вяшкой:  почти сразу  же  после  его
исчезновения  снова появилась возле постели светловолосая Вильтруд,  упала
перед императрицей на колени, схватила руку Евпраксии, целовала, плакала.
     - Ваше  величество,  ваше  величество,  почему  вы  не  захотели  его
слушать?
     - Глупая ты,  Вильтруд. Ведь я слушала. Слышала все, что говорил этот
человек.
     - Но ведь вы же молчали, ваше величество!
     - Я не хочу разговаривать с негодяем.
     - Вы несправедливы к нему, ваше величество!
     - Несправедлива к Заубушу? Вильтруд, ты еще слишком мало знаешь.
     - Я... я знаю все. Он хочет вас освободить, ваше величество.
     - Заубуш?! Освободить меня?!
     - Да. А вы...
     Девушка заплакала еще сильнее.
     - Успокойся,  Вильтруд.  Речь  идет  о  моем  освобождении.  Зачем же
плакать? Ты-то свободна...
     - Вы не захотели... для меня...
     - Для тебя?  Что для тебя,  Вильтруд?  Говори.  Я помогу, если буду в
состоянии.
     - От вашей воли... мое счастье...
     - Благодарю  тебя,  дитя  мое.  Но  ты  можешь  быть  счастлива и  не
дожидаясь моей свободы.
     - Барон велел, чтобы я... Чтобы я подговорила вас...
     - Подговорила? К чему же?
     Вильтруд вытерла глаза. Сверкнула ими печально и жалостно.
     - Он обещает взятьї мїеїнїяї вї жїеїнїы.
     - Тебя? Кому же?
     - Себе!  Ведь у  него еще никогда не  было жены.  Ничего не было.  Он
глубоко несчастный человек!
     Слово <несчастен> никак не  вязалось с  Заубушем.  Но  какую же нужно
было иметь душу, чтобы увидеть что-то человеческое в бароне?
     - Он обещал взять тебя в жены?
     - Да.  Только при  одном  условии.  Чтобы  я  подговорила вас  бежать
отсюда.  Он вам поможет.  Он уже все подготовил.  Он добрый и  хороший,  а
вы... отказываетесь. Почему вы отказываетесь, ваше величество?
     Евпраксия не могла опомниться.  Ведь столько раз убеждалась:  в  этом
мире чье-то счастье и чья-то свобода возможны лишь ценой чужих несчастий и
заточений, - а теперь нежданно предстало пред нею нечто невиданное: кто-то
может  стать счастливым благодаря ее освобождению!  Странное счастье и еще
более странная свобода, полученная такой ценой, не жестокой ценой, доброй,
какой-то особенной человечной. Но если вдуматься?.. Бсе равно. Есть в этом
обмене что-то не совсем чистое,  все равно есть, коли замешан в дело такой
человек,  как  Заубуш,  да  и  маленькая  Вильтруд плачет сейчас не потому
вовсе,  что  ее  императрица,  отказав  ей,  остается  в  башне,  а  из-за
разрушенияї  сївїоїиїхї  надежд наї сївїоїеї счастье!  На свете нет ничего
бескорыстного.  В своей доброте эта девица с ангельскими глазами тоже ведь
безжалостно  жестока,  подобно  Заубушу,  императору,  подобно  всем,  кто
заботится  прежде  всего  о  себе,  о  собственной   выгоде,   собственной
заносчивости,  осуществлении собственных намерений и вожделений. У каждого
по-своему  это  называется,  а  все  одно  и  то  же,  и  боязнь  упустить
собственный шанс - одна и та же боязнь.
     Что ей,  Евпраксии,  должно было говорить и делать? Утешать Вильтруд?
Или: ты - мне, я - тебе, давай меняться, ровно дети малые?..
     Приближалось утро.  Некормленный сокол  гневно  завозился в  сундуке,
куда его запирали на  ночь.  Будут ли  они с  Вильтруд кормить его теперь,
пускать сокола со своей башни в небо? Вроде бы ничего еще не случилось, но
уже изменилось что-то. Вокруг. И в ней самой.
     Внезапно Евпраксия до боли резко,  отчетливо поняла,  что предложение
Заубуша <выменять> Вильтруд на  свободу -  это единственный выход для нее,
Евпраксии.  Других не будет!  И пусть страшно (Заубуш!  Насильник Заубуш -
освободитель?),  пусть тут опять легко обмануться, ожидая заветных перемен
судьбы, все-таки сейчас нужно радоваться представившейся возможности: хоть
так,  но ты становишься устроителем собственной судьбы, вырываешься хоть в
какой-то  мере  из  тенет  мрачного повседневного существования узника,  -
отвратительнее этих тенет нет ничего на свете!..
