смердящей
столетней грязью,  пугающей  потусторонностью.  Оттоны  умели  строить  не
только крипты для мощей святых мучеников,  но  и  бездонные каменные мешки
для  мучеников живых.  Камень  слезился водой,  бил  диким  холодом,  мрак
косматым туманом накатывался отовсюду,  гнетом наваливался на людей, гасил
огонь. Еще одна дверь, еще, скрежещет поднимаемая разбухшая дверца-крышка,
разверзается какая-то  каменная пасть,  в  ней  мрак  еще  более страшный,
слышно,  как там в глубине где-то далеко,  будто в центре земли,  плещется
вода, и еще какие-то шорохи доносятся оттуда, какие-то вздохи. Неужели там
люди?
     - Эй, кто там? Живы?
     Сам германский император спрашивает, дело небывалое и невероятное, но
тем,  кто  внизу,  все  равно,  они  ко  всему равнодушны,  они шлепают по
невидимой в черном холоде воде,  барахтаются,  блуждают впотьмах, а может,
уже умерли,  и вода колышет их тела, плавают они среди нечистот и подохших
крыс, среди обломков и остатков давних преступлений и проклятий.
     Император взглянул на Заубуша,  и  тот испугался -  пожалуй,  впервые
после нападения в  лесу под  Гарцбургом.  Если те,  что  внизу,  и  впрямь
подохли, то неизвестно, выйдет ли барон отсюда.
     - Эй,  сто тысяч свиней!  -  заревел во мрак,  в  зловеще отверзнутую
пасть Заубуш. - Тут Генрих, император, он вас спрашивает! Отвечайте?
     Молчанье.  Плеск воды  внизу -  мертвый и  страшный плеск.  Император
снова взглянул на  Заубуша;  в  побелевших глазах Генриха приговор. Заубуш
готов был сам прыгнуть туда,  плюхнуться в воду, лишь бы убедиться, что те
- еще живы. И те, снизу, словно сжалившись над одноногим, подали голос:
     - Что императору нужно?
     Генрих отскочил от отверстия,  стиснул рукоятку меча,  весь напрягся,
словно собирался рубиться.
     - Вытащить всех! Мигом?
     - Сделаем,  император, - Заубуш потерял привычную насмешливость, стал
послушным и покорным.  -  Сделаем все, как велишь. Тебе лучше уйти отсюда.
Твое драгоценное здоровье...
     - Мое здоровье - не твое. Останусь тут.
     - Император!
     - Я сказал!
     Принесли  узловатую веревочную лестницу,  скинули  вниз,  в  глубину;
долго никто не  показывался оттуда,  потом по  одному стали появляться.  С
лохмотьев струилась грязная вода.  Тела,  синие  от  холода.  Растрепанные
бороды.  Исступленные глаза. Не люди - мертвецы. Девять человек. Все целы.
Все держатся на ногах. Какой силой? Впереди - косоплечий, широкий в кости,
поблескивает зубами то ли в улыбке,  то ли от ненависти, которую не может,
да и не хочет скрыть.
     - За что ты их?  - спросил спокойно Генрих Заубуша. Не интересовался,
кто бросил сюда русских,  знал,  не спрашивая. Барон тоже знал, что сейчас
выкручиваться не  след.  Надо  говорить все.  Но  что  же  он  должен  был
говорить?  О  дикой русской бабе?  Заперли ее  в  аббатстве.  Хотел он  ее
осчастливить -  не  поддалась из-за  глупости.  Но  о  таком императору не
говорят.  О  его,  Заубуша,  ненависти к  славянским свиньям?  Оставим  до
другого раза.
     Он долго не задумывался.
     - Обычное дело.
     - Знаешь закон,  который запрещает бросать камень в быка, впряженного
в плуг, и крепко затягивать ему ярмо?
     - Было подозрение...
     - Какое?
     Заубуш замялся.
     - Говори!
     - Княжна...
     - Ну!
     - Пренебрегала германскими мужами.  Не  отдалась даже  своему мужу на
брачном ложе. Держала возле себя... этих. Как мужчин.
     - Врешь!..
     - Слово, император!
     Неожиданно шагнул вперед Кирпа.
     - Хочу сказать.
     - Знаешь наш язык? - не поверил император.
     - Сидел тут пять лет. Голова на плечах есть.
     - Что хочешь сказать?
     - Твой барон врет!
     - Объясни.
     - Княжна чиста, как слеза.
     Император молчал. Смотрел на Заубуша. Потом сказал:
     - Пошел прочь.
     - Император!
     - Вон!
