осили
издевку, женщины с визгом кидались бежать, но их обрызгивали императорские
приспешники, которые с хохотом гонялись за беглянками.
     Не слышала Евпраксия,  как похвалялся Генрих на пиршестве,  одурев от
попойки: <Вот вытащу императрицу из башни... и покараю... за разврат. Велю
поставить  ее  на  кладбище  с  поднятыми вверх  руками  и  подопру  двумя
скрещенными метлами. Пусть выветрится из нее славянская гордость!>
     Не знала Евпраксия, что император, по сути дела, был заперт в Вероне,
окружен со  всех сторон,  а  когда захотел пробиться к  венгерскому королю
Владиславу за помощью,  Вольф, муж Матильды, не пропустил его через горные
проходы.
     Иногда человеку лучше не видеть,  не слышать,  не знать. Тогда можешь
сосредоточиться на самом себе,  спросить себя:  что -  все-таки -  я  могу
знать? Что должна делать? На что мне надеяться?
     Спросила об этом аббата Бодо.  Тот отделался привычным: блаженны, кто
действует во имя господне.
     - А кто действует? - дерзко полюбопытствовала она.
     - Идущие по пути господнему.
     - Кто же идет?
     Бодо встревоженно посмотрел на императрицу. Не привык к спорам здесь,
в башне. Приходил, говорил. Евпраксия молчала. Исповедоваться ей было не в
чем.  Грехов не имела никаких,  если не считать гордыни, благодаря которой
дерзко считала,  что  весь  мир  провинился перед  ней.  Но  аббат избегал
подобного разговора,  потому что привык в  жизни к  осторожности,  а  тут,
понимал это, необходима осторожность и осторожность.
     - Зима долгая,  дочь моя,  -  сказал он как можно мягче, - я хотел бы
найти для вас такие книги, что принесли бы вам утешение в одиночестве.
     - А почему вы не приносите мне благословение от светлейшего папы?
     - Я хотел бы это сделать, но...
     - И как это возможно:  бог один, и его наместник на земле должен быть
один,  а  в Италии сразу два папы?  А бывало вроде бы и по три сразу?  Как
это, отче?
     - Дочь моя...
     - Вы  боитесь ответить,  отче?  Я  спросила:  кто  же  идет  по  пути
господнему? Тот папа, что с императором, или тот, что с Матильдой?
     - Я не могу вам этого сказать.
     - Не знаете или боитесь?
     - Не могу,  дочь моя.  Скажу вам лишь одно: папы Климента не вижу, не
допущен, никуда не допущен, ибо имею общую судьбу с твоею, дочь моя. Плоть
исходит из этой башни и  входит в  нее,  а дух мой пребывает рядом с тобой
постоянно.
     - Я должна была бы как-то ощущать его.
     - Для этого необходимо время. И терпение.
     - Сколько же? И того и другого уже было предостаточно!
     - Терпению нет границ.
     - А знанию?
     - Знание -  это и есть терпение. - И добавил вдруг: - Чем совершенней
существо, тем оно чувствительней к страданиям.
     - А к наслаждениям?
     - Лишь грубые натуры. Грубые и порочные.
     - Все  же  мне было бы  радостно почувствовать себя здесь неодинокой.
Почувствовать... ваш дух хотя бы...
     - Думай о духе божьем, дочь моя. Блаженны, кто...
     Евпраксия отвернулась весьма неучтиво,  зная,  что судить ее  за  это
никто не сможет.  Правда,  сочувствия от аббата заранее не ждала, подобное
чуждо ему...
     А  с  духом познакомилась Евпраксия уже весной,  но был это совсем не
тот дух, о котором столь благоговейно говорил аббат.
     Могучий дух свободы в  хищном посвистывании птичьих крыльев объявился
Евпраксии оттуда,  откуда она никогда бы и не ожидала его -  со сторожевой
башни.  Кнехты  гнездились внизу,  охраняли мост  между  башнями,  а  верх
сторожевой башни все  это  время был свободен;  с  весны же  там поселился
человек,  почти точно такой же  одинокий,  как Евпраксия.  Но  не  этим он
привлек ее внимание, а своими соколами. Человек оказался сокольничим. Чьим
- императорским,  баронским,  епископским или же  был он  сам по себе?  Да
какое это имело значение!  Видно,  он столь же отвык от людей,  как и она,
привык к молчанию, как и она, к одиночеству, как и она сама. Она видела на
нем  печать суровости и,  даже  можно сказать,  хищности,  особенно же  во
взгляде глубоких черных  глаз,  а  отличался он  от  императрицы,  которая
должна была погибнуть от безделия, своей невероятной занятостью. Он обучал
соколов.  Не летать,  нет,  -  к  этому они приучены были от рожденья.  Но
гоняться именно за  той добычей,  на которую укажет человек,  и  лететь не
куда-нибудь,  а куда укажет человек,  и лететь не как-нибудь,  а быстрее и
быстрее,  самое же главное:  не бежать от людей, всякий раз возвращаться к
хозяину,  усаживаться  на  кожаную  его  рукавицу,  послушно  ждать  новых
распоряжений.
