рязи,  позоре, никчемности. И коль их история такая и такое
же время,  в котором они существуют, охваченные чванством, то зачем они ей
нужны? Вырваться, во что бы то ни стало вырваться отсюда!
     Куда и как вырваться -  Евпраксия о том не думала и не знала. Да и не
хотела больше ничего знать,  ни о чем думать: размышления горьки и опасны,
а за избыток знаемого неминуемо приходится расплачиваться.
     Просто хотела вырваться,  бежать.  Куда глаза глядят!  У  нее не было
помощников,  ни перед кем не могла она открыться,  даже исповеднику своему
Бодо  не  сказала  ничего,  потому  что  убедилась в  его  неискренности и
бессилии.  Отстояла неприкосновенность свою слезами: видно, после той ночи
смерти, срама и боли император стал опасаться Евпраксии, прикинулся, что с
головой ушел  в  государственные заботы.  Даже  Заубуш стал  выказывать ей
всевозможные знаки почтения,  хотя императрица в  ответ всегда платила ему
одним лишь немым презрением и гордостью.
     Дни теперь полностью принадлежали ей.  Император вершил суд, принимал
отовсюду послов,  рассылал гонцов во  все  концы,  закладывал первые камни
будущих  замков,   дворцов,   соборов,  в  особенности  соборов,  ибо  там
сподручнее собирать люд,  не давать ему распыляться,  забывать о державном
единении.  А еще:  император,  как всегда,  готовился к войне,  императоры
только ведь и знают,  что идти на войну или возвращаться с войны. В соборы
людей  призывали именем и  кажущимся всемогуществом бога,  к  себе  самому
император должен был склонять сообщников лаской, щедростью, панибратством.
Поэтому ночи губились в  громких пиршествах,  -  холодные хмурые дворцовые
залы  озарялись кровавым  полыханием факелов,  замерзшие и  оголодавшие за
день  бароны с  грохотом валились на  лавки,  расставленные вдоль  столов,
епископы торопливо благословляли трапезу,  император отрывал первый кусок,
отпивал первый глоток; императрица должна была сидеть рядом, так повелевал
обычай того и требовало государство,  оно от всех требует чего-то,  никого
не освобождая от обязанностей,  и  обязанности тем выше и обременительней,
чем  выше  стоишь ты  в  общей иерархии,  иногда даже  кажется,  будто нет
иерархии прав, а существует только иерархия обязанностей.
     Евпраксия на  пиршества приходила заплаканная.  На  первых порах  это
каждый раз обескураживало баронов: где видано, чтоб императрица показывала
всем  свои  слезы!  Но  пиршество обретало размах и  разгон,  пили щедро и
жадно,  ели еще жаднее,  краснотой наливались морды, хищно блестели глаза,
тяжко  стучали  о  дубовые  столешницы набрякшие  тупой  силой  кулаки,  в
вызывающе-нарочитых криках  дергались рты,  -  наступало единение  пьяниц,
солидарность обжор,  сплоченность в темных страстях,  кипятились, наглели,
свинятничали,  теряя  облик человеческий...  Смахивали со  столов кружки с
пивом,  блюда с недоеденным, похвалялись, ругались, угрожали. А потом и на
столы  вскакивали,  скакали,  по-дьяволиному задирая  ноги,  топтали пищу;
швыряли посуду,  под  пьяный хохот старались попасть в  собутыльников,  да
чтоб в голову,  прямо в морду;  а <танцующих> хватали за ноги,  сбрасывали
наземь  вместе  со  столами;  в  срамном шуме,  проклятьях,  в  гоготе все
переворачивалось,  мир переворачивался...  Не хотелось жить в  таком мире,
плакать только и хотелось.  Но перепившихся баронов уже не тревожили слезы
императрицы,  и  ее заплаканное лицо здесь выглядело как нечто неуместное,
странное, чужое. Уже не удивлялись - возмущались:
     - Императрица - и в слезах?
     - Чего она плачет?
     - Как смеет?!
     - Тут никто не плачет!
     - Не должен!
     - Не имеет права!
     Генрих тоже покрикивал, подзуживал баронов. Голос у него был высокий,
какой-то щелкающий - на расстоянии им бы кричать, и для всех сразу, ни для
кого в отдельности.  По крайней мере не для нее,  нет, нет! О чем говорить
ей с жестоким и грязным человеком после надругательства,  им совершенного?
