пустоши,  вражда-пустота... В лесу-недоборе блуждало блудцов
семьсот молодцов и еще четверо. А все они - чеберяйчики.
     В безлюдье  и  тиши  предстала  Евпраксии стеклянная гора.  Светилась
прозрачно,  сверкала небесно,  а стало почему-то страшно.  Напуганный конь
перебирал   ногами,   тянул   по-змеиному   шею  тугую,  ловил  прекрасным
оком-слезой взгляд неистовой всадницы.
     Она спросила чеберяйчиков:
     - Объехать?
     - Поезжай прямо!
     Конь ее шел. Не свой конь - чужой, пугливый и ненадежный. Она еще раз
спросила:
     - Можно объехать?
     - Поезжай прямо!
     - А если попробовать?
     - Поезжай, как говорим.
     Конь не  шел.  Утрачивалось то,  что не возвращается никогда.  Время.
Время принадлежит или не принадлежит человеку.  Чеберяйчики тут бессильны.
Они заплакали, роняя золотые слезы из золотых глаз, сказали Евпраксии:
     - Прощай.
     И очутились в родной земле,  где их не дано никому видеть, но про то,
что есть они, ведают все.
     А  Евпраксию  уже  догоняли.  Прискакали запыхавшиеся,  перепуганные,
растерянные,  беспомощные,  вроде  бы  даже  добрые.  Догнали,  задержали,
воротили обратно.  С надлежащей почтительностью, с поклонами, извинениями,
предупредительностью.  Император выехал навстречу жене. Взял первых князей
империи,  архиепископов, епископов, рыцарей ближайших. Все хотели целовать
ей  руку.  Сам император поцеловал руку Адельгейде;  играли лютни,  рыцари
кричали,  били в щиты от радости.  Нашлась,  нашлась!  Спасена, избавлена!
Скакали за  нею  несколько дней.  Далеко  успела  уехать.  Далеко,  но  не
слишком.  Некуда бежать и незачем. Пытаются многие. А человек-то слаб. Так
утверждают наивысшие князья  церкви.  Адельгейде скажет  о  том  узконосый
аббат Бодо. Напомнит. Что есть человек? Камышина, клонящаяся от ветра.
     Евпраксия слышала и не слышала.  Слаб человек? Но может быть и тверд.
Может. Должен!
     Сидела возле коня,  плакала,  конь фыркал, обдавал теплом из ноздрей,
будто сочувствовал. Бессмыслица! Безумие!
     Император спрыгнул с седла, наклонился над ней, поцеловал руку.
     - Ваше величество, что случилось?
     Бессмыслица,   безумство!  А  может,  просто  обман?  И  не  было  ни
чеберяйчиков, ни золотых их глаз, ни стеклянной горы, ни слез золотых?
     - Ваше величество, вас искали целую неделю!
     - А я испытывала двойное наслаждение - от голода и одиночества.
     - Мое сердце обливается...
     - У вас есть сердце?
     - Ваше величество,  я  прошу вас...  Поднимитесь...  Вам дадут нового
коня... Империя, вся империя смотрит на вас...
     - А мне? Тоже смотреть на нее?
     - Имперские заботы не дают мне покоя. Вынужден покинуть вас. В Италии
бунтуют графы.  Матильда снова плетет сети.  Я должен ехать в Италию...  А
вы...
     - А я?
     - Вы задерживаете меня своими...
     - Чем?
     - Да,  своими... затеями. Я - император. Я не могу терять свое время.
Оно принадлежит империи.
     - А  что  принадлежит мне?  Если вам принадлежит империя,  то,  может
быть, мне принадлежит хотя бы мое собственное время?
     Генрих взглянул на нее устало, почти умоляюще:
     - Я вынужден... Италия... Надеюсь, вы поедете вместе со мною...
     На коне небрежно сутулился, держался как будто в равнодушии ко всему;
озабоченный, но и утомленно-добрый.
     Всю жизнь он метался,  воевал,  боролся,  изнемогал.  Потом попытался
успокоиться, утомленный, исчерпанный. Украшал соборы, сидел в скрипториях,
наблюдая,  как  переписывают и  иллюстрируют книги,  влюбился  вот  в  эту
русскую княжну,  сделал  ее  императрицей,  увидел,  что  не  завоюет,  не
подчинит молодую женщину,  снова должен был броситься в драку,  потому что
не  оставалось для  него  иного  счастья.  Захватишь слишком  много  -  не
удержишь ничего. Участь всех завоевателей.