     Соколов сподручно выращивать как  раз  в  высокой башне.  Чтобы сразу
привыкали к  высоте полета.  Вот и выбрал эту башню сокольничий,  и отныне
она стала для Евпраксии не кнехтовской сторожевой, а Соколиной.
     Прямо  перед ее  глазами взлетали соколы;  казалось,  она  ощущает на
своем лице  ветер от  их  крыльев.  Соколы взмывали в  поднебесье с  такой
быстротой,  с  таким порывом,  что и в тебе тоже словно что-то срывалось с
места и  летело за  ними,  мчалось вместе с  ними,  вместе с  непокоренным
могучим духом жажды воли, простора, безбрежности.
     Обычно  невнимательная к  занятиям простого люда,  Евпраксия теперь с
каким-то   болезненным  удовлетворением  следила  за   всем,   что  делает
сокольничий. И вскоре не стало для нее никаких тайн ни в этом человеке, ни
в его сизых воспитанниках.  Все-таки больше она присматривалась к соколам,
- какой интерес для  нее  мог представлять этот человек?  Мало спит,  мало
ест, ни с нем не разговаривает, суровость - способ его бытия, в хлопотах -
спасение от отчаяния.
     Поразила Евпраксию жестокость сокольничего.  Она не могла без гнева и
возмущения видеть,  как  пускал он  своих соколов на  перелетных птиц,  на
диких гусей,  на журавлей,  на лебедей.  Может, птицы эти летели и в Киев,
может,  ждут их  там  такие же  маленькие дети,  какой была когда-то  она,
может,  прислушиваются,  не  раздастся ли  в  темном  весеннем  небе  крик
лебединый или  курлыканье.  А  лебедь никогда не  прилетит,  и  журавль не
прилетит на  днепровские плесы:  сбит хищным соколом на твердую каменистую
италийскую землю. И повинен в том суровый сокольничий, не знающий жалости.
     Однако потом Евпраксия все  же  простила сокольничему его вынужденную
жестокость,  поняла,  что  за  свободу приходится всегда  платить.  Иногда
чьей-то смертью.  Для сокола восторг свободы,  а  для лебедя -  смерть.  В
одних крыльях -  посвист раскованности, дерзостной безудержности, в других
- обреченность.   Не  может  быть  свободы  одинаково  для  всего  сущего.
Получаешь свободу для себя -  и неминуемо отнимаешь ее у кого-то; коли сам
не  связан  никакими  ограничениями -  значит,  тем  самым  уже  ограничил
множество других существ.  Быть может, потому так охотно и бросают простых
людей  в  тюрьмы  императоры и  короли -  ведь  тогда  они  чувствуют себя
свободными.  И Генрих запер ее в башню, чтоб не было рядом с ним еще одной
короны - тем более что не мог удовлетворить ее потребности, как женщины.
     Соколов нужно  было  кормить птичьим мясом,  ставить им  свежую воду,
чтобы они в  ней купались и  потом сушились на  солнце.  Сокол должен мало
спать, тогда он и злей и послушней.
     Сокольничий часто кормил своих птиц,  надевал им  на  головки кожаные
колпачки,  спутывал ноги и  сажал на тонкий обруч.  Летать на первых порах
пускал на  длинном шнурке,  чтобы  наверняка возвращались.  Снова кормил и
выставлял воду для купания.  Постепенно сокол привыкал слушаться его, но и
не утрачивал боевых качеств. И тогда становилось возможным пускать его уже
и без шнура. Запустит сокольничий обученных птиц - и стоит, размахивает из
окна башни какой-то серой тряпкой на длинной веревке,  видно,  приманивает
их обратно.
     Евпраксия сначала не  хотела все  это  видеть.  Башня,  где сидела ее
стража,  вызывала в  ней отвращение,  но  постепенно и  ей становилось все
труднее  отрываться от  созерцания соколиной  жизни,  что  разворачивалась
перед глазами.
     В высоких башнях выкармливают настоящих соколов.  Забирают соколят из
гнезда  и  приучают платить неволей за  лучшее  познание воли,  за  хищное
умение наслаждаться ею, постигать всю ее безграничную ограниченность.
     Не так ли сложилась  и  ее  жизнь?  Будто  маленького  соколенка,  ее
вырвали из родного гнезда,  забросили на холодную чужбину, скрывали от нее
мир некой черной накидкой,  связали руки и ноги и,  наконец,  приковали  к
камню.  Может,  всемогущий дух соколиной свободы как-то спасет ее, придаст
сил и терпения и возродит надежды?