     А русский добивал барона:
     - Она невинна, клянусь крестом.
     И упал на колени. И остальные восемь тоже упали на колени. Встать уже
не могли - не было сил.
     Тогда Генрих остановил Заубуша:
     - Стой и слушай. И пусть знают все. Я беру русскую княжну в жены.
     - Император!
     - Она станет императрицей!
     И только произнеся эти слова, понял, что они жили в нем все дни, жили
подсознательно,  никак не  могли родиться,  нужен был толчок,  потрясение,
какое-то необычное событие. И вот оно произошло. И на сей раз, как всегда,
помог Заубуш.  Помог, не думая помочь. Генрих был почти благодарен барону,
взглянул на  него чуть ли не ласково.  Тот отвел глаза.  Страх у  него уже
прошел,  Заубуш  мгновенно уловил  перемену настроения у  Генриха,  теперь
император  будет  ждать  похвалы  своему  неожиданному и,  правду  говоря,
нелепому  решению.  Сделать  эту  русскую  выдру  императрицей?  За  какие
добродетели?  И как о том будет объявлено миру? Император объявил решение.
Где,  перед кем  и  как?  Все,  все  рушится.  Минуту назад ради никчемных
русских свиней чуть было не принес в жертву его,  Заубуша. За тридцать лет
власти Генрих свершил столько преступлений,  что еще одно,  пустяковое,  к
ним ничего бы не добавило. Многие тысячи истреблены, высокодостойных мужей
не   щадили,   так   что   значили  бы   какие-нибудь  пять   или   девять
пришельцев-чужеземцев -  не  больше воши печеной,  право слово,  сто тысяч
свиней!   Генрих  забыл,  что  он  император  Священной  Римской  империи,
пренебрег достоинством императорским,  чуть сам  не  полез вытаскивать тех
грязных свиней оттуда,  где  и  следует им  быть по  всем законам земным и
небесным. А потом еще и такое объявление!
     Барон  разгневанно сопел,  громко стукал деревяшкой,  -  император не
замечал раздраженности своего подручного.
     Наконец ему  открылось то,  что  скрывалось и  зрело в  глубине души.
Праксед станет императрицей.  Он  уже видел ее  не такой,  как до сих пор.
Представала пред ним в  императорском убранстве,  в  короне и  горностаях,
прекрасна красой и ростом, чистая, как снег, любому видно - молодая, брови
вразлет,  нос точеный,  лицо светлое, очи дивно-большие, русая, радостная,
сладкоголосая,  чудо, чудо средь женщин! Походка, жесты, повороты головы -
все  дышит целомудрием.  Рождена быть императрицей.  Служить еще  большему
возвышению Генриха.  В  ней  кровь  ромейских кесарей  и  русских  великих
князей.  За ней полсвета -  могучая, богатая, загадочная Русь, которой нет
предела,  пред  которой многие  и  многие заискивают.  Аббатиса Адельгейда
неизвестно с  какими  намерениями -  добрыми или  злыми  -  нашептывала да
нашептывала  брату  -   и   о  происхождении,   и  о  добродетелях,   и  о
привлекательности  русской  княжны,   может,   по   обыкновению  старалась
подсунуть императору наложницу,  как  делала всякий раз  при его приезде в
Кведлинбург,  но  на  сей  раз  произойдет иное,  он  сделает эту  девушку
императрицей,  а свою несчастную сестрицу отблагодарит,  отблагодарит тем,
что при возведении на престол даст Праксед имя Альдегейды. О, Генрих умеет
ценить услуги и быть великодушным!
     - Вы мои первые гости сегодня!  -  крикнул он, обращаясь к русским. И
Заубушу: - Баню и одежду для моих гостей!
     В  такую  ночь  не  до  сна.  Нарушены все  обычаи,  поломаны правила
аббатства,  император забыл свое  высокое положение,  словно возвратился в
беспорядочную молодость,  когда не  выбирал себе товарищей для  застолья и
весь мир был доступен ему,  открыт без ограничений, условностей и <высоких
положений>.  Адельгейда прибыла во дворец с  Праксед,  но вместе с  ними и
Журина,  как мамка-кормилица будущей императрицы,  к тому же она ведь жена
дружинника,  что можно равнять к супруге рыцаря.  На ночном пиршестве были
русские дружинники с  воеводой Кирпой,  разбудили и препроводили во дворец
обоих исповедников Евпраксии -  аббата Бодо  и  отца  Севериана,  призвали
знать,  что  находилась в  тот час в  Кведлинбурге;  горели толстые свечи,
пылали  факелы  в  большой  замковой  палате,  неуклюжие тени  метались по
каменным   стенам,    все   казалось   преувеличенным,   как-то   необычно
торжественным,  а когда появился Генрих, в короне и горностаях, опоясанный
императорским мечом,  весь в жирно-сверкающем золоте,  бледный и хищный, -
все  застыло  и  замерло;  император быстро  направился туда,  где  стояли
Адельгейда и Праксед, взял русскую княжну за руку, поднял эту белую тонкую
руку,  как бы  призывая всех полюбоваться ее совершенством,  и  сдавленным
голосом прокричал:
     - Ваша императрица!