И  что  их  объединяло?  Империя?  Безысходность совместной жизни?  Или та
страшная ночь  смерти,  позора  и  жестокого стыда?  Генрих  старался быть
внимательным к  императрице хотя бы  на пирах,  перед баронами,  Евпраксия
отвечала равнодушием.  И слезами. Будто прозрачной завесой, отгораживалась
слезами от всего,  что рядом, хотела уберечься от грязи неминучей, пока ты
среди этих пьяно-ненасытных, хищных, жадных.
     - Вы не приглашаете меня к себе, - обижался Генрих.
     - Нет!
     - Не хотите видеть своего императора?
     - Было бы преступлением отрывать вас от государственных дел.
     - Это днем, а ночью?
     - Ночью вы врываетесь без приглашения.
     - Я  просто прихожу,  потому что  имею право.  Императору принадлежит
все.
     - Есть межа, переступить которую никому не дано.
     - Что это за межа?
     - Людская душа.  Сердце. Туда никто не может пробиться насильно. Хотя
бы у него были воины всего мира.
     - Мне кажется, я заглянул когда-то в вашу душу.
     - Произошла ошибка. Больше она не повторится.
     - Знайте еще,  что завоевать женское сердце можно,  завоевав ее тело.
Тело - в самом деле крепость, порой непобедимая. Но когда речь идет о муже
и жене...  Разве не известно, что мысли и намерения мужа жена воспринимает
лишь вместе с любовью телесной?
     - С любовью же!
     - А  что такое любовь?  Что-то неуловимое,  как и  душа!  Я  не люблю
неуловимого.
     - Вам больше по вкусу грубость.  Испытала ее,  с меня довольно.  Наши
разговоры ни к чему не приведут. Ничто уже не приведет.
     Он отступил. Не тянул Евпраксию на ночные сборища в крипту собора, не
врывался  в  спальню,  снова  затаился,  накапливал силы  <на  завоевание>
женщины.
     Стояла зима.  Почти без морозов,  какая-то ненастоящая:  иногда ночью
выпадал снежок,  до утра лежал во рвах,  на башнях, на крышах, но оттепель
съедала его за день,  и  земля снова была оголенной.  Голый камень,  голые
деревья,  все  вокруг  словно  в  дрожи.  Было  одиноко,  грустно,  тяжко,
невыносимо  тоскливо.  Хотелось  высоких  беззвучных сугробов,  в  которых
умирают все голоса и  отголоски,  хотелось огромного красного солнца,  над
сугробами,  спокойного и  доступно-ласкового.  Укутанная  в  мягкие  снега
далекая родимая земля - и вот эта едва припорошенная оловянно-серым, будто
потрескивающим инеем,  каменистая пустыня,  вся  в  холодных судорогах,  с
маленьким кровавым  солнцем  в  пронизывающе-зябких  далях.  Сколько  жила
Евпраксия в  этой земле -  солнце,  казалось,  с  каждым годом становилось
меньше и меньше, угрожающе и недвусмысленно намекало, видно, о приближении
конца света.  Но  будет ли,  нет ли конец света -  молодая женщина вряд ли
способна чувствовать измерения мировые, зато растревоженно улавливает она,
как  безжалостно  укорачивается ее  собственная жизнь,  пойманная  чуждыми
руками съежившаяся птица,  как все уменьшается и  уменьшается ее солнце на
чужом небе.
     Что делают чеберяйчики, когда им печально?..
     И хотя  не  цвела  весна,  не  звали птичьим пением зеленые леса,  не
стелились  под  ноги  солнечные  дорожки,  Евпраксия  почувствовала  жажду
прогулок,  странствий,  знакомств  с близкими,  а то и отдаленными краями.
Воля императрицы священна. Что может стать помехой ее прихотям, даже самым
неожиданным. Император сам провожал Евпраксию из Шпейера, а потом встречал
в Вормсе,  оживленно обсуждал направления ее дальнейших  поездок,  заранее
рассылал гонцов с повелениями, дабы надлежащим образом приняли императрицу
и там и сям;  выделена была Евпраксии большая свита,  отправлены  обозы  с
припасами,  везли  скарбец(*)  с инсигниями и драгоценностями императрицы.
Неотлучно находился возле  Евпраксии  нестареющий  узконосый  аббат  Бодо,
которого не обескуражило ни разоблачение преступных ночных радений Генриха
и Заубуша,  ни собственное бессилие помочь чем-нибудь против ереси.  И  не
отступался аббат от своего долга исповеднического, упорно, с отталкивающим
сластолюбием допытываясь у несчастной женщины:
     - Делала ли  ты  себе такое,  что  имеют обыкновение делать некоторые
женщины?
