не еще загадочней и неприступней.
На выручку надо было, по обыкновению, звать собственное бесстыдство.
     - Заубуш!  - позвал он барона.  - Где шпильманы?  Шальке,  Рюде, черт
возьми, уснули?
     В самом деле,  где же императорские любимцы Шальке и Рюде? Генрих без
них,  как без Заубуша. Троица дополняла друг друга, была как бы трехглавым
верным  псом  императорским,  хотя  никогда  еще  земля  не  рождала столь
неодинаковых людей.  Про Заубуша уже немало сказано,  он  не  менялся,  не
старел,  силы его не иссякали никогда и нигде,  в нем и впрямь было что-то
от  дьяволов земли и  неба,  жил только императором,  не  выслужил себе ни
богатств,  ни знатной семьи,  не имел никого близкого. Генрих спьяну шутил
на пиршествах, обещая:
     - Вот  заставлю по  всей  империи отдавать тебе в  налог за  выпасы в
лесах каждую седьмую свинью,  и  станешь ты тогда самым богатым человеком.
Прозовут тебя: <Заубуш - седьмая свинья!>
     Гоготали бароны, гоготал сам Заубуш, отшучивался: <Согласен быть даже
не седьмой, а десятой свиньей!>
     Шальке,   наверное,   превосходил  умом  даже  Заубуша,  но  ум  свой
придерживал,  хорошо понимая,  что поперед барона толкаться не след.  Свой
природный и  довольно злой ум тратил на всякие гадкие затеи и  паскудства,
немало тем веселя императора. Ухитрялся привязать епископу под одно из его
многочисленных широченных одеяний... козу, и та вдруг во время проповеди в
соборе  начинала жалобно блеять...  Прибивал плащ  рыцаря гвоздем к  полу,
когда  рыцарь ровно  кнехт стоял неподвижно пред  императором,  и  не  мог
рыцарь сойти  с  места  и  падал вдруг на  колени,  в  ужасе полагая,  что
отнялись у него ноги... Иль еще пакостная шутка: за пиршеством преподносил
от имени императора какому-нибудь барону кубок,  наполненный...  мочой,  и
бедняга должен был выпить до дна - раз от императорского имени!
     Шальке был высокого роста,  с  шеей столь длинной,  будто это все его
тулово упрямо вылезает все  вверх и  вверх из  выреза рубахи;  впечатление
нахально-бесстыжей наготы шута подкрепляло и  лицо Шальке,  на  котором не
выросло  ни  одной  волосинки,   в  особенности  же  глазами  без  ресниц,
блудливыми, по-гадючьи бесцветными и опустошенными.
     Если  <слава>  Шальке  заключалась в  наглости ума,  то  у  Рюде  она
сосредоточилась вся в руках. В отличие от Шальке Рюде был тяжел, головаст,
с  мордой  как  решето.  Отличался придурковатостью,  зато  никто  не  мог
сравняться с  ним  в  силе.  Однажды он  застал свою  жену голой в  бане и
какого-то  рыцаря рядышком там  же  -  так Рюде опрокинул деревянную баню,
раскрыл этих голых взорам всех,  кто пожелал посмотреть и посмеяться.  Меч
скручивал руками,  будто мокрое белье.  Сидя в крепко притороченном седле,
мог  ухватиться за  верхнюю перекладину ворот и  оторвать коня  от  земли.
Танцевал на пирах вокруг стола,  держа бочку пива на плечах.  Выдавливал в
горсти из орехов масло.  Голова у Рюде была такая крепкая, что пробивал ею
ворота, как тараном.
     А  самое удивительное -  в  этой твердой,  подобно колотушке,  голове
подчас  рождались смешливые песенки,  Шальке  вмиг  подыгрывал товарищу на
лютне,  и вот уж император утешен, и всем весело от новой песенки, которая
слагалась у шутов по любому поводу.
     Шальке!  Рюде!  Они предстали; бренькнули струны, и два голоса - один
пронзительно-прерывистый,  другой хриплый и  густой -  начали и  довели до
конца  гадкую  свою  придумку.  Никогда  не  подумала  бы  Евпраксия,  что
император позволит своим шутам так  протоптаться по  ее  горю,  по  душе и
сердцу, да вот позволил.
     Император молчал, все помалкивали, а шуты распевали:

                    Я расскажу вам, не шутя,
                    рассказ про снежное дитя...