     Не спрашивал Евпраксию,  не советовался ни с кем,  не ждал ни от кого
согласия.  Бароны  и  кнехты очень  хорошо знали  нрав  своего императора,
дальнейшие слова  его  предупредили радостным ревом.  Обрадованно ревел  и
Заубуш, вместе с тем пристально наблюдая за Праксед. Шпильманы заиграли на
лютнях,  слуги начали обносить вином;  подали Генриху и  Праксед унизанные
драгоценными каменьями  императорские бокалы.  Генрих  повел  Евпраксию  к
столу,  и все двинулись к столам, рассаживались быстро и охотно, принимали
бокалы у слуг,  наливали и сами,  пили,  ели, зачавкали, будто забыв, ради
чего сюда пришли и что произошло на их глазах. А Евпраксия не могла прийти
в себя. Что же это? Жестокая шутка? Или приступ внезапного помешательства?
     - Ты  ведь не спросил меня,  император,  -  сказала наконец уже после
того, как Генрих усадил ее за стол и осторожно-почтительно сел рядом.
     - Император  провозглашает  свою  волю,  -  засмеялся  он,  -  таковы
преимущества его высокого положения.
     - Меня ты не спросил,  - упрямо повторила она, так и не притрагиваясь
ни к вину, ни к еде.
     - Спрашиваю при всех.
     - Не знаю, что тебе ответить.
     - Отпей из бокала - это и будет твой ответ.
     - Не мало ли?
     - Для меня достаточно. - Он вел себя, как влюбленный юноша.
     У  Евпраксии не  было  никакого опыта  обращения с  влюбленными.  Она
глянула на Журину, на отца Севериана, те ждали решения от нее самой. Тогда
нашла среди кнехтов Кирпу,  не  узнала его  сначала,  потому что был он  в
германском костюме,  сидел до того похудевший,  почему-то аж светился,  но
посматривал бодро,  как  всегда.  Кирпа блеснул ей  издали веселыми своими
зубами  она  продолжала  глядеть  в  ту  сторону,  удивляясь  неожиданному
появлению Кирпы здесь после исчезновения и странной одежде его, удивляясь,
словно забыла Евпраксия про слова императора,  что меняли всю ее жизнь, да
ей  обязательно надо  перемолвиться словом со  своим беззаботным воеводой.
Евпраксия пошевелилась,  как будто захотела встать,  покинуть императора в
столь торжественную минуту и пойти к Кирпе, но Кирпа, видно, уловил это ее
движение, мигом вскочил на ноги сам, пробежал вдоль другой стороны стола и
встал напротив императора и Евпраксии,  встал боком,  выставил косое плечо
то ль на Генриха,  то ль на Заубуша,  сидевшего рядом с Адельгейдой, потом
неопределенно ткнул рукой,  опять то  ль  в  сторону императора,  то  ль в
сторону Заубуша и громко сказал:
     - Княжна, тебя хотели оговорить.
     Поднятая было рука его упала туда,  где должен висеть меч,  но меча у
Кирпы не было. Никакого оружия не было.
     - Неблагодарный!  -  крикнул через стол Генрих. - Ты свидетель, что я
не поверил! Я назвал Праксед императрицей!
     Кирпа не сходил с места.  Теперь он ткнул рукой на Заубуша, и все это
увидели.
     - Евпраксия, этот человек возводил на тебя поклеп. При императоре.
     - А этот человек,  -  Генрих указал на Кирпу, - опроверг, и я поверил
ему и...
     - Верю,  -  тихо  молвила  Евпраксия.  Она  как   будто   уже   стала
императрицей,  душа ее полнилась силой власти,  готова была повелевать.  -
Спасибо, Кирпа. Иди.
     Воевода  пошел  на  свое  место.  Евпраксия подняла кубок,  взглянула
поверх него своими большими глазами на Генриха,  отпила. Тот одним глотком
осушил свой.
     - Шпильманы! Шальке! Рюде!