     Не стыдился слов,  рисовал ими сцены,  способные сделать распутной  и
чистейшую душу, и слова и сцены брал готовыми из покаянной книги вормского
епископа Бурхарда <Наставник>,  а тот, составляя свою безжалостно-циничную
книгу,  которую  советовал  исповедникам  для  бесед  с  прихожанами об их
грехах, оправдывался тем, что в Вормской епархии нравственность приходит в
упадок.
     Оставаясь с  глазу на глаз с духовником,  Евпраксия знала,  что опять
услышит что-то  святошески-похотливое.  А  что  могла  поделать отданная в
надругательство сначала маркграфу,  затем императору,  а еще богу, церкви,
ее слугам,  этому узконосому аббату,  приставленному и  не богом вовсе,  а
всеми  дьяволами!  Хотела избавиться от  аббата,  пышной свиты,  от  всего
сопровождения,  металась  по  Франконии,  Швабии,  Баварии.  Не  могла  ни
вырваться,  ни  бежать,  ни забыться.  Ее встречали,  перехватывали друг у
друга!  Еще бы - у них такая высокая гостья. Бароны-кроволюбы устраивали в
честь  императрицы турниры  и  ловы.  Лилась  кровь  человеческая и  кровь
звериная.  Бароны жевали мясо,  поджариваемое на диком огне, среди камней.
Огонь рвался из  камня,  а  ее  душа рвалась отсюда,  от этих рыцарей,  от
епископов в пурпуре цвета вина,  которым они тайно опивались, от неуклюжих
замков и каменной тяжести соборов.
     Очутиться  бы  в  своем  недостижимом  детстве,  стать  свободной  от
навязчивых вопросов,  от провин и страхов! Но мир оставался безжалостным к
ней.  Мир,  наполненный тайнами,  несчастьями и  болью.  Может,  боль дана
человеку как страж и опекун жизни? Без боли и самой жизни не было бы. Даже
дерево чувствует боль.  Даже камень.  А страдания? Всему ли сущему суждены
страдания?
     Шли  праздники зимнего дерева.  Дерево возблагодарения,  праздничное,
радостное,  сверкало среди печали и несчастий;  простой люд тешился пивом,
медлительными песнями и танцами.  Одни кружились вокруг принаряженной ели,
другие притоптывали-прихлопывали в стороне.  Знали эти люди неволю, битье,
голод.  Было  этих  людей  всегда  слишком много,  чтоб  всем  хватило еды
вдоволь.  Но они не впадали в  отчаяние,  не сгибались,  упрямо громоздили
камень на камень,  возводили села,  города, замки, умело украшали каменные
стены с  изображениями овощей,  цветов,  чужих и  своих святых;  они мыли,
чистили,  скребли  -  неприятные на  вид,  неповоротливые,  но  работящие,
упорные,  лакомые на чужое,  жадные к  жизни,  жаждущие продолжения своего
рода.
     Укладывали  детей  спать  под  колыбельки,  чтобы  спрятать  от  злой
Перхтель,  на  распутьях выставляли овсяную  кашу  для  безжалостной Берты
Железный Нос:  пускай видит, что мы не едим скоромного, известно ведь, что
любителям скоромного Берта потрошит животы и  набивает их сечкой.  Чтобы в
новом  году  достичь большего,  чем  в  прошлом,  садились,  перепоясанные
мечами,  на  крышах или на  воловьих шкурах,  накрыв ими самое перекрестье
дорог. По селам водили Клаппербока - переодетого в козлиную шкуру человека
с деревянной головой.  Го-го,  козел, го-го, серый! Пели о каком-то горном
царстве,  куда не залетают ветры и  где не хлещут дожди,  такие постылые в
долинах.  Было  во  всем  этом что-то  очень хорошее,  чистое и  невинное.
Евпраксии  хотелось  и  смеяться,  и  плакать.  Иной  раз  порывалась даже
соскочить   с   белой   императорской   кобылы,    взяться   за   руки   с
развесело-неуклюжими людьми, запеть вместе: <Белая кобыла березу везла, на
льду упала да и разбила. С горы покатилась, на пень накололась...>
     А в баронских замках снова бесконечные пиршества,  изнурение игрой  в
величие, невыносимо-заискивающая предупредительность. Там верили в чудеса,
без конца толковали сны,  страшились привидений: у каждого замка были свои
легенды,  свои привидения,  свои кошмары.  Где-то кого-то убили, замучили,
утопили, разрубили на куски, задушили, где-то кто-то исчез бесследно, чтоб
появиться как раз сегодня, как раз в эту ночь, как раз тут... Пугали ее, а
ей не было страшно.  Страх оставался за плечами,  таился в  возвращении  к
императору,  объяснялся невозможностью избежать своей доли - горькой доли.