     В тот день аббат Бодо пришел неожиданно рано.  Будто тоже не спал всю
ночь,  - правда, на его потемнелом, но тщательно выбритом лице трудно было
вычитать следы каких-либо мирских волнений.  С  хмурой суровостью взглянул
он на Вильтруд, и та исчезла мгновенно, разом забыв о своих надеждах стать
баронессой.  Каменно-суровым видом  своим  аббат хотел подействовать и  на
Евпраксию, но императрица сразу же разрушила молчание, пожаловалась:
     - В эту ночь меня посетил злой дух, отче.
     Бодо испугался и не скрыл этого.
     Помолчав, произнес выжидающе-назидательно:
     - Не  все  те  духи  злые,  которые  нам  кажутся  злыми,  дочь  моя.
Блаженны...
     - Этот не  принадлежал к  блаженным,  отче!  Вы должны знать,  как он
выглядит, чтоб побороть молитвами, коли встретите его.
     Она  описала ему  своего ночного гостя.  Аббат,  немного успокоенный,
спросил:
     - Надеюсь, ты-то поборола его молитвой?
     - Он исчез сам.  Прокричал: <Ты недолго останешься здесь>, - и исчез.
Как это понять?
     Помолчали. Потом аббат объяснил:
     - Иногда,  дочь  моя,  самые  нахальные  демоны...  по  неисповедимым
законам божеской премудрости могут возвещать людям истину. Ложью и обманом
остается лишь то,  что они говорят от  самих себя.  Но если их пророчества
сбываются... частично... это потому, что их появление не совсем бесполезно
для людей,  поскольку и  в  особенности в тех случаях...  когда Провидение
позаботится,  чтобы обезвредить действие их коварства.  Такие явления,  по
свидетельству святого Григория,  возвещают одним об их погибели,  а другим
служат предупреждением... насчет смены способа их жизни.
     - А мне? Что предвещает он мне?
     - Буду молиться о спасении твоей души.
     - Она с большим тщанием охраняется. От угроз и искушений... И душа, и
тело охраняются... Но я еще не все вам сказала, отче.
     - Кто начал, тот дошел уже до середины.
     - Стало быть, вы знаете про барона? И про что говорил он?
     - Уважая слух твой, не буду пересказывать всего.
     - И как я повела себя, тоже знаете?
     - Разве могут о чем-нибудь свидетельствовать поступки человека, столь
долго и столь несправедливо лишенного свободы?
     - Несправедливо? Вы этого не говорили прежде, отче!
     - Ибо не наступило мое время.
     - А теперь? Наступило?
     - Да.
     - Чье же? Ваше или барона Заубуша?
     - Твое время наступило, дочь моя.
     Немного напуганная,  она  встала во  весь рост,  на  шаг отступила от
исповедника.
     - Как это понимать, отче?.. Вы... тоже с бароном?
     - С тобою, дочь моя!
     - Но как же Заубуш? Откуда взялся тут этот дьявол? Не верю!
     - Дьявол, дочь моя? Или природа людская? Все, что вне ее, либо божье,
либо...
     - Ничье?  Нет на свете ничьего!  И бескорыстного нет! Всюду и во всем
корысть! И от моего освобождения, от моего обмена... Что должно случиться?
Побег?
     - Избавление.
     - Но  как?   Бежать?   Ночью,   тихо,  по-воровскому?  Переодеваться?
Закрывать свое лицо?.. От кого? И куда бежать? К кому?
     - Нас послал святейший папа, дочь моя.
     - Папа? Который? Их два!
     - Настоящий - один. Тот, кто в Риме - апостольской столице. Урбан!
     - А разве он в Риме,  а не в Каноссе?  Все папы сидят в Каноссе возле
Матильды...  Никогда не видала этой женщины,  но она, сдается мне, выше их
всех...  Не  ее ли дух являлся мне сегодня ночью?..  И  меня из этой башни
повезут прямо в Каноссу?
     - Дщерь моя,  я  принес тебе благословение от его святейшества.  Тебя
ожидают народы. Ты достойна высочайшей судьбы.
     Евпраксия упала на колени, поцеловала руку аббата. Все в ней дрожало.
Сокол осатанело царапался в темном сундуке, - она не слышала ничего. Потом
опомнилась,  открыла сундук,  поднесла на  рукавице сокола к  окну,  сняла
колпачок с глаз,  пустила в небо.  Лети!  Лети и не возвращайся,  упивайся
свободой, живи ею, только это и есть настоящая жизнь!
