Никогда не терпел рядом с
собой  исповедников,  гнал  их  прочь,  ненавидел,  а  тут  -  словно  сам
напрашивался на исповедь.
     Она же все сводила к шуткам.  О прошлом? Не хочу, не хочу. От избытка
прошлого люди стареют.  Будем говорить о нынешнем?  Но ведь нынешнего нет,
оно  неуловимо.  Знает  ли  император объяснение Алкуина Карлу  Великому о
разнице в  словах saeculum,  aevum и  tempus?*  Откуда знаю  Алкуина?  Ну,
сколько времени было  у  нее  в  Кведлинбурге.  Какой человек Алкуин?  Как
лампадка на ветру.  Что составляет свободу человека?  Невинность. Что есть
вера? Уверенность в том, чего не знаешь и что считаешь чудесным. Что такое
корни?  Друзья медиков и  слова поваров**.  Когда-то короли сами учились и
заставляли  учиться  других.  Для  императора  это  и  не  учение  -  лишь
напоминание.  Алкуин  писал  так:  <Мы  различаем  три  времени:  прошлое,
настоящее и будущее.  Но, собственно, настоящее для нас не существует, ибо
мы  имеем только прошлое и  будущее.  Пока я  произношу первый слог слова,
второй слог становится для меня будущим.  Для бога же нет ни прошлого,  ни
будущего,  есть только настоящее,  как он  сказал своему рабу Моисею:  Ego
sum,  gui sum***.  Но, пускаясь в дальнейшие тонкости, легко заметить, что
два слова deus aeternus (вечный бог) сами по себе не вечны,  а  вечно лишь
то,  что ими обозначается.  Вообще слова, коими говорим, суть не что иное,
как  знаки  воспринятых умом  вещей,  которые служат  для  передачи нашего
восприятия другим>.
     _______________
          * Saeculum,  aevum,   tempus   -   век   (поколение),   вечность
     (тленность), время (пора).
          ** Из известных диалогов между учеными VIII ст. Алкуином и сыном
     Карла  Великого  Пипином.  Такая  диалогическая  форма  обучения была
     введена Алкуином в прославленной Палатинской школе.
          *** Я тот, кто есть (лат.).

     Эта молодка, подумал Генрих, кроме красоты и загадочности, получила в
самом деле достаточно свободного времени,  чтобы стать еще и мудрой, а вот
он владел лишь одним:  властью.  Борьбе за власть отдал всю жизнь, не имел
ничего  больше,  стал,  собственно,  не  самим собой,  а живым воплощением
власти,  и говорить мог неутомимо и  бесконечно  о  власти,  о  власти,  о
власти.  Людей  утомляют  науки,  мудрость,  возвышенное и необычайное,  а
больше всего -  непоследовательность  и  неустойчивость.  Тянутся  люди  к
устойчивости и уверенности. А устойчивость им обещает лишь сильная власть.
Власть же может быть только одна.  Двоевластие невозможно и  нежелательно.
Вот  почему  или  графский  и баронский произвол,  когда нет законов и нет
народа единого,  или папа с тысячами исполнителей своей  воли  и  народом,
объединенным  самою  верой,  или...  или  император и при нем народ прочно
сколочен воедино государством.  Но как раз  когда  молодой  король  Генрих
воевал  с  саксонскими  баронами,  в Риме умер папа Александр II и римский
сброд выкричал  папой  пятидесятилетнего  Гильдебранда,  невзрачного  сына
плотника  из Родоакума.  Двенадцать лет просидел этот человек кардиналом в
Латеране*, сотрясал церковь, протащил на папский престол пятерых пап, пока
сам не захотел управлять миром. Григорий VII вознамерился создать духовную
империю.  Он убедился,  пристально всмотревшись в мир, что человек, ищущий
правду, чтобы жить в правде, стремится к какой-то общности. И вот короли и
императоры  предлагают  ему  общность  государственную.   Но   государства
погибают,  возникают снова, они неустойчивы, их непостоянство бросает тень
вообще  на  властителей,  а  может,  наоборот,  ибо  опираются  на  шаткие
основания  обычной  жизни с ее повседневными нуждами.  Церковь же способна
подняться над всеми, предлагая для опоры бессмертную душу. Государственные
мужи  ведут  преступный  торг:  жертвуют  бессмертной душой взамен мирских
возможностей. Нельзя получить на этом свете ничего, что не было б отобрано
у  кого-нибудь  другого.  Много  забрать  можно  у  того,  кто сам владеет
немалым.  Так поступал император Генрих,  собственно,  еще не  став  тогда
императором,  раз не получил имперской короны от римского первосвященника,
еще просто - король.  Папа Александр был при смерти,  а Гильдобранд  тогда
уже  приказал  (неслыханное  ранее  дело!)  королю  Генриху  (пока  еще не
императору) явиться в Рим, чтоб отчитаться в своем поведении и оправдаться
перед   папским   трибуналом,  если  сможет,  очиститься  от  обвинений  в
симонии(*).