А назвали-то Евпраксией Счастливой,  а переименовали в  Адельгейду,  чтобы
укрепить  неразрывность  уз  со  всеми  теми  Адельгейдами,  которые  были
когда-то императрицами,  жили в пышности,  упокоены в пышных императорских
криптах,  увековечены  в  книгах  и  на  золотом  изукрашенных миниатюрах.
Затеряться среди них - вот что еще вызывало в ней ужас.
     И  вот тогда пришли к  ней ночью чеберяйчики и сказали:  <Убегай!> Не
знала, в какую сторону должна направить своего коня, не умела его оседлать
как  следует,   да  и  не  к  лицу  императрице  этим  заниматься.  Воочию
чеберяйчиков не  увидела,  не  была уверена,  что  это они,  но  отчетливо
слышала голос,  а  кто  б  еще  мог  его подать?  Отец?  Забыл о  дочери в
государственных  хлопотах,  в  бесконечных  ссорах  с  охочими  до  уделов
племянниками.    Мать?   Упивалась   своим   княжеским   положением,   как
сладко-пряным  напитком,  забыла,  откуда  вышла,  кого  привела на  свет.
Журина?  Нет,  она  сама  Журину  не  уберегла.  Косоплечий Кирпа,  может,
исклеван где-то  хищными птицами после  неудачной сечи.  Был  еще  Журило.
Боялась вспоминать о нем.  Прятала след от ножа -  узкую полоску на правой
руке.  Выдала себя сразу же,  а  после не смогла удержать дружинника возле
себя.  А Журило сказал на прощанье:  <Золотые твои очи,  Евпраксия!> Не он
теперь подавал голос, не он, хоть и сказал про золотые очи...
     Тогда  осталось  только  одно  думать:  чеберяйчики.  Поверила сразу,
преисполнилась  решимостью,   отвагой,   не   ждала   утра,   собрала  все
драгоценности,   взяла  императорские  инсигнии,   где-то  кого-то  нашла,
растолкала,  разбудила,  повелела кратко:  <Коня  мне!>  Обалделый со  сна
человек делал,  что велено, - оседлал, взнуздал, помог взобраться в седло,
держа  коня  за  уздечку,  потом  довел  до  ворот,  молча  махнул страже,
поклонился вслед.  Императрица!  Ведь  все  ее  прихоти -  священны!  Куда
поехала,  надолго ли, почему ночью, почему одна? Кто бы мог о том спросить
у нее?
     Утром весть о неожиданном отъезде императрицы всполошила всех.
     Аббат Бодо клокотал от  ярости.  Знал,  что от  бога никто не удерет,
но...  Но  как же так?  Выпустить слабую женщину одну,  без сопровожденья,
среди ночи?  А  она  поехала,  не  спросив совета у  духовника своего,  не
намекнув даже ему  ни  о  чем?  Коварство и  неверность -  вот  имя  тебе,
женщина! Аббат бросился к хозяину замка. Красномордый барон, обеспокоенный
неожиданностью,  пытался,  однако,  прикинуться невозмутимым. Император? А
что  ему император?  Просил принять императрицу -  было сделано.  Захотела
уехать куда-то  -  пускай себе едет.  Три вещи человек может считать своей
собственностью:  богатство,  тело и время. Драгоценности Адельгейда взяла,
тело ее всегда при ней,  одарит им,  кого одарить захочет,  временем своим
она тоже распоряжается,  пока жива.  Не  остерег ее духовник?  Ха-ха,  дух
божий над землей летает, тут могут обойтись без аббата Бодо!
     Все  же  спешно снарядили гонцов во  все стороны и  послали тревожное
уведомление Генриху.  Исчезла императрица!  Пропала,  бежала, сквозь землю
провалилась! Где искать? Как догнать? Что с нею? Жива ли?
     А  Евпраксия гнала коня  вслепую.  Ломило ноги от  скачки,  земля под
копытами,  казалось,  шаталась и  кренилась на  все стороны;  черный страх
ветром несся с гор и долин; отовсюду и повсюду - враги, весь мир враждебен
беглянке, ведь беглецы не принадлежат никому, их только и ждет что погоня,
угроза, плененье. А то и смерть! Против беглеца и земля, и небо, и люди, и
боги;  беглецы выброшены из жизни, из существования, но это - по их доброй
воле,  значит,  они не выдержали принуждений и унижений, с которыми другие
мирятся всю жизнь. Счастье - в бегстве, в свободе, в неподвластности! Свет
широкий -  воля!  Куда ноги несут и куда глаза глядят. Убегать, убегать от
всего:  от гнета,  от насилий,  от позора,  от голода,  от жестокостей, от
богов и  владык,  от самой смерти!  Куда убегать,  никто никогда не знает.
