слал с
нею  к  папе тещу с  сыном,  маркграфа Эццо,  отца враждебного ему  Вельфа
Баварского,  и  аббата Клюнийского,  все  эти  особы должны были  передать
святому отцу  просьбу короля освободить его  от  церковного отлучения и  к
тому же не верить германским князьям,  возводящим на него обвинения больше
из зависти, чем из жажды справедливости.
     Папа сказал,  что без обвинителей дело рассматривать негоже,  поэтому
лучше  королю  в  назначенное время,  на  сретение богородицы,  явиться  в
Аугсбург,  и там он, Григорий, после рассмотрения аргументов обеих сторон,
без  ненависти и  предубеждения,  отделив правое  от  неправого,  согласно
церковным законам вынесет свой беспристрастный приговор.
     Послы  напоминали,   что  исполняется  годовщина  отлучения:  <Король
превыше всего на свете ценит мнение папы и уверен,  что папа -  неумолимый
преследователь кривды и неподкупный защитник правды, а вскоре настанет год
его отлучения,  имперские же князья только того и  ждут,  чтобы в  случае,
если он не будет освобожден от отлучения до того срока,  объявить его, как
водится по имперским законам, недостойным королевского сана и в дальнейшем
не принимать от него никаких оправданий>.
     Папа долго   не   уступал.  Затем  сказал:  <Если  он  в  самом  деле
раскаивается в  своих  проступках,  пусть,  в  доказательство  искренности
своего   раскаяния,   передаст   нам   корону  и  все  другие  королевские
инсигнии(*), пусть объявит сам себя недостойным королевского сана>.
     Посланцы опять запросили справедливости,  умоляли не  ломать до конца
тростинку надломленную, и папа наконец дозволил Генриху явиться в Каноссу,
дабы принести искреннее раскаяние.
     25  января года  1077  (Евпраксии тогда исполнилось шесть лет) король
прибыл в Каноссу.  Замок был окружен тройными стенами. Генриха впустили за
вторую стену,  свита  его  осталась перед  первой.  Сняв  все  королевские
украшения,  без пышности,  простоволосый,  босой,  стоял он меж стенами на
морозе и, ожидая приговора папы, постился с утра до вечера, стоял без сна,
недвижно, закоченело, будто умер. Так длилось три дня. И лишь на четвертый
день его допустили к папе.  После продолжительной беседы, в которой Генрих
принял  все  позорные  условия,  ему  продиктованные,  папа  снял  с  него
отлучение.
     Покорился ли,  когда стоял во дворе Каноссы,  под снегом,  на морозе?
Объединился ли  невольно со  своим врагом,  почувствовав себя  ниже  папы,
подданным его навсегда? О, нет!
     Генрих продолжал бороться с  папой.  Взял себе союзником простой люд,
крестьян.  Почему?  Они требовали немногого. Ни личной свободы, ибо навеки
прикованы к земле, ни лучшей жизни, ибо так мало видели света.
     Чем же закончилась почти десятилетняя ожесточенная борьба между папой
и императором?  Григорий, изгнанный Генрихом из Рима, умер среди норманнов
и  сарацинов Гискара со  словами:  <Я  любил  правду,  ненавидел неправду,
потому  умираю  в  изгнании>.  А  когда  сидел  на  апостольском престоле,
восклицал! <Будь проклят, кто меч свой держит подальше от крови!>
     Как часто судьба мира зависит от того, кто кого победит...
     Рассказ длился  многие  дни,  рассказ требовал уединенности,  которую
императору,  казалось  бы,  располагающему неделимой властью  над  всем  и
всеми,  с каждым разом трудней было отстаивать:  ему постоянно надоедали -
если не с  делами,  с которыми ом направлял к Заубушу,  так с проявлениями
покорности  и  преданности,   а  это  уже  тот  случай,  когда  бессильным
становится даже  всесильный.  Известно также,  что  человеку всегда трудно
дается как раз то, что ему наиболее нужно...
     Врагов  Генрих не  боялся никогда.  Густую траву  легче  косить.  Чем
больше врагов,  тем  лучше  для  настоящего воина.  Безотрадно,  когда  не
знаешь,  с кем бороться,  что одолевать.  Императору хотелось уединяться с
русской княжной,  а  окружающий мир будто поклялся во  что бы  то ни стало
мешать ему в этом,  и что оказалось для Генриха больнее всего, - Евпраксия
охотнее  шла  навстречу  не  его  желаниям,   а   подспудным  силам,   что
препятствовали им.  Вначале Евпраксия вроде бы сама рвалась к  императору,
ей,  молодой и заносчивой, очень льстило внимание, которым Генрих одаривал
девушку, ранее забытую всеми, заброшенную на чужбину; но потом эта девушка
все чаще и чаще стала выказывать чисто женский нрав,  непоследовательность
и, откровенно сказать, неблагодарность.