                    Жила-была на свете баба -
                    жена доверчивого шваба.
                    Был это шваб купцом, видать.
                    Ему случалось покидать
                    пределы города Констанца.
                    Уедет - в доме смех да танцы.
                    Муж далеко. Зато жена
                    толпой гуляк окружена,
                    ватагой странствующих мимов,
                    шутов, вагантов, пилигримов.
                    Ну, словом, благородный дом
                    был превращен в сплошной Содом.
                    Не удивительно, что вскоре,
                    покуда муж болтался в море,
                    раздулось брюхо у жены
                    (тут объясненья не нужны).
                    И, как велит закон природы,
                    в урочный час случились роды,
                    явился сын на белый свет...
                    Затем прошло еще пять лет...
                    Но вот, закончивши торговлю,
                    под обесчещенную кровлю
                    из дальних странствий прибыл муж.
                    Глядит: ребенок? Что за чушь!
                    <Откуда взялся сей мальчишка?>
                    Дрожит жена: <Теперь мне крышка>.
                    Но тут же, хитрости полна,
                    затараторила она:
                    <Ах, обо мне не думай худо!
                    Случилось истинное чудо,
                    какого не было вовек:
                    сей мальчик - снежный человек!
                    Гуляла в Альпах я однажды
                    и вдруг занемогла от жажды,
                    взяла кусочек снега в рот, -
                    и вскоре стал расти живот.
                    О страх, о ужас! Из-за льдышки
                    я стала матерью мальчишки.
                    Считай, что снег его зачал...>
                    Супруг послушал, помолчал,
                    а через два иль три годочка
                    с собой взял в плаванье сыночка
                    и, встретив первого купца,
                    за таллер продал сорванца.
                    Потом вернулся он к супруге.
                    <Мы были с мальчиком на юге,
                    а там ужасный солнцепек.
                    Вдруг вижу: парень-то потек!
                    И тут же превратился в лужу.
                    Чтоб ты не изменяла мужу!>
                    Сию историю должна
                    Запомнить всякая жена.
                    Им, бабам, хитрости хватает,
                    Но снег всегда на солнце тает!

     Не к месту (а может,  напротив,  как раз к месту?) спетая, песенка из
смешной стала  зловещей.  Это  поняли даже  перепившиеся бароны.  Никто не
смеялся,  император тоже  не  смеялся,  но  он  и  не  приказал шпильманам
замолчать,  он  дал  допеть  гадкую  песенку до  конца,  поощрял их  своим
молчанием,  своим холодным, нарочито равнодушным отношением к горю молодой
прекрасной жены. Не к их совместному горю, а только к ее собственному.
     - Я ненавижу вас, император, - сказал Евпраксия, вставая из-за стола.
Но Генрих опередил ее, вскочил, захлопал в ладоши:
     - Дары для императрицы! Дары!
     Шпильманов  тут  же  грубо  отпихнули,  и  торжественно,  неторопливо
поплыли   по   залу   богатые  дары   для   Евпраксии,   неизвестно  когда
приготовленные Генрихом.
     Целый день всюду,  где стояли войска Генриха, звонили траурно во всех
церквах  -   за   упокой  души  новопреставленного  безымянного  младенца,
императорского сына.  Разлетелся слух, что император преподнес императрице
щедрые дары, дабы смягчить боль утраты и облегчить хотя бы в какой-то мере
тяжкую печаль.  Простой люд ломал голову,  что же это за дары и  каких еще
драгоценностей не хватает женщине, для которой собирали богатства со всего
света.
     А  тем  временем  Евпраксия,  душой  бедней  самого  убогого  нищего,
возвращалась с  пышной свитой в  Верону,  где не  ждало ее  ничего,  кроме
напоминания о горе и отчаянии.


                         ЛЕТОПИСЬ. ИМПЕРАТОРСКАЯ

     В войне всегда кому-то везет, кому-то нет.
     Поначалу везло Генриху.  Он  захватывал уже не  только холмы и  сухие
каменистые русла ручьев.  Поддалась Мантуя,  не устояла крепость Минервия.