     Глядя  на  уверенные,  достойные опытного ловчего движения Евпраксии,
аббат подумал,  как же,  в  сущности,  мало знает он  эту русскую женщину.
Наверное,  сумеет она и копье бросить в зверя, и оседлать коня, и рубиться
мечом.
     - Я  бы  хотела покинуть башню днем,  когда светит солнце,  чтобы все
видели, и выехать из Вероны в еще большей пышности, чем прибыла сюда.
     Вот безграничность женских выдумок!
     - К  сожалению,  дочь моя,  сие  невозможно.  Мы  вынуждены соблюдать
осторожность. Но уже за Вероной тебя встретит свита, достойная твоего сана
и твоей чистоты.
     - Когдаї эїтїої произойдет?
     - Когда прикажешь.
     - Так просто?
     - Твои недостойные верные слуги все подготовили.
     - И можно уже сегодня?
     - Предпочтительнее на рассвете, дочь моя.
     - Почему же не вечером?
     - Самое  предпочтительное время  -  предрассветная пора.  Тогда  спят
чистые души, но спят и негодяи.
     - Кто придет за мной?
     - Если будет позволено, мы оба.
     - Вы и Заубуш?  Без него нельзя?  Я не хотела бы его видеть.  Но зато
очень и очень хочет видеть его моя Вильтруд... Ну, хорошо. Я согласна.
     - Повелите девушке готовиться в  путь.  Мы  возьмем все самое ценное,
что здесь есть.
     - Здесь моего немного. Все остается императору.
     - О твоем имуществе позаботятся, дочь моя.
     Евпраксия  позвала  Вильтруд.   Аббат  тихо  исчез.   Две  пары  глаз
встретились.  Две сообщницы. Зависимые одна от другой, несмотря на разницу
в положении. Да разве есть кто-нибудь независимый на этом свете?
     - Что будем брать,  ваше величество?  -  засуетилась Вильтруд.  -  Мы
заберем все, все. Вы не беспокойтесь, я позабочусь, я...
     - Мы  ничего не  возьмем отсюда.  Тут на всем печать неволи.  Не хочу
больше неволи.  Оставь все!  Подай мне  вон ту  Псалтырь!  Больше не  хочу
ничего...
     Целый день Евпраксия не ела,  не подходила к окну. Боялась выглянуть,
боялась  встретиться  взглядом  с  сокольничим:  вдруг  он  заметит,   как
лихорадочно сверкают ее глаза, вдруг предупредит стражу! Нетерпение трясли
ее.  Охватывало раздражение, злость неведомо и на кого. Когда же, долго ль
еще,  почему  не  идут  за  ней?  А  вдруг  все это обман?  Новые хитрости
императора?  Может,  коварный Заубуш затянул в свою сеть  и  аббата  Бодо?
Аббат, аббат - что такое аббат? Разве она достаточно знала этого человека?
Молитвы его знала,  пустые слова о блаженных,  уменье его оправдать все на
свете.  А  мир  между  тем  преисполнен  такой  неправды,  что  и  жить не
хочется!..
     Наконец она  дождалась.  Оба  пришли одновременно.  Были почтительны,
внимательны к  ней.  Вильтруд  вертелась  тут  же,  чуть  позади,  готовая
услужить,   помочь  главным  зачинщикам.   Нетерпелива,  ожидающая  своего
счастья!  Странное счастье,  в  обмен на  побег...  но изменить уже ничего
нельзя.
     Заубуш изменился.  Постарел,  виднее стали  рубцы  на  лице,  тяжелей
волочил деревяшку. Стал вроде бы даже мягким. Иль это ей только кажется? А
может,  он и  не повинен ни в  чем?..  А  Журина и  некогда сестра Генриха
Адельгейда?!  Ну, это все злая воля преступника-императора, а барон - лишь
послушное орудие.  У германцев так принято -  орудие виной не отягощать. В
иных германских землях даже виселицу зовут святым деревом.
     Не  время  долго  раздумывать о  чьих-то  провинностях!  Освобождение
требует действий.
     - Ваше величество,  -  поклонился Заубуш,  - разрешите, я проводу вас
через сторожевую башню...
     - Соколиную, - поправила его Евпраксия.
     - Не понял. Прошу вас, - барон в самом деле был неузнаваем...
     - Я сказала, Соколиная башня. Так я решила ее называть.
     - Ваша воля, ваше величество.
     - Кроме того, не хочу, чтоб меня вели. Пройду сама.
     - Ваше величество, стража...
     - Я - императрица. Кому подобает идти впереди меня?