     Молодость всегда неблагодарна; когда же она встречается со зрелостью,
что нарушает ее беззаботность картинами несчастий, переживаний, мытарств и
желает от нее,  если и не сочувствия, то хотя бы простого внимания к себе,
тогда  эта  молодость  становится  почти жестокой,  она ничего подобного и
знать не хочет;  сама не имея прошлого,  не верит в  его  существование  у
других,  ей  трудно сосредоточиться на нынешнем,  ведь для этого неминуемо
нужно возвращаться опять же к прошлому - давнему или недавнему;  молодость
интересуется  лишь грядущим,  лишь тем,  что станет с нею самой,  ее жизнь
впереди, она не начинала еще жить, она считает, что все принадлежит только
ей.
     Правда,  можно посмотреть на  дело и  по-другому,  приписав молодости
порядочность и благородство.  И когда Евпраксия слышала рассказы Генриха о
его   жизни,   тяжелой,   полной  превратностей,   борьбы  и   постоянного
невероятного  напряжения,   когда  словно  воедино  увидела  эту  жизнь  и
сопоставила ее  со  своей собственной,  еще  как бы  не  начатой,  легкой,
лишенной забот,  омраченной лишь мелкими досадами да потерей родной земли,
потерей,  кстати, почти добровольной, ведь у Евпраксии спрашивали согласия
пойти замуж за  маркграфа Генриха,  и  она  такое согласие дала дважды:  в
Киеве и в Саксонии,  -  так вот,  когда она,  слушая Генриха, размышляла о
возможности сопоставить свою жизнь с  его жизнью,  то честно признавалась,
что сопоставлять тут нечего.  Сочувствовать ему?  Но откуда же у нее на то
право и сила?  Жалеть? Но, видно, должна его пожалеть некая могущественная
женщина с такими же необычайными переживаниями в жизни, какие были у него.
Прийти ему  на  помощь?  Он  вот  уже  тридцать лет  справляется со  всеми
препятствиями,  сам  справляется,  каждый раз  умело находя себе,  правда,
союзников и помощников. Так, может, он увидел в ней союзника? А какие тому
доказательства?  Значит, просто хочет позабавиться ею, как будто игрушкой?
Но тогда он вершил бы такое намерение без промедлений,  привычно,  грубо и
твердо.
     Как бы там ни было,  а в Евпраксии проснулась женщина,  обеспокоенная
за свое доброе имя,  неравнодушная к своему будущему,  женщина, которая не
утратила надежд,  да и  смешно говорить о  такой утрате,  будучи не полных
семнадцати  лет  от  роду,   красивой,   умной,  образованной,  богатой  и
независимой.
     Евпраксия не  без  лукавства умело  и  легко  стала избегать встреч с
Генрихом.  Ах, ей неможется что-то. У нее неотложная беседа с исповедником
(тем  или  другим).   Озабоченная  хозяйскими  хлопотами.   Просто  не   в
настроении,  -  может позволить себе и  такую роскошь,  испытывая терпение
Генриха.
     Император  в  самом  деле  терпел,  переносил,  сам  себе  удивлялся;
поддерживая  его,  аббатиса  Адельгейда  всячески  расписывала добродетели
целомудренной  русской  княжны,  разжигала  брата,  подготавливала  его  к
чему-то,  скорее всего, к злому взрыву, потому что очень хорошо знала, что
добродетели целомудрия он не терпел никогда, сокрушал одним махом.
     Тридцать лет  император никому из  своих  приближенных не  подарил ни
одного мгновения на собственную их жизнь.  А какую пользу от этого получил
сам?  Отнимал у  них не  себе,  ведь одновременно отнимал и  у  себя.  Жил
урывками.  В спешке.  Дико. Будто лесной зверь. Теперь тешился надеждой на
великое спокойствие, и приоткрылось оно ему внезапно, и оказалось каким-то
образом связано с русской княжной.