Матильда Тосканская со  своим Вельфом не смогла защитить папу Урбана,  тот
бежал из Рима на юг,  отдался под руку сицилийским норманнам,  а  Генрихов
папа  Климент занял апостольскую столицу.  Император двором стал в  Падуе,
обещал прибыть в Верону,  но не торопился с выполнением,  а Евпраксия и не
ожидала мужа.  События не  касались ее,  ничто ее  не касалось.  Весь этот
вздорный  мужской  мир  особенно  отчетливо предстал  перед  нею  в  своей
вздорности здесь,  на  итальянской земле,  ощетинившейся темными каменными
башнями,  которые выглядели ненужно и  смешно  под  мягким  голубым небом.
Мужчины носились из  края  в  край,  били,  резали  людей,  лилась  кровь,
жестокости и горя каждый день прибывало,  счастья убывало.  Почему? Зачем?
Евпраксия думала,  что  только  способность к  настоящей жизни  толкает на
преступления,  жестокость.  Все  они,  так  или иначе,  не  способны и  не
пригодны к настоящей жизни -  и Генрих,  которого знала,  и папа, которого
никогда в  глаза не  видела.  Молодой Вельф тоже не способен ни на что,  и
коварная Матильда может вертеть им как угодно.
     Женщинам дано  потрясать мир  и  делать  его  счастливым.  Они  мстят
мужскому роду за  его неполноценность,  однобокость,  ограниченность,  они
угнетают его своей огромной способностью к жизни,  дарованной природой,  а
мужчины,  оставаясь глухи к  подлинным причинам и  потрясений,  и счастья,
ищут  их  там,  где  не  найдешь ничего,  снова  и  снова проливают кровь,
завоевывают города и  замки,  будто  человек может стать счастливей,  если
вместо одного камня станет владеть двумя или тремя.
     Императору везло в  войне против папы и Матильды Тосканской.  Но в то
же время он безвозвратно утратил сердце своей молодой жены, утратил, так и
не  завоевав,  и  стало сердце Евпраксии для императора подобно окруженной
тремя рядами непробиваемых стен  Каноссе,  которую он  многократно пытался
захватить на  протяжении жизни,  но добыл лишь ценой собственного унижения
перед Гильдебрандом, за что и казнился до самой своей смерти, бессильный и
беспомощный.


                                 КУРРАДО

     Есть  огонь свободный,  природно раскованный,  не  сдерживаемый и  не
ограничиваемый ничем:  пламя рвется вверх и  в стороны легко и неудержимо,
дым и пепел сеется без всяких преград и задержек.
     А в печи огонь смешивается с дымом,  давится,  корчится в тесноте, не
имея  свободных выходов,  его  гнетет собственная сила,  он  задыхается от
нерастраченной ярости,  бьется  о  камень,  грызет его,  жалит  и  опадает
наконец, обескровленным и на глазах сникающим.
     Так и  человек,  лишенный свободы действия,  замкнутый в  собственном
горе,  как в  каменном мешке,  брошенный на  дно отчаяния невозмещенностью
своих утрат,  невозможностью возвратиться к счастью, даже если счастье это
и  в  прошлом было призрачно-неуловимо.  Не вырвешься на волю,  потому что
неволя  в  тебе  самой,  ты  прикована обязательствами долга,  положением,
предназначением,  прикована прочно,  навсегда -  никто  не  освободит,  не
спасет, не поможет.
     Вот тогда   неожиданно  появился  во  дворце  он.  Итальянская  земля
удивляла,  иногда  восторгала,  иногда  пугала.  Вї   нїеїм,   показалось,
собрались  удивленье,  неожиданности  и  страхи этой земли.  В лицеї еїгїо
будто  виделось  что-то  потустороннее,  он  не  поддавался  загару,   был
болезненно,  до  прозрачности,  бледен,  весь  светился  то  ли затаенными
вожделеньями,  то ли немощью,  - по  крайней  мере,  Евпраксия,  привыкнув
думать   о   преходящести,  неустойчивости  сущего,  сразу  открыла  знаки
пророчества близкого конца этого человека и невольно задрожала от жалости,
потому что был он еще очень молодой,  такой же, как и она, двадцатилетний,
но в отличие от нее жестокость жизни не тронула его,  он далек был от  той
порчи,  которая  уже  насквозь пропитала душу и тело его отца,  императора
Генриха.
     Сын императора, Конрад, которого называли ласково и красиво: Куррадо.
     - Ваше величество, к вам пришел сын.
     - Мой сын умер.
     - Но я тоже ваш сын.
     - Вы! Сын? Нет, мой сын умер.
     - Я очень хотел бы найти для вас слова утешения.