     Бароны  заревели  радостно,  зазвенели лютни,  зазвучали воинственные
песни,  святые отцы,  каждый по-своему,  пытались затянуть псалмы,  но  их
перекрывали срамные припевки шутов,  пир  набирал размах,  псы под столами
грызлись за кости, слуги по углам ждали объедков; икание, чавканье; рыцари
грузно отваливались от столов,  сытые и пьяные, потом снова принимались за
новые яства;  Генрих пил  и  кричал,  как мальчишка;  Адельгейда терзалась
тяжкой ненавистью,  быть может,  не  столько за  надругательство,  которое
Заубуш вершил над  ней много лет назад,  сколько за  позднейшее невнимание
барона,  терзалась,  ненавидела и прижималась, прижималась и барону пышным
своим боком.
     Евпраксия сидела,  как святая, нетронутая и недоступная, выше шума, и
грязи и мерзости всей этой выше, Заубуш не вытерпел, сплюнул:
     - Сто тысяч свиней! Видали, чистюля киевская!
     Адельгейда промолчала.  Могла стать сообщницей Заубуша,  если  б  тот
пожелал, могла взять сторону императора, что было бы вполне понятно. Барон
тоже не пытался больше обращаться к аббатисе.  Ни за какие деньги не хотел
такой сообщницы.  Слишком потрепана.  К тому же и ум куриный, ведь это она
нажужжала императору о  русской княжне,  и что теперь будет -  представить
себе нельзя.
     И  верно,  Заубуш никак не  мог предвидеть того,  что произошло почти
сразу после его громко произнесенных презрительных слов.
     Евпраксия наклонилась к Генриху: хочет говорить, но шум мешает.
     - Тих-хо! - ударил император рукой по столу.
     И  все  затихло,  будто не  было  тут  ни  пьяных,  ни  очумелых,  ни
беспутных. Даже псы под столами примолкли, прислушиваясь.
     - Я хочу обратиться к тебе,  император,  -  начала Евпраксия,  - и ко
всем твоим рыцарям здесь.  Знаю обычаи твоей земли, помню обычаи Руси. Они
не различаются в том деле, о котором хочу сказать. Коли кто-нибудь наводит
на  другого  человека  поклеп,  а  потом  становится видна  его  лживость,
рыцарский суд выносит решение:  лезть клеветнику под стол или под скамью и
отлаять оттуда свой  оговор.  Такого не  могут избежать даже самые высокие
лица, честь рыцаря - превыше всего!
     Император встал. Глаза его бешено блестели; чтоб унять дрожь в руках,
он  крепко ухватился ими за драгоценную рукоять меча и  ножны.  Смотрел на
Заубуша не отрываясь.  Молча,  зловеще сгибал его встречный взгляд.  Барон
начал подниматься с места. Никем не названо его имя, но он знал, что этого
не  нужно  ожидать.  Вставал неуклюже,  неумело,  жалко  видеть было,  как
отставлял он  далеко в  сторону от стола свою деревяшку,  поворачивался на
скамье,  стараясь не оторваться взглядом от взгляда императора,  выдержать
его -  и  выдержал бы,  не будь тут светловолосой княжны с  ее дьявольской
силой и чарами.
     Генрих оторвал левую руку от меча,  коротко ткнул ею:  под стол,  под
стол. Заубуш, не говоря ни слова, полез под стол. Рыцари вмиг протрезвели,
со  страхом следили за  тем,  что происходило.  Всемогущего Заубуша -  под
стол,  как  пса!  Кто  бы  в  это  мог поверить.  И  кто сможет предвидеть
последствия такого  унижения этого  страшного человека,  представить себе,
какова будет месть? Неужель эта тоненькая русская обладает такой дерзостью
и такой силой?
     Адельгейда  помогала  барону.  Наклонилась над  ним,  поддержала  его
деревяшку,  он  потихоньку  бранился,  не  хотел  ничьей  помощи,  готовый
провалиться сквозь каменные плиты,  умереть здесь под столом,  среди псов,
но  от  него  ждали не  смерти.  Задыхаясь от  ненависти к  Евпраксии и  к
императору,  он торопливо прокричал из-под стола:  <Сбрехал, как пес!> - и
трижды тявкнул по-собачьи.
     Вылезал  красный,   обливаясь  потом  и  скрежеща  зубами.  Император
подвинул ему кубок с вином.
     - Выпей!
     Заубуш неловко задел кубок,  опрокинул,  вино разлилось, красное, как
кровь.  Все вздрогнули от зловещего предчувствия.  Прольется чья-то кровь,
прольется. А может, случится что-то и пострашнее...