     Избранный папой,  Гильденбранд стал Григорием VII, он-то не ждал, как
дотоле велось, утверждения императорского.
     _______________
          * Папский дворец в Ватикане.

     Он  пишет испанским графам,  что  испанская держава с  древних времен
есть собственность святого Петра и принадлежит папскому престолу. Он пишет
королю Венгрии,  что и  его государство есть собственность святой церкви с
тех  пор,  как  король Стефан передал все  права и  всю  власть над  своей
церковью  святому  Петру.  Он  разрешает  французам не  подчиняться своему
королю, если король не откажется от преступной симонии. Он зарится даже на
Русь, <передавая> власть над нею киевскому изгнанному Изяславу - Дмитрию и
его сыну при условии,  что они станут ленниками папы. На юге он завязывает
дружбу с  Робертом Гискаром и норманнами,  дав их завоеваниям апостольское
благословение,  которое должно было превратить насилие в право, грабеж - в
закон.  В  Италии  он  делает  своей  приспешницей и  любовницей  Матильду
Тосканскую -  богатую молодую вдову, она станет со временем проклятьем для
Генриха.  Он  добился власти над  Сардинией и  Корсикой.  Вынудил чешского
князя  Яромира  признать  себя  вассалом  папы.  Протянул руку  к  Анолии,
добиваясь вознагражденья за свою помощь Вильгельму завоевателю,  к  Дании,
Ирландии, Апулии и Калабрии, Купии и Провансу, Польше и Далмации, Хорватии
и Арагону.
     Сей злонамеренный папа мыслил одинаковость порядком,  неподвижность -
равновесием,  дисциплину -  гармонией и  всеобщее  угнетение -  тишиною  и
миром.
     Генрих,  однако,  не  покорился Григорию  -  Гильденбранду.  В  своих
письмах он  разоблачал нечистые намерения Гильденбранда.  <Твоя  мысль,  -
писал он папе,  -  так испорчена застарелым безумием,  что ты не обращаешь
внимания ни на свои дела, ни на свои слова...>
     И  папа  прибегнул  к  последнему  средству.   В  соборе,   одетый  в
понтификальные одеяния,  окруженный двенадцатью прелатами по  числу святых
апостолов,  держа в руках зажженную свечу,  он стал на ступеньках большого
алтаря в  мрачной и угрожающей торжественности.  Звучал медлительный напев
псалма,  раздавались легкие удары лишь  по  краю  колокола все  по  одному
месту.  Папа поднял свечу. Под монотонный хор и колокольное бренчанье рек:
<Властью святой  Троицы,  святого апостольского престола,  семи  соборов и
всей католической церкви королю германскому Генриху анафема!
     Да  будет он проклят со всеми,  кто каким бы то ни было способом даст
ему совет и помощь. Да будет проклят в доме и на дворе, в городе и в селе,
на земле и на водах.
     Каждому,   кто   вознамерится  упрямо   противоречить  вере   святого
римско-апостольского  престола,  да  будет  анафема,  маранафа,  и  да  не
почитается он христианином, а еретиком-прозимитом>.
     После чего папа погасил свечу и бросил ее прочь,  как бы в знак того,
что проклятый должен точно так же угаснуть в памяти церкви и людей.
     Бремя  папского проклятья слишком велико,  чтобы  его  мог  выдержать
простой  человек.  Анафема  провозглашена была  всем  сторонникам Генриха:
епископам, баронам, просто знатным рыцарям. Но папе этого было мало: он не
остановился перед отлучением от церкви самого императора.
     Генрих метался,  чтоб сбросить с себя тяжесть провинности, как волк -
капкан.  Пятьдесят пятый псалом:  боязнь с  дрожью пришла ко мне и покрыла
меня тревогой.
     От Генриха отвернулись все.  Под страхом церковного отлучения боялись
иметь с ним дело.  Никто не хотел помочь.  Он решил идти к папе (с женой и
пятилетним сыном Конрадом!) зимой,  за несколько дней до рождества,  почти
тайно,  решил,  потому что  некому было  об  этой  затее  сказать.  Другие
отлученные,  что спешили в  Италию за  прощением,  не отваживались принять
короля  в  свое  общество.  Генрих  с  большим трудом раздобыл средства на
дорогу.  Его сопровождал только безногий Заубуш.  Даже шпильманы бежали от
короля.