     - Это невозможно.
     - Германская женщина всегда была выше отчаянья.
     - Я славянская женщина.
     - Но германская императрица.
     Она горько засмеялась.
     - Здесь говорят: <маньская>.
     - Меня  здесь  прозвали  Куррадо,  но  разве  от  того  меняется  моя
сущность?
     - Вы знаете, в чем ваша сущность?
     - Стараюсь.  Себя познаешь не в суете,  не в пустых словах, не в том,
чем  с  таким  воодушевлением занимается  большинство смертных.  Построить
нужно в своей душе...
     - Построить что?  Башню?  Такую,  как  тут  возводит из  камня каждый
синьор?
     - Это  удивительная земля,  ваше  величество.  Если вы  пожелаете,  я
покажу вам здесь кое-что.  Чтоб не просто развеять на миг тоску, выехав из
этого палаццо, но чтоб душой прикоснуться к величию этого края! О, здесь в
самом  деле  множество  безмолвных  башен,  но  и  множество  иных  -  что
колоколами своими говорят небу и  самому богу.  Меж Вероной и Тридентом на
Адидже  есть  обвал,   который  произошел  в  миг  кончины  Христа,  когда
содрогнулась вся земля и потряслись ее глубочайшие недра.
     - Я испытала это страшное ощущение. Видеть - свыше моих сил.
     Куррадо  был   уступчив  и   настойчив.   Стоял  перед  нею  высокий,
утонченный, нервно перебирал тонкими красивыми пальцами дорогие каменья на
перевязи и эфесе меча,  меч совсем не подходил ему,  а еще менее подходили
золотые шпоры, Евпраксия даже невольно улыбнулась и спросила:
     - Вы любите ездить верхом?
     - Мне больше по душе бывать в местных церквах.  Они неповторимы, ваше
величество,  и  в  каждой чувствуешь себя  удивительно близким к  духовным
истокам.  Но я рыцарь,  меня нарекли в германские короли, для меня было бы
высочайшей честью служить вам, ваше величество. Я - ваш сын и слуга.
     - Следует ли нам спросить моего исповедника, аббата Бодо?
     - Мы можем брать его с  собой.  Разве не очистится и  он душою в этих
тихих приютах?
     Разумеется,  узконосый аббат  с  радостью  согласился ознакомиться со
святынями Вероны.  Оставлять императрицу без  свиты  и  пригляда никто  бы
теперь не посмел,  и  даже императорскому сыну не дозволено заменить собою
надлежащее сопровождение.  Отступить от правила -  значило всего лишь, что
всадники императорской охраны остаются перед церковью или собором и  стоят
там спокойно,  не  толпясь и  не  толкаясь,  пока эти двое,  императрица и
Куррадо,  сопровождаемые аббатом Бодо,  находятся внутри  храма.  Выходили
навстречу гостям еще капелланы и каноники,  почтительно кланялись, а затем
незаметно отступали куда-то в  глубину пространства храма,  дабы не мешать
таким высоким особам общаться с богом.
     Всякий раз  Евпраксия попадала как бы в некий новый мир.  В маленькой
церкви Санта-Мария стояла пещерная полутьма, чудилось, будто тебя заложили
со  всех сторон желтовато-полосатым камнем и ты отныне навеки останешься в
этом прибежище для человеческой нерешительности  и  напуганности,  в  этом
тихом пристанище от грозных суровых бурь мира. Церковь Сан-Лоренцо с двумя
круглыми башнями напоминала крепость,  внутри нее узкий проход  к  алтарю,
тоже  словно  стискивал  тебя  справа и слева,  пытался раздавить:  камень
напоминал  о  жестокости  не  только  земного  мира,  но  и  небесного,  о
неведающей жалости высшей силе, что царит над человеком повсюду.
     Зато  в  церкви  Сан-Зено,  поставленной в  честь  покровителя Вероны
святого  Зеновия,  можно  было  наконец распрямить дух  и  тело,  тут  был
простор,   красота,  радостно  золотился  камень,  розовым  светом  играли
высокие,  чуть  не  до  самого неба  колонны;  движешься в  их  коридоре и
чувствуешь над головой открытость, свободу, величие.