     Генрих  ожидал  встреч с  Евпраксией терпеливо,  ему  очень  хотелось
видеть ее рядом - так хочешь видеть бархатистый цветок, чтоб погладить его
или хоть прикоснуться к нему:  Генриха злило,  что она избегает встреч, он
проклинал все на свете; Евпраксия знала или догадывалась о таких взрывах и
еще  упрямей  продолжала отнекиваться,  запираться в  келье.  Спасительное
отдаление, извечные женские хитрости.
     Он ждал ее,  а  она сидела в  келье и  разглядывала украшения,  свои,
киевские,  перебирала их,  словно  воспоминания детства.  Больше всего  ей
нравился прозрачный шар на  низеньком золотом треножнике,  откуда-то  (кто
знает,  откуда?)  привезенный князю  Всеволоду.  Евпраксия всматривалась в
глубину шара, видела там далекие, навеки утраченные миры, весны расцветали
в  той глубине,  сверкало золотом солнца лето,  в  сверкании слез вставало
детство и прощание с детством,  чистотой,  чеберяйчиками -  предвестниками
жизни радостной, раскованной, возвышенной.
     Генрих при встречах смеялся над ее чеберяйчиками.  Это напоминало ему
сказки о  шварцвальдском озере  Муммельзее.  Рассказывают,  будто там  под
водой и под землей живут маленькие человечки, нимфы, наяды, будто дают они
взаймы крестьянам хлеб,  припасы,  деньги.  Ну  кто в  это может поверить?
Тогда Евпраксия обижалась за своих чеберяйчиков.  Много было таких, что не
верили.  Одна женщина поздней осенью родила ребенка в  поле.  Никто ей  не
помогал,  никакой подстилки не было,  чтоб положить на голую землю.  Тогда
появился чеберяйчик и принес женщине охапку соломы. Она отказалась. Дитя -
на грубую солому? А дома нашла соломинку, что пристала к одежде. Соломинка
была из чистого золота. Вот какие у нас чеберяйчики!
     А  тем  временем  вокруг  царила  жизнь  грубая,  грязная,  жестокая.
Император со всеми в аббатстве держался холодно-сдержанно.  Неприступность
снежной вершины. Неприступный и как бы отсутствующий здесь. Высокомерием и
сдержанностью  он,   всем   показывая  словно  нарочно  равенство  свое  и
Евпраксии,  указал недвусмысленно на место, надлежащее занимать остальным,
не исключая и Заубуша, - где-то внизу, вдалеке от вершины. Впрочем, барона
теперь не очень трогало подчеркнуто-напускное пренебрежение императорское.
Он умел извлекать пользу для себя даже из подобного. Играй на пороках тех,
кто вверху,  и  несчастьях тех,  кто внизу,  -  и всегда будешь с выгодой.
Заубуш был твердо убежден,  что главное в  жизни -  удовлетворять желания,
сама жизнь есть не что иное, как удовлетворение желаний. Похоть и алчность
прорывались у барона на каждом шагу, умственная никчемность этого человека
превосходила даже его тщеславие.
     Заубуша, конечно, раздражало странное поведение императора, он всякий
раз безуспешно пробовал намекать Генриху на  то,  что лакомые кусочки надо
глотать без размышлений и промедления.  Ведь и меч ржавеет, коль его долго
держать  в  ножнах.  Император  оставлял  без  внимания  бесстыдные намеки
Заубуша.  Словно  в  ответ  велел  показать винные погреба аббатства,  без
сопровождения,  без верного барона, с одной Евпраксией спускался туда. Они
блуждали по  узким проходам меж огромными серыми бочками,  император цедил
красное вино, наливал в бокалы из зеленоватого сирийского стекла; Генрих и
Евпраксия смотрели друг  на  друга  сквозь  стекло,  сквозь  вино,  сквозь
сумерки подземелья. Что видели? Какие миры?
     Аббатиса Адельгейда,  видно,  смекнула,  что ухаживания императора за
русской княжной зашли излишне далеко. И продолжаются излишне долго. Теперь
она  попыталась изобразить свое аббатство этаким мирным прибежищем науки и
всяческих  достоинств.  Заубуша  это  совсем  уже  вывело  из  себя.  Пока
император без  смысла и  без  конца  разглагольствовал с  русской княжной,
барон вынужден был пребывать в нервическом состоянии. Жаждал удовольствий,
но  должен был опасаться удовлетворить их,  раз его император вел себя так
странно.  А  ведь  просто невыносимо быть  среди  такого множества молодых
женщин и не получить возможность переспать хотя бы с одной из них.