     ...Возвратились в  тот  самый замок,  из  которого Евпраксия убегала.
Устроили дикую пьянку, чего другое могли выдумать? Император не пил, берег
силы,  надеялся на чудо:  хотел овладеть Евпраксией здесь,  в  этом замке,
пойманную,  поймать еще надежней,  навсегда,  навеки,  войти в нее,  как в
завоеванный город, в сердце войти, в душу.
     Когда повел в спальню, она сказала спокойно:
     - Возьмете меня только силой.
     Близ ложа он  грубо толкнул ее  прямо в  грудь;  она не удержалась на
ногах,  упала  поперек постели.  Генрих слегка наклонился над  опрокинутой
Евпраксией,  золотая цепь раскачивалась,  вожделенье так и  рвалось из его
глаз,  взгляд их встречали глаза женщины,  ненавидящие, полные презренья и
отвращенья;   и  что-то  странное,  летучее  пронизало  зрачки,  пролетело
неуловимо, исчезло, ничего не оставив, кроме пустоты в душе.
     Император застонал,  тяжело  выпрямился,  пошел  к  двери.  Евпраксия
молчала.
     В замках людей мучают сны. Снам некуда деться, сдавленные камнем, они
гнетут  человека,   обессиливают  его,   пугают  или   же   манят   чем-то
неосуществимым.
     Ночью Евпраксия увидела сон.  Та же самая спальня,  то же самое ложе,
только поднято выше, на рост человека.
     ...Стояла на ложе в длинной рубашке, с длинными-предлинными рукавами,
а  внизу,  едва дотягиваясь взглядом до  ее  колен,  беспомощно и  несмело
переступал с  ноги на  ногу Генрих,  неумело протягивал вверх свои длинные
руки,  но не к ней протягивал,  а к маленькой девочке, которая тоже стояла
на ложе,  в такой же рубашке, что и Евпраксия, да и не какая-то девочка, а
маленькая Евпраксия,  еще без речи, еще едва лепечущая, и Генрих тянулся к
ней, неуклюже переступал с ноги на ногу, наконец ухватил ее ручонки и стал
вдруг танцевать вокруг ложа,  не  отпуская их и  что-то напевая.  И  тогда
маленькая  Евпраксия  неожиданно  высвободилась,   бросилась  к  Евпраксии
большой и  промолвила:  <Ма!..> И Евпраксию всю затрясло:  дит„,  ее дит„!
Взмахнула длинными рукавами,  хотела  протянуть ребенку руки  и  с  ужасом
почувствовала, что нет у нее рук. Рукава были пустые...
     Проснулась,   разбуженная  и   раздавленная  этим  ужасом,   полежала
недвижно, потом встрепенулась, ожила, засмеялась во тьме самой себе, ночи,
простору,  всему сущему.  Она ощутила,  что в  ней кто-то  растет.  В  ней
круглится будущая жизнь!  Что ей до каких-то высоких имперских забот?  Она
сама сейчас -  земля,  государство,  власть,  вселенная,  вечность. Как не
понимают этого  мужчины?  Как  жалки они  в  попытках проявить свою  силу.
Стремясь возвыситься,  лишь  унижаются.  Может  быть,  она  пошла когда-то
навстречу невнятным ухаживаниям Генриха как раз потому, что понадеялась на
его  необычность,  на  высокую вознесенность его над повседневностью с  ее
грязью и  пошлостью.  Низменного не терпела с  малых лет,  хотела б жить в
мире чеберяйчиков,  выдуманных доброй Журиной из небытия,  - ведь кто хоть
раз испытает счастье заглянуть в необычайный мир чеберяйчиков,  тот навеки
утратит охоту к обыденному в жизни.
     Она готовилась к необычному. Подарить миру дитя, сама еще ребенок.
     Будет  еще  одна  Евпраксия,  такая  же  красивая,  но  действительно
счастливая; вторая Евпраксия испытает счастье сама, будет дарить счастье и
радость всему  сущему.  Полями  пойдет -  поля  заблещут-заиграют,  лесами
пойдет -  леса зазеленеют,  по-над реками пойдет -  реки зашумят благодаря
ей...
     Наутро императрица дала  знать,  что  хочет  говорить с  императором.
Генрих явился нагловато-обрадованный. Речь Евпраксии была краткой:
     - Ваше  величество,  священное состояние моего здоровья не  даст  мне
возможности зимой сопровождать вас в дальнюю дорогу.