     - Да, это так, ваше величество. Но стража... Она ничего не знает.
     - Тем лучше.
     - Она  привыкла пропускать меня.  Если же  увидят вас...  Небезопасно
будить спящую собаку. Лучше - пусть ее спит.
     - Я  сделаю  так,  как  считаю  должным.  Лучшее  -  это  не  уронить
достоинства императрицы.
     Вмешался аббат Бодо.
     - Дочь моя, мы должны быть осмотрительны.
     Но Евпраксия стояла на своем. Она не желает ничьей милости. У каждого
заточенного остается единственное право - право на побег.  Быть может, она
уже  давно  воспользовалась  бы  этим  правом,  но ее угнетала собственная
ненужность миру и людям.  Куда ей было бежать, кто она для мира и зачем он
ей,  а она ему?  Но раз пришла весть,  что ее где-то ждут,  что ее судьбой
озабочены высочайшие из высших мира сего, она... она благодарна и тем, кто
ее ждет,  и этим, кто известил ее. Первый же шаг надо сделать самой. Пусть
суждено погибнуть в последний миг,  пусть провалится побег,  но сохранится
ее гордость,  останется добрая слава.  Этої лїуїчїшїе,  чем себе в позор и
униженье получать свободу из  таких  преступных  рук,  каковы  руки  этого
барона.
     - Вильтруд!  -  Евпраксия нарочито громко позвала девушку. - Одежду и
инсигнии императрицы!
     Девушка метнулась к  сундукам,  торопливо достала одежду,  украшения,
корону,   самоцветы.   Шорох   дорогих  тканей,   тусклое  сияние  золота,
поблескиванье алмазов в  сумерках башенной комнаты.  Второй  раз  в  жизни
Евпраксия надевала торжественные одеяния императрицы с приподнятостью, что
граничила с самозабвеньем. Впервые то было перед венчанием в Кельне, и вот
теперь, вторично - когда отважилась добиться себе свободы.
     На  одевание ушло  много  времени,  мужчины не  скрывали тревоги,  но
Евпраксия была - полное спокойствие.
     - Теперь можем идти.
     Кинула на аббата и барона взгляд,  полный величия,  начала спускаться
первой, не оглядываясь, вышла на мост между башнями.
     Рукастый кентавр провожал Евпраксию,  и  его  веселье теперь  уже  не
казалось неуместно-нарочитым,  как в  тот день,  когда императрицу ввели в
эту мрачную башню.
     Не зря, стало быть, вычеканена эта бронза, не напрасно напоминает она
о веселье и красоте жизни.
     Евпраксия  не  оглядывалась  на  бронзовую  фигуру,   знала  и   так,
внутренним зрением видела  кентавра,  передние ноги  его,  пьяно-несуразно
растопыренные,  чудную бородку,  чашу с  вином.  Знала,  что и  молчаливый
хмурый человек стоит  сейчас неподвижно перед безбрежным темным простором,
в самом высоком проеме Соколиной башни,  но и сюда доходило буйное дыхание
свободы,   которым  дышал  этот  человек,  доходил  свет  сверкающих  глаз
сокольничего,   -   о,   наверняка  он  готовился  выпустить  в  честь  ее
освобождения сразу чуть ли  не  всех своих соколов -  пусть начинается оно
свистом сильных крыльев, неудержимостью и восторгом.
     Императрица необычно кивнула головой,  отвечая своим мыслям,  тусклый
отблеск короля золотистым лучиком ударил куда-то вверх, никто и не заметил
этого,   никто  не  увидел,  как  в  последний  раз  поклонился  Евпраксии
сокольничий со  своей башни,  зато молодая женщина,  и  не  видя,  знала о
поклоне, ее походка сразу стала легкой, будто летящей.
     - Benedictus,  qui venit in nomine Domini*, - пробормотал аббат Бодо,
а Заубуш прошептал одно из самых заковыристых и грозных своих ругательств.
Сто  тысяч свиней,  их  всех тут  переловят из-за  ослиного упрямства этой
бабы!
     _______________
          * Блажен, кто идет во имя господне (лат.).

     А Евпраксия уже вошла в Соколиную башню.  Не Евпраксия -  Адельгейда,
императрица.  В заточении была простой женщиной.  Все узники одинаковы. Их
объединяет неволя.  Звание здесь не имеет значения.  Охранники привыкают к
своему превосходству, охраняемых считают равно униженными, обреченными, им
уже  никогда  не  дано  подняться!  А  если  и  может  быть  выход,  то  в
единственном направлении: к смерти.