     И  все  же  с  наибольшей охотой  Евпраксия ездила  просто по  улицам
Вероны,  ей  хотелось вырваться из  тесноты  церквей и  дворцов,  хотелось
увидеть  горы,  травы,  цветы.  Не  морщась переносила она  уличный смрад,
который все тут считали вполне естественным, хоть и старались перебить при
помощи  великого  множества  благовоний.   Терпела  грохотанье  возов   по
ухабистым улицам, перебранки убогих женщин, проклятья носильщиков, грязь и
гомон торгов,  запущенность зданий,  захламленность улиц,  вытье бездомных
псов,  острые  крики  городской стражи.  Ей  нравились богатые  веронки  -
дерзкие,  ладные,  видно было, жадные к радостям жизни. У них были светлые
волосы,  округлые плечи,  пышные  бедра,  которые лениво  шевелили складки
широких платьев.  А  тонкость талий,  крепость фигур  хорошо  подчеркивали
рукава-буфы,  украшенные богатой вышивкой.  На полных,  молочно-белых шеях
иногда посверкивали рубины,  каждый словно крупная капля крови,  а золотые
цепочки на плавно вздымающейся высокой груди позвякивали тихо,  мелодично,
в такт шагам: ступали веронки сонно, задумчиво и... вызывающе-призывно.
     А  фиалковые аметисты они  носили  на  пальцах,  состязаясь в  том  с
епископами. Смотри в прозрачную глубину камня-красавца, ни о чем не думай,
сотвори  пустыню  в  самой  себе,   и  образы,  которые  вдруг  возникнут,
пригрезятся,  могут сгодиться даже для пророчеств,  и  чем меньше свяжутся
твои  видения друг  с  другом,  тем  значительнее покажутся тому,  кому ты
расскажешь про них...
     Женщины,  мужчины,  дети - все шло мимо Евпраксии, ничто не могло, не
умело и не смело к ней приблизиться, незаполнимая пропасть зияла между нею
и окружающим, и пропасть эта расширялась с каждым днем, месяцем, годом еще
с тех пор,  как отправилась Евпраксия из Киева в дальнее свое путешествие,
отправилась,  не замечая ничего,  цепляясь мыслью разве что за собственное
отчаянье да за чеберяйчиков.  Но достаточно ли человеку одних чеберяйчиков
и можно ли заполнить ими всю жизнь?
     Еще оставался с нею зеленый мир пращуров,  мир жизни,  которая жадным
синим дымом бьет из  сонных цветов,  мир  прорастанья семян в  плодоносной
влаге,   вспышек  росы  в  утренних  снах.  Сверхсила  природы,  наверное,
освободила бы  Евпраксию от  бремени горя.  Ведь пришла первая ее весна на
итальянской земле.  Молодая,  радостная зелень  поднималась по  обочинам в
долинах,   под   свежим  дуновеньем  легко  клонились  верхушки  оливковых
деревьев,  над  изумрудными  травами  будто  кто-то  распылил  серебристый
порошок.  У  золотистых дорог  возносились темные прямые кипарисы,  сквозь
длинные веера  сосновых ветвей сквозило темно-голубое небо,  лучи  солнца,
еще  не  того ослепительно белого блеска,  какой бывает летом,  напоминали
золотые стрелы,  чуть  тронутые голубизной,  как  будто  искупались они  в
капельках утренней росы. На взгорьях воздух лучше хранил прохладу, которая
все же уступала постепенно запахам разогретых дикорастущих цветов.
     Пахучий разреженный воздух ударял в  голову молодой женщине,  подобно
легкому вину, слишком торопливо выпитому, горбатые ангелы леса приманивали
ее к себе, обольщая, - она забывала на время о своем высоком положении, об
осуждающе подобранных узких губах аббата Бодо;  Евпраксии хотелось хотя бы
на  короткий срок вырвать Конрада из его самоуглубленности,  но тут же она
вспоминала   про   аббата   и    про   императорский   сан,    приходилось
довольствоваться тем, что стала брать с собой легкую и послушную Вильтруд;
девушка понимала и  чувствовала каждое движение души своей повелительницы,
чистые-чистые глаза излучали ясность,  успокаивали Евпраксию,  насылали на
нее благословенное забвенье,  и впрямь бывало, что молодая женщина наконец
переставала помнить о чем-нибудь,  кроме цветов,  задумчиво собирала их, и
они  как  бы  ластились  к  ней,   сами  собой  вырастали  там,   где  она
останавливалась;  ей достаточно было провести ладонью по шелковистой тра