                             ЛЕТОПИСЬ. ЦИТАТА

     <Историк иль пытается проследить истину содеянного и,  таким образом,
разжигает ненависть к  себе  многих,  иль,  желая избежать неудовольствия,
умалчивает о  целом ряде событий.  Но  сие  уже  есть порок,  ибо пытаться
обойти   истину  и   иметь   намерение  скрыть  ее   признается  противным
обязанностям историка.  Следить же деяния,  не искажая их и не отступая от
правил истины,  означает чаще всего вызывать возмущение,  что  и  выражено
так: <Угодливость - друзей, а истина - врагов рождает>.
     Если же кто, льстя иному, бесстыдно подмешивает к тому, что произошло
на самом деле, ложь, подобный поступок считают унизительным настолько, что
такой  историк не  должен быть  допущен в  число пышущих.  Утаивать истину
деяний непозволительно и  противно обязанностям пишущего.  Тем паче грешно
пятнать истину ложью, а ложное передавать легковерным потомкам.
     Есть еще одна и более ужасная опасность, которой следует избегать изо
всех сил тем,  кто пишет историю:  они обязаны не допускать,  чтоб сухость
языка  и   бедность  смысла  унизили  достоинство  деяний.   Слово  должно
соответствоватъ делу,  о  коем  ведут  речь,  и  язык  писателя не  должен
отставать от возвышенности предмета>.

                                                        Вильгельм Тирский.
                                             Belli Sarci Historia. 1185 г.


                               ИМПЕРАТРИЦА

     Нельзя  сказать,   что  она  была  обеспокоена  необычайной  новизной
положения, - слово <ошеломлена> к женщине как-то не подходит.
     Станешь императрицей -  осчастливишь мир...  Себя  или  мир?  Думая о
мире, думаешь о себе.
     В ней проснулась женщина,  что знает про свою красоту,  считает,  что
лишь ее природа одарила наивысшими достоинствами,  лишь ей надлежит занять
и положение. Генрих - император по происхождению. Родился императором, и в
том  никакой заслуги.  Просто  случай.  Она  же  станет выше  всех  женщин
благодаря самой себе. Ибо такова она есть, а лучшей нет на земле!..
     Все,  что тебе суждено,  живет в твоей душе неосознанно.  Еще недавно
Евпраксия считала,  что  быть  дочерью  великого кпязя  удается не  всегда
безнаказанно. И вот все изменилось. Она станет императрицей; она заберет у
Генриха  пусть  хоть  какую-то  частицу германской грубости,  передаст ему
взамен русскую мягкость. Осчастливит мир, осчастливит.
     Император на время оставил Кведлидбург.  Возвратился,  когда в  горах
победила весна, когда природа уже возвела кругом свое зеленое царство, над
которым не властны ни короли, ни императоры.
     Евпраксии захотелось  в  горы,  хотя  раньше  не  любила  их,  всегда
воспринимала как чуждые и неприветливые.
     ...Выезжали из Кведлинбурга в пышности и веселье. Белые кони, золотые
императорские стяги,  рыцари в  позолоченных панцирях,  придворные дамы  в
черно-червонных платьях,  белые  плюмажи,  багряное одеянье  Евпраксии,  в
бело-золотом помолодевший император.
     Вырвались из узких заплутанных улочек Кведлинбурга,  пронеслись через
села,  распугав детвору,  кур и  собак,  врезались в горы,  рассыпались по
сторонам,  чтоб  погодя  собраться  на  зов  охотничьих  рогов.  Император
уединялся с Евпраксией; он гнал коней дальше и дальше, ему всегда хотелось
выше,  вверх,  к вершинам,  может,  и туда, где когда-то стоял его любимый
Гарцбург и  где  теперь руины,  густо  заросшие травой и  кустарниками,  а
Евпраксии очень хотелось остаться тут,  внизу,  в этом тысячецветном мире.
Опьянела от  растений,  от листьев,  от мохнатых кустов,  -  от всей жадно
идущей  в  рост  зелени,   она  спрыгивала  с  коня,   затихала,   любуясь
каким-нибудь стебельком.  Генрих,  истомленный,  слепой и глухой ко всему,
что ее восторгало, нетерпеливо подгонял: <Быстрее! Быстрее! Быстрее!> Ведь
нужно еще  так  много проехать.  А  она  не  могла этого понять.  Ничто не
происходит раньше,  чем тому положено. Прорастание деревьев, всходы семян,
плетение гнезда  и  появление на  свет  птенца из  яичка,  восход и