     Заубуш упорно добивался Журины,  но женщина не поддавалась, вела себя
осторожно,  если приходилось выходить за  ворота аббатства,  то старалась,
чтоб сопровождал ее Кирпа и еще кто-нибудь из своих дружинников. Ни Кирпу,
ни дружинников барон,  ясное дело, не мог считать для себя соперниками, но
счел необходимым заранее устранить и эту,  пусть незначительную, помеху. В
некий день дружинники исчезли. Первым обнаружил это отец Севериан, который
не разделил участи дружинников лишь благодаря своему  духовному  сану,  но
тоже  чувствовал  себя  под  угрозой;  он  быстро направился к Евпраксии и
сообщил ей,  что ее люди,  то есть воевода с воинами,  бесследно  исчезли.
Евпраксия спросила у Адельгейды,  что произошло, аббатиса ничего не знала.
Никто в Кведлинбурге не ведал,  куда подевались русские.  Жили мирно, были
приветливы,  доброжелательны, может,  кто-то из них и прижал в темном углу
какую-нибудь толстоногую девку, но сделал такое с надлежащей бесшумностью,
по-воински, умело и быстро. Никто ничего не имел против этих добрых людей.
Умели они еще варить пшеничное  пиво,  чего  здесь  никто  не  умел;  пиво
пришлось  кведлинбурждам  по вкусу,  так кто же мог поднять руку на эдаких
умельцев?
     Несколько дней ожидания ничего нового не принесли. Журина плакала, не
прячась.   Евпраксия  запечалилась  и  возмутилась,   на  все  приглашения
императора отвечала отказом, да так, что он, удивленный, прислал спросить,
что с нею случилось,  и тогда она передала письмо, в котором жаловалась на
допущенное насильство и просила, чтобы он своей властью помог восстановить
справедливость.
     Снова все здесь ей мгновенно опротивело,  она задыхалась в  окружении
холодного камня,  угнетало ее  вечно низкое небо,  мокрая бугристая земля,
пугали черные леса.  Они стояли,  будто горелые,  а меж деревьями - пустая
даль,  как между чужими людьми. Была она чужой для всех, такой и осталась.
<И  узнаете правду,  а  правда вас  сделает свободными>.  Угрозы отовсюду,
угрозы всегда,  неотвратимые и  жестокие,  -  вот и вся правда.  Император
рассказывал ей о превратностях своей борьбы. Ради чего все его битвы? Чтоб
вот   так   исчезали  добрые  люди?   Чтоб   маркграфы  гнали  в   рабство
соседей-славян,  связанных подобно стае охотничьих собак?  Исчезли дорогие
ей  люди.  Все девять.  Дело само по себе угрожающе-зловещее,  а  если еще
принять в  соображение,  что у нее теперь совсем нет больше никого?  В это
страшно поверить! Что сказал бы император, если б, однажды проснувшись, не
нашел в своем государстве ни одного подданного,  ни одной живой души?  А в
ее маленьком государстве произведено почти такое опустошение.
     Генрих ничего не  знал.  Император никогда ничего не  знает про  долю
обычных  людей.   Не  ведает,   откуда  что  берется,  куда  девается.  Не
углубляется в мелкие перемены,  потому отдельные судьбы не волнуют его.  В
его  руке сила обобщения,  высшая сила,  высший порядок.  Душами отдельных
людей пусть занимаются священники, для императора существует люд. Воинов в
битве  пусть  расставляют  бароны,   для   императора  существует  войско.
Бургграфы  пусть  чинят  суды  каждый  в  своем  городе,  он  вершит  суды
имперские. Он обобщает, надзирает, держит в руках связи всего государства.
Углубиться в одиночные явления,  попробовать постичь суть каждого события,
сойти с  высот вниз,  погрязнуть в  надоедливую повседневность -  это  все
равно,  что возвратиться в  первоначальное состояние в  те дни,  с которых
начинал он свое восхождение на неприступные вершины власти.
     Однако на этот раз он должен был вмешаться, заинтересоваться, узнать.
К  этому  толкало его  еще  неясное самому чувство,  под  властью которого
пребывал  он  здесь,   в  Кведлинбурге,  толкала  удивительная  сила,  что
приковала его  к  русской княжне,  вынудила на  время даже  изменить своим
привычкам,  своей натуре,  чуть ли не заискивать перед этой,  в  сущности,
девчонкой -  и когда?  Когда повержены все противники, когда он возвысился
над  всеми,  когда он  ставит князей,  назначает епископов и  самого папу,
когда города покорно распахивают пред ним ворота, соседние властители шлют
сговорчивых послов, заморские короли ищут его расположения.