     Император  недоуменно  смотрел  на  нее.  Не  верил.  Не  отваживался
поверить. Может, снова возвратилась к нему глухота?
     - Вы в самом деле сказали то,  что я услышал? - спросил с непривычной
несмелостью.
     Евпраксия не  ответила.  Внимала тому,  как  круглится в  ней будущая
жизнь...


                         ЛЕТОПИСЬ. ИМПЕРАТОРСКАЯ

     Когда  власть  оказывается в  руках  воинов,  она  вызывает войны,  в
которых нуждается,  чтобы существовать самой.  Об  императоре сказано так:
<Он взял железное оружие, сел на черного коня и поехал на войну>. На войну
или  с  войны -  больше никуда,  потому что  сильные мира  сего  и  держат
императора с такой целью.  Как держат боевых коней. Император, несмотря на
свое высокое положение,  живет сорокой на гнущейся лозе; долго на месте не
усидит.   В  чем  сущность  властвования?  Знать,  угадывать,  предвидеть,
успевать,  не давать поднять голову,  утихомиривать,  укрощать, подавлять.
Генрих всю жизнь спешил -  и не успевал, опаздывал, события опережали его.
Иногда ему  везло,  даже  когда,  казалось,  все  уже  было утрачено.  Так
произошло во время столкновения с папой Гильдебрандом.  Простой саксонский
люд,  те,  кого император безжалостно покарал за  восстание против его  же
власти,  неожиданно встали на сторону Генриха,  помогли ему свалить самого
страшного,  самого ярого врага.  Почему саксонцы пошли за  ним,  Генрих не
знал. У него не было времени для размышлений. Идут за ним - значит, с ним.
И так будет и должно быть всегда.
     Но пошли саксонцы не с ним,  а только против Гильдебранда.  Наверное,
увидели в  нем угрозу для себя еще большую,  чем в притязаниях императора.
Пренебрегли даже уважением к богу,  наместником которого на земле считался
папа,  ничто не вызывает такой встревоженности у  верующих,  как наличие в
намереньях  церкви  откровенных  посягательств  на   власть,   да   еще  и
всесветную.  Если князья церкви не идут за верой,  а подчиняют ее себе, на
свою потребу,  тогда народ восстает и против них, а бывает, и против самой
веры.  Хотя  и  неосознанно,  люд  не  мог  простить  Гильдебранду попыток
расшатать государство.  Ведь  тысячи местных тиранов мигом воспользовались
бы слабостью верховной власти. Так уж лучше иметь над собой одного короля,
чем тысячи не знающих удержу феодалов.
     Ощущение и  понимание собственного величия  живет  в  народе  испокон
веков,  народ знает также,  что  величие требует усилий.  Нельзя разрешить
раздробить себя.  Запас  нравственных сил  для  будущего  легче  собирать,
сберечь  в  сильном  государстве,  а  не  в  условиях отдельных городов  и
княжеств,  на  которые хотел размельчить Европу папа Григорий-Гильдебранд.
Надеялся на поддержку феодалов, а поднял против себя весь люд.
     Это  была  досадная неожиданность для  папы.  Ведь  покорность церкви
казалась рабской,  вера - слепой. Ничто вроде бы не указывало на перемены,
не  предвещало наступления новых времен,  поэтому папа  заранее предвкушал
победу.  И  преждевременно!  Матильда Тосканская неудержимой услужливостью
своей доконала возлюбленного ею папу,  воскликнув:  <Вы должны насладиться
этим папством, которое даровал вам бог!>
     Слова  иногда обретают злые  крылья.  Разлетаясь,  они  возвращаются,
чтобы  убивать.  Слова  восторга  Матильды Тосканской стали  предвестником
появления Григория VII.
     Генрих считал,  что это он одолел Гильдебранда. Оставил в Риме своего
собственного  папу,  Климента,  возвратился  в  Германию,  но тут в Италии
произошло  что-то  непостижимое:  после  смерти  Гильдебрандова  преемника
Виктора  появился  еще один папа,  назвался Урбаном,  получалось так,  что
именно он - настоящий,  а Климент - антипапа,  самозванец, без власти, без
влияния,  без  значения.  Рожер  Сицилийский признал себя ленником Урбана,
склонные к измене римляне тоже стали на его  сторону.  Урбан  торжественно
въехал  в  апостольскую  столицу,  а Климент вынужден был позорно бежать в
Равенну.  Матильда Тосканская,  упорно стоявшая на стороне пап, враждебных
Генриху,  соблазнила  своими неисчислимыми богатствами молодого баварского
герцога Вельфа,  такого скупого, что ради вкусного обеда за чужой счет мог
перебраться  через  самые  высокие горы.  Молодой Вельф женился на пожилой
тосканской графине,  враждебные императору  силы  Италии  объединились  со
всеми непокорными, которые сосредоточились в Верхней Германии; простой люд
равнодушно следил за этими раздорами, ему теперь не из кого было выбирать,
все  угнетали,  пытались урвать,  содрать,  обложить данями,  которых было
теперь уже столько, что невозможно и перечислить.