     Зима в тот год была непривычно суровой.  Начиная уже  с  дня  святого
Мартина, от ноября до самого начала апреля по Рейну, покрытому льдом, люди
ходили.  Во многих прирейнских долинах погибли  виноградники,  потому  что
вымерзли  корни  лоз.  На  пути  в  Италию Генрих отпраздновал рождество в
Бургундии,  в местечке Бизенцуне у графа Вильгельма,  родича своей матери,
которая,  кстати,  отреклась  от  сына  и сидела в Риме возле Григория.  В
Бургундию пришлось свернуть из-за  того,  что  герцоги  Рудольф,  Вельф  и
Бертольд на всех дорогах и горных проходах-клузах поставили стражу,  чтобы
перехватить короля и потащить в Аугсбург,  где хотели  низложить  его.  Из
Бизенцуна  Генрих  отправился  после  нового  года.  В  местечке Цинис его
встретила теща Адельгейда Савойская со своим сыном Амадеем,  в тех  местах
обладавшим  большой  силой  и  славой.  Приняли  они  короля с честью,  но
согласились пропустить через свои владения не иначе как за  плату  -  чтоб
уступить им в Италии пять епископств,  смежных с их землями.  После долгих
переговоров,  потери  времени  и  усилий  ему  с  большим  трудом  удалось
уговорить их снизить плату за проводы - довольствоваться одной бургундской
провинцией.  Зима,  как сказано,  была неимоверно  суровой,  и  Гигантские
горы*,  через которые неминуемо лежал его путь, с вершинами, спрятанными в
тучах,  так укрылись снегом и льдом,  что ни на коне,  ни  пешком  нельзя,
оказалось,  спуститься  по скользкой отвесной крутизне,  не рискуя сломать
себе шею. А уже приближался день годовщины его отлучения. Если он до этого
дня  не освободится от отлучения,  князья,  по общему приговору,  навсегда
лишат   его   королевского   сана.   Генрих   за   высокую   плату   нанял
проводников-горцев.  Мужчины  перебрались  где  ползком,  где  повиснув на
плечах проводников.  Королеву с женщинами,  которые ей прислуживали, горцы
посадили  на  воловью шкуру и так спускали вниз.  Коней - одних стащили на
веревках, других просто скатили, связав им ноги, по снежно-ледяному насту;
большинство   лошадей   погибло  и  покалечилось,  лишь  немногих  удалось
переправить в целости и сохранности.
     _______________
          * Так называли тогда Альпы.

     Генрих преодолел такие непроходимые кручи, что его появление в Италии
произвело впечатление,  будто он  пал  с  неба.  Слух  об  этом разлетелся
повсюду, к нему со всех сторон начали стекаться крестьяне, горожане, графы
и  епископы,  везде принимали его с  подобающими почестями и  собственными
надеждами,  за  несколько дней  вокруг Генриха собралось большущее войско,
все  считали,  что  король  пришел свергнуть папу,  и  обрадовались случаю
отомстить Григорию за  бесчестья,  за  междоусобицы,  за  разбои и  ссоры,
вызванные им в Италии.
     А  Григорий спешил в  Аугсбург,  чтобы вместе с  германскими князьями
окончательно  уничтожить  власть   Генриха.   Его   сопровождала  Матильда
Тосканская;  это  она,  узнав  о  неожиданном появлении короля  в  Италии,
спрятала папу в  своем неприступном замке Каносса.  Григорий еще не  знал,
зачем пришел Генрих,  -  за  прощением или  для  расплаты.  Его  успокоило
появление германских епископов и  мирян,  отлученных от церкви.  Многие из
них попали в горных клузах в руки воинов Вельфа Баварского, но кое-кто все
же пробрался в  Италию,  они нашли папу в  Каноссе и униженно,  босые,  во
власяницах просили там пред ним о прощении.  Папа объявил им: кто искренне
кается и оплакивает свои грехи, тем в милосердии не может быть отказа, но,
однако,  столь  длительное  непослушание  и  столь  глубоко  укоренившаяся
духовная испорченность уничтожаются огнем  весьма длительного покаяния.  И
потому,  ежели они  вправду покаялись,  то  обязаны с  готовностью вынести
очистительный огонь церковного наказания,  сей  суровый огонь он  приложит
для  исцеления их  язв,  дабы  легкость прощения не  умалила в  их  глазах
тяжести преступлений против апостольского престола.
     После чего отлученные епископы были рассажены по отдельным кельям, им
запретили говорить друг с другом,  разрешались мизерные порции воды и пищи
по вечерам.  На мирян наложена была епитимья(*) в соответствии с возрастом
и силами каждого. Через несколько дней папа вызвал всех к себе, снял с них
церковное отлучение,  повелев избегать отношений с Генрихом, пока и тот не
покается, но всем дозволено было разговаривать с Генрихом с целью склонить
его к покаянию.
     Король  начал  с   вежливого  приглашения  Матильде  Тосканской.   Он
ненавидел эту женщину,  еще не видя ее, когда же увидел, - возненавидел до
конца дней своих. Невысокая чернявая бабенка, вся увешана драгоценностями;
разговаривала странно  прищелкивая  и  захлебываясь:  заглатывала  в  себя
воздух так  учащенно и  сильно,  будто намеревалась заглотнуть и  тебя,  и
Генрих,  как  бы  ни  был  унижен и  как  бы  ни  зависел от  Матильды,  с
отвращением  подумал,   что  уж   этой  напоминающей  маленькую  собачонку
коротконожке дать заглотать себя он не в силах.  Его спасло только то, что
Матильда страшно обрадовалась своей значительности и  сама  вызвалась быть
посредницей между двумя могущественнейшими мужами Европы.  Генрих по