     Генрих  кликнул  Заубуша,  до  его  прихода  нетерпеливо  метался  по
холодному дворцовому покою, гремел меч по каменному полу; в который уж раз
с  отвращением  взглядывал  Генрих  на  обитый  позолоченно-линялой  кожей
потолок, на резные неуклюжие стулья - наследство императоров-саксонцев, на
огромный стол,  под  которым при  них спали когда-то  охотничьи псы,  чьим
тяжелым  духом  провоняло  -  до  сих  пор  не  выветрить -  неприветливое
помещение.
     Барон притащился на своей деревяшке,  скучный и  кислый.  Все эти дни
пил много и охотно,  Генрих и сам пил со своими баронами, а теперь, словно
забыв об этом, сердито гаркнул Заубушу:
     - Пил?!
     - Пил, - спокойно сказал Заубуш.
     - Кому служишь - забыл?
     - Помню.
     - Бесчинствуешь?
     - Сто тысяч свиней, кто жалуется?
     Император подбежал к барону, швырнул ему в лицо письмо.
     - Где?
     Свернутая в  трубку бумага упала на пол.  Заубуш неуклюже наклонился,
подчеркивая,  как трудно ему наклоняться,  да Генрих знал,  каким гибким и
ловким может быть он  и  с  деревянной ногой.  Не  дав  барону опомниться,
обрушил снова угрожающий вопрос:
     - Русские где?!
     - Русские?!  -  Заубуш  наконец поднял письмо,  не  разворачивал его,
посмотрел на императора.  Они много лет знали друг друга.  Гнев императора
бывал страшным,  но  барон за  эти  многие годы понял:  без Заубуша Генрих
обойтись не  сможет.  Даже псы покинули императора,  когда он  перебирался
через горы,  торопился вовремя вымолить прощения у Гильдебранда.  А Заубуш
был с  ним.  Был с ним в той римской церкви,  где на Генриха напали двое с
обнаженными мечами.  Нападение тем более неожиданное, что страшнейший враг
императора Гильдебранд тогда уже  был мертв.  Но  остались враги помельче.
Никогда  не  бойся  врагов  великих  -   бойся  мелких.   Они  и  прислали
подкупленных убийц на мессу.  А те не приняли в расчет барона: калека. Это
и погубило их, Заубуш ловко подставил одному нападавшему свою деревяшку, и
тот полетел вниз головой, а другого свалил удар Заубушева меча. Калека, не
сдавайся!.. После того случая император согласился с бароном, что <молитвы
надо оставить попам>.  В  церковь император пошел здесь,  в  Кведлинбурге.
Видно,  княжна затащила его туда.  И это письмо ее рук дело: обвиняет его,
Заубуша. Вот уже много лет никто не обвинял его. Не решались. Не смели.
     - Тут написано обо мне? - спокойно спросил императора.
     - Написано,  что  написано,  -  глаза  Генриха  заволакивала пустота,
первый предвестник бешенства;  он  не очень боялся и  таких приступов,  но
коль замешана женщина, должно быть осмотрительным.
     - Если это о русских свиньях... - начал осторожно.
     - Рыцари княжны Праксед! Где они?
     - Узнаю, ежели интересуешься, император.
     - Велю! Где? Ты виноват - знаю!
     - Сам не вмешивался, но, заботясь...
     - Где они?
     - Тут, в Кведлинбурге. Пришлось...
     - Веди, показывай!
     - Может, завтра, император? Ночь...
     - Веди! Эй, кто там!
     Не допытывался у Заубуша,  знает ли,  куда вести.  Должен знать. Этот
все знает.
     Горели факелы, тускло посверкивало оружие. Нетерпеливо-учащенно дышал
император.  Заубуш  нарочно  медленно волочил свою  деревяшку.  Спешить не
стоило. Такое не показывают и простым смертным, кому суждено на этом свете
испытать все самое горькое. Дьявол ее забери, эту русскую девку, сто тысяч
свиней!
     Миновали винные погреба,  те  самые,  где император пил с  Евпраксией
вино -  их  молчаливое причастие,  как  он  думал,  их  совместной великой
судьбе;  спускались куда-то  ниже,  углубляясь в  таинственные подземелья;
гремели  кованные  железом  двери,   несло  сыростью,   мраком,