     Налоги  назывались:   плуговой,   сторожевой,   подымный,   подушный,
подворовый,  разовый,  с пашни,  с нивы,  за мосты, за тропы переводные (в
горах и пущах),  за травы целебные,  за службы церковные, мытный, исковый,
присяжный,  торговый,  полевой,  лесной, сословный, роговой, <пеший след>,
<погоня>,  <подвода>,  <просека>, <нарубное>, <затычное>, <мельничное> (за
водные мельницы),  <сухомельщина> (за мельницы,  движимые ветром, лошадьми
или  волами).  А  еще ведь нужно было кормить ловцов,  стрельцов и  просто
молодцов,  идти  в  императорское и  земельное  ополчение,  покупать  себе
оружие,  умирать,  погибать,  а  за  что?  Всегда говорят,  что  император
отправляется защищать истину,  бороться за правду. Вот где-то там в Италии
взбунтовались снова графы, епископы, сам папа - и нужно их покарать.
     Правда -  по  эту сторону Гигантских гор,  кривда -  по  ту  сторону.
Смешная правда,  которую ограничивает гора  иль  река.  Люд  не  пошел  за
императором.  Слишком долго  ведет император войны,  слишком много убитых.
Уже неведомо, кого больше - убитых иль живых - и над кем Генрих император.
Убитые не хотят одиночества,  они требуют от императора, чтобы он увеличил
их  число.  Кроме того,  император хорошо знал,  что  следует остерегаться
размножения простого  люда;  бунты  возникают всегда  из-за  излишнего его
множества.  Детей следует отбирать у  родителей и  посылать на войны.  Еще
древние знали: чем меньше любишь детей, тем сильней ты предан государству.
Настоящий мужчина должен быть постоянно на боевом коне.  А среди настоящих
мужчин самый первый -  император. Шпильманы, которых Генрих поил и кормил,
сложили про него насмешливую песенку, и эта песенка пошла гулять повсюду -
дескать,  наш  император не  настроен  ни  к  арфе  тянуться,  ни  перстни
раздавать,  ни наслаждаться женой,  ни иным мирским соблазнам поддаться. К
чему ж он тянулся, к чему имел охоту? К войне, лишь к войне.
     А на войну мало кто хотел идти вместе с императором.
     Генрих злился,  свирепствовал,  впадал в бешенство. Люди дольше всего
помнят неудачи и  быстро забывают об успехах.  Им достаточно было победить
Гильдебранда,  и они успокоились,  а он,  император, хотел вообще избавить
Европу от папства,  этого злого духа,  тела не имеющего и  пугающего одних
суеверных,  тогда как разумные люди должны бы смеяться над ним.  Император
вынужден был  заискивать перед  своими графами,  баронами,  епископами.  В
хронике  записано:   <Он  успокаивал  их  сладостью  даров  и  приятностью
обещаний>.  Еще  записано:  <Принимал всех приязненно,  а  сердце его было
полно  змей  шипящих>.  Не  прогонял  никого,  не  отказывал никому  ни  в
милостях,  ни в защите,  ни в ласке:  ни постаревшим воинам,  ни беспутным
дочерям  из  рыцарских домов,  ни  безнадежным должникам,  ни  ограбленным
купцам.  Епископ Отберт Люттихский писал и  такое:  <Когда неурожайный год
приводил с  собою голод,  король брал на  содержание многие тысячи народа,
руководствуясь  божественным  предписанием:   <Обретайте  друзей  себе  от
богатства неправедного,  дабы,  по  миновении оного,  приняла вас  обитель
райская>.  Кормил тех,  кто шел в его ополчение.  Приобретал друзей не для
мира -  для  войны.  Потому что осталось ему на  этом свете только гнев да
меч,  а больше ничего не осталось, потому-то и должен был собирать войско,
еще и еще собирать войско и ударить туда,  за Гигантские горы, ударить без
промедленья, быстро, безжалостно, жестоко. Зиму потратил на приготовления.