Туда, где нас нет. Где земля толще. Где хлеб пышнее. Где мясо жирнее.
     Может, из-за того беглецы и ловятся. Не людьми, так смертью...
     Евпраксия умирать не хотела.  Жить!  В  солнце,  в  травах:  в пышном
щебетанье,  в лунном сиянии. Жить! Молилась в душе неизвестно кому. Спрячь
меня!  Не выдай меня!  Спаси меня! Отправь домой. Она-то не принадлежала к
племени беглецов-скитальцев,  странников без  конечной цели.  Знала,  куда
хотела бежать.  Домой!  В родимый край!  Идти на восход солнца! И прийти к
своему солнцу -  великому и  прекрасному!  А  это  солнце маленькое пускай
остается  здесь.   Каждому  свое  солнце  мило.   Домой!   В  Киев!   Была
младенчески-глупой,  неосмотрительной,  покинув свою землю.  Но  незачем и
нету времени раскаиваться и сожалеть. Домой! Домой!
     И  тогда  увидела первого чеберяйчика.  Первого -  и  впервые.  Стоял
впереди,  далеко или близко - не поймешь. Стоял как раз на пути бега коня,
попасть под копыта -  не испугался. В непробиваемой темноте ночи светился,
будто  отражая  солнечный  луч.  Маленький  такой,  мог  бы  спрятаться  в
желудевой шапочке,  а показался Евпраксии больше,  чем все вокруг, - то ли
чеберяйчик  внезапно  разросся,   заслонил  собой  полсвета,   то  ли  она
уменьшилась до его мерок,  и раз -  туда, раз - и обратно, к чеберяйчику и
снова на  коня,  в  мгновенье ока,  как та  святая Бригитта,  что свершила
странствие из Ирландии в Италию, успев лишь мигнуть.
     Какой он,  чеберяйчик,  -  старый,  молодой, как одет, как стоял, как
смотрел -  не смогла заметить.  Ударила в  сердце его ласковость,  поразил
тихий,  но отчетливый голос, вот голос был молодой и речь молодая, родная,
забытая-презабытая.
     - Вот так и поезжай,  - сказал чеберяйчик. И махнул рукой. Потому что
у  него  были руки,  ноги,  все,  как  у  людей,  только поменьше.  Ведь у
маленького ребенка все есть,  как у взрослого, а глаза ему даются сразу на
всю жизнь -  они не растут,  не увеличиваются,  остаются,  как дали.  Тоже
человеческие.  Большие,  красивые, может, и чеберяйчика-то не было, а были
одни глаза?  Золотые.  Это не у нее золотые глаза, а у чеберяйчика. Журило
ошибся, когда сказал: <Золотые очи твои, Евпраксия!>
     Ехала дальше без страха:  сияли впереди золотые глаза, чеберяйчик как
будто бежал перед нею,  торил дорогу и смотрел по сторонам, был, как горы,
как леса, вездесущим и добрым, заботливым.
     - Как ты это все можешь? - спросила она его.
     - Я не тот, я другой, - ответил чеберяйчик. - Первый там остался, где
ты его увидела.
     - А ты какой?
     - ...цатый.
     - Сколько ж вас?
     - ...сот и тысяча. Сколько нужно, столько и будет.
     - И вам не страшно здесь?
     - Мы не ведаем, что такое страшно.
     Она ехала дальше,  чеберяйчики  показывали  ей  путь,  появлялись  из
лесных орехов,  из сердцевины дубов, из-под сырых корней, опавших листьев,
травы-роженца.  Когда переезжала через реки, утешали ее песенкой: <Ой, под
мостом рыба с хвостом, а на мосте молода...> Когда нужно было передохнуть,
прогоняли  от  Евпраксии  бессонницу,  насылали  на  нее   дремливицу   да
сонливицу.  Хотелось  есть  -  давали  ей  чеберяйчики  золотой  платочек,
взмахнешь им - и распахиваются ворота замков и  городов.  Надо  было  коня
поменять,  приводили серую козу, приговаривали: <Коза, коза, встрепенись!>
Из козы сыпалось золото. Евпраксия покупала нового коня, а коза оставалась
целой.  Бил  мороз  -  чеберяйчики  заводили  грустную:  <Сегодня реченька
быстрой шла,  назавтра реченька тихонька.  Прижал ее лютый мороз.  Сегодня
Пракся   веселой   была,  назавтра  Пракся  грустненька.  Чужая  земля  ее
обняла...>
     Путища,