     Кнехты по  приказу императора сторожили в  Башне Пьяного Кентавра его
жену.  Эти стражники,  равнодушные ко  всему на свете,  кроме итальянского
вина и  жаренного на  диком огне мяса,  никогда не видели ее и  привыкли к
мысли,  что там, в башне, заточена просто <жена Генриха>, об императорском
достоинстве Адельгейды вряд  ли  помнили.  Поэтому можно себе представить,
какой неожиданностью должно было  быть  для  них  появление Адельгейды,  в
торжественном одеянии,  в  короне,  со  всеми  инсигниями  императорскими!
Сонные  охранники были  ошеломлены.  Никто  не  помыслил преградить дорогу
императрице,  только старший караула,  будто  опомнившись,  попытался чуть
наклонить копье, - дальше, моя, идти не разрешается, но императрица гордым
движением руки отвела копье, не дотрагиваясь до него, и властно сказала:
     - Как должно поступать, увидев императрицу?
     И тогда охранники упали на колени.
     Да  и  то  сказать,  кнехты хорошо знали  непостоянство нрава  своего
императора.  Вот и подумалось им невольно:  быть может,  император простил
жену,  а мы про то пока не узнали,  и теперь каждый, кто будет противиться
его новому повеленью, поплатится, не дай боже, собственной головой. К тому
же самый близкий императору человек,  барон Заубуш,  вон он - сопровождает
императрицу, держась от нее на почтительном расстоянии!
     Во дворе их ждали  кони.  Для  императрицы  держали  на  поводу  коня
золотистой масти.  Седло бархатное, в цветах, уздечка из нитяного золота и
бархата  (шнурки  золотые  и  поводья  бархатные),  чепрак(*)   пурпурный,
оторочен  бахромой.  Закованные в железо рыцари пригоговились сопровождать
Адельгейду. Твердогубые нетерпеливые кони грызли золоченые железные удила.
Ворота  замка  уже  были  открыты;  глухо  прогудел  деревянный  мост  под
копытами; подковами высеклись искры на веронском камне.
     Небольшая вереница всадников быстро отдалялась от  Вероны,  от замка,
от башен. Молчаливый сокольничий проследил за движением всадников со своей
башни быть может,  вздохнул, быть может, улыбнулся, а потом выпустил разом
десяток соколов в  предутреннее небо.  Пускай  себе  летят,  пускай  дышат
свободой, ибо нет в этой жизни ничего дороже свободы!
     А  Евпраксия,   -   когда  поверила,   что  уже  на  свободе,   когда
почувствовала, что нет и не будет больше башни, - заплакала тихо.
     Как же сумела она остаться живой?  Страшный человек, который считался
ее мужем и назывался императором Генрихом,  был способен на все.  На самое
чудовищное.  Мог замучить голодом,  замуровать в стене. Задушить ночью или
днем.  Сбросить с  башни и  сказать потом,  что  это она сама выбрала себе
смерть.  Даже странно, что он не догадался так поступить. Может, испугался
того,  что весь мир восстанет против него за такое преступление?  Но разве
восстал бы мир? Было бы вообще замечено людьми ее исчезновение?..
     Всходило  солнце.   И   вместе  с  ним  их  встретило  целое  войско.
Заплаканная Евпраксия, обессиленная чувством счастья и минувшими страхами,
не успела испугаться;  не успела подумать, что это император опередил их с
войском, чтоб перехватить беглянку.
     Нет,  это был не император,  а посланный Матильдой Вельф.  На вороном
жеребце,   в  панцире,  по  которому  насечкой  пущены  серебряные  травы,
широкоплечий,  круглолицый,  курчавый (он снял шлем и размахивал им в знак
приветствия) -  таким молодой баварский герцог подскакал к императрице, на
миг застыл,  воззрясь на ее красивое, хоть и осунувшееся лицо, затем легко
спрыгнул на  землю,  опустился на  одно  колено возле  стремени Евпраксии,
воскликнул:
     - Приветствуем тебя, императрица!
     Вот теперь почувствовала себя по-настоящему на  свободе!  Окружали ее
снова почти одни германцы,  слышалась их тяжелая речь,  да и молодой Вельф
мало  чем  отличался  внешне  от  императорских баронов,  -  но  Евпраксия
поверила:  эти люди сохранят ей свободу.  Потому что стояла где-то за ними
невидимая,  но всемогущая женщина,  Матильда Тосканская,  она протянула ей
руку спасения,  женщина увидела женщину и  помогла женщине,  вот так,  как
Евпраксия помогла своей  Вильтруд,  а  Вильтруд