Перешел через горы в конце месяца хмиза(*).
     Переход этот остался непрослеженным хронистами,  и не потому, что был
слишком быстр,  и не из-за неблагосклонности, которую испытывали к Генриху
те,  кто вел хроники. Да ведь и не все они были к нему враждебны - скажем,
епископ Отберт Люттихский написал в  1106 году:  <Со смертью императора не
стало  на  земле справедливости,  отлетел из  жизни мир  и  место верности
заняло вероломство>.  Император шел с великою силой, а она вызывает страх.
Куда   большее   любопытство  вызывает   бессилие,   любопытство,   иногда
сочувствующее,  а часто и злорадствующее. Народ в своих песнях прославляет
победу, обходя молчанием позор; хронисты же проливают лицемерные слезы над
неудачами и тайком собирают одну к другой все страницы позоров и унижений.
Ламберт   Герсфельдский  в   мельчайших  подробностях  описал   бесславное
посещение Генрихом Каноссы,  путь покаянный был прослежен от  начала и  до
конца.   Когда  же  в  дальнейшем  император  и  раз  и  два  перескакивал
заснеженные горы,  ведя за собой сильное войско,  о том уж не писали.  Что
войско?  Быстротечность и неустойчивость.  Его победы -  дело временное. А
позор  и  покаянье остаются в  веках.  Тот  самый  Ламберт  Герефельдский,
разделив всю  историю на  шесть частей,  считал,  что  шестая -  время,  в
которое  ему  довелось  жить,  -  предназначена для  борьбы  против  всего
временного.  Она,  мол,  не  ограничена никаким числом поколений или лет и
закончится, достигнув того срока, когда кончится все временное.
     Не написал никто и о том, что Генрих все-таки вынудил Евпраксию ехать
вместе с ним в Италию. Зима шла на спад, за горами ждала их теплая голубая
весна,  к тому же не должно женщинам путешествовать в одиночестве,  ибо на
своем пути они встречают слишком много удобных поводов для греха.
     - Я попробую поехать,  -  сказала Евпраксия,  -  однако предупреждаю,
ваше величество, что тотчас вернусь, если в горах будет большой холод.
     - Вы боитесь холода?  -  не поверил император. - А разве гиперборейцы
не живут средь снегов?
     - Во мне еще одна жизнь, - напомнила она. - Я должна беречь ее.
     - Разве можно уберечь то, чего еще нет?
     - Уже есть. Она во мне. Она принадлежит миру. Мир потому и велик, что
сберегает каждую свою песчинку. Вам этого не понять, вы разрушаете больше,
чем бережете.
     Говорили как чужие,  ничто не  могло их сблизить.  Евпраксия находила
силу и опору в ребенке,  Генрих, не привыкший быть чутким, помнил только о
том,  что он -  собственник,  властитель, повелитель этой молодой, на диво
белокожей женщины, жены.
     - Вы  убегали  от  меня.  Императрица убегала от  своего  императора.
Позор, который не может больше повториться.
     - Вы уедете в Италию, у меня не будет нужды убегать от вас. Бегство -
это попытка увеличить расстояние между людьми... Нас и так будет разделять
большое расстояние.
     - Вы поедете со мной.
     - Я поеду, если вы снарядите посольство к великому князю Всеволоду.
     - Посольство?  В  Киев?  Но это ведь так далеко!  У  меня нет времени
приготовить посольство.
     - Разве не хотите вы известить отца о моем священном положении?
     - Надо мной будут смеяться!
     - Наоборот -  вас будут хвалить! Вы должны бы известить об этом всех:
императора греческого, короля французского, султана африканского, римского
папу.
     - Я иду против папы.
     - Вы идете против Урбана.  Но у вас есть папа Климент. Известите его.
Пусть молится за священный плод.
     Старалась быть  дерзкой:  ничего другого ненавистному мужу своему,  с
которым  связана  теперь-то  уж  навеки!  Понимала  ненужность собственных
домогательств,  но  не  могла упустить случай еще немного поиздеваться над
его зазнайством: в конце-то концов должна была, конечно, подчиняться ему -
как жена, как императрица.
     Войско собиралось с  большим трудом,  медлительно и  неохотно.  Войны
пытаются избежать и  тогда,  когда она стоит на  пороге дома,  а  если она
где-то далеко,  то склонить к  ней большие множества людей и  вовсе тяжко.
Император вынужден был обещать рыцарям земли по ту сторону Гигантских гор.
Было торжественно провозглашено императорское прощение всем,  кто не  смо