     Да,  теперь она не  отрывалась от созерцанья того,  что происходило в
Соколиной башне и  в небе над нею.  Наконец мрачный сокольничий заметил ее
интерес,  а может,  и давно замечал,  да только из-за своей нелюдимости не
подавал виду.  Но  каким бы затворником ты ни был,  но должен же ты знать,
что  на  тебя  смотрит сама  императрица,  к  тому же  молодая и  пригожая
женщина,  и кроме всего -  заточенная,  несчастная,  беспомощная. Какое же
нужно иметь сердце, чтобы остаться равнодушным при виде такой женщины?
     И  однажды утром,  как только Евпраксия появилась у окна своей башни,
хмурый  сокольничий учтиво  поклонился ей.  Она  не  обратила  внимания на
поклон,  может быть, подумав, что это ей просто показалось. Но сокольничий
поклонился и  на следующий день,  и  еще,  и  еще раз.  Она отвечала этому
человеку,  медленно  опуская  ресницы  -  знак  того,  что  его  учтивость
примечена и надлежащим образом оценена.
     Как-то    прибежала    к    Евпраксии   Вильтруд,    запыхавшаяся   и
раскрасневшаяся,  молча подала императрице какие-то странные вещи. Та чуть
было не отпрянула.
     - Что это?
     - Ваше величество, передано вам.
     Это была грубая кожаная рукавица,  исцарапанная вся так, будто об нее
точили когти сами дьяволы.  А  еще  два скрепленных друг с  другом птичьих
крыла, привязанные к грязной замусоленной веревке.
     - Кто это передал? Зачем принесла?
     - Сокольничий, ваше величество. Просил принять.
     - Все это? Что я должна с ним делать?
     - Он дарит вам сокола, ваше величество.
     - Ты хотела сказать - вот эти крылья?
     - Нет,  живого сокола. Он просит вас надеть рукавицу и ждать, пока он
пустит со своей башни сокола. Тогда нужно размахивать веревкой с крыльями.
Это называется вабилом.  Сокол увидит крылья,  прилетит к  вам и  сядет на
руку.
     - Но я... не умею махать... этим. И... не хочу.
     - Ваше величество, дозвольте мне.
     Евпраксия указала ей на окно.
     - Но прошу вас - наденьте рукавицу. Потому что сокол так и упадет.
     - Откуда ты знаешь?
     Вильтруд не  ответила:  высунувшись из  окна,  изо всех сил завертела
веревкой. Потом зашептала громко, испуганно:
     - Летит, падает, ваше величество!
     Евпраксия  неумело   надела   шершавую   рукавицу.   Смешно,   однако
волновалась так, будто впервые наряжалась в одеяние императрицы. Бросилась
к окну, отстранила Вильтруд, протянула наружу руку.
     Птица,  приближаясь  к  земле,  опускает  хвост,  растопыривает  его,
приподнимает голову,  легко и  быстро вытягивает особым образом,  бьет  по
воздуху крыльями,  чтобы  пригасить скорость и  сесть  мягко.  Сокол падал
камнем.  То  ли видел высунутую из окна рукавицу,  то ли запомнил,  откуда
появлялось  вабило,   но  летел  он  со  свистом  и  столь  быстро,  будто
намеревался врезаться в  камень  башни  и  разлететься кровавыми брызгами.
Евпраксия чуть не  закричала от страха за сокола,  но он опередил ее крик,
пронесся мимо  лица,  в  мгновенье ока  вцепился в  рукавицу,  замер  -  и
уставился круглыми глазами на женщину,  наверное, удивляясь такой перемене
хозяина.  Хищно  наставил  на  нее  жестокий  клюв,  встрепенулся,  словно
готовясь опять сорваться в  полет,  но  тут Вильтруд ловко накинула ему на
голову  кожаный  колпачок,   и  ослепленная  птица  с  хриплыми  вскликами
завозилась на рукавице, беспомощная и послушная.
     - Он будет наш! - воскликнула Вильтруд.
     - А что мы с ним будем делать?
     - Я  буду  кормить его,  купать.  Вы  будете пускать до  самого неба.
Сокольничий даст нам птичек для кормленья. Я поставлю для сокола воду.
     - А что скажет аббат Бодо? - улыбнулась Евпраксия.
     - Разве бог - против птиц? Ведь и божий дух взлетает птицей.
     - Не соколом ведь - голубем.
     - Это когда он ни с  кем не воюет.  А  в  Германии епископы постоянно
воюют.  И  в  Италии,  получается,  тоже.  Разве не божий дух толкает их к
этому?
     - Спроси аббата Бодо.
     - Я боюсь его. Он такой суровый.
     - Сокол суровее,  а ты не испугалась.  Видишь,  какие у него когти. А
крылья? Словно железные.
     - Все равно - это птица.
     - А если стража заметит у нас сокола?
     - Ваше величество, они не заметят!
     - Почему так считаешь?
     - Они никогда не глядят вверх.
     - Как ты это узнала?
     - Ваше величество,  они не могут,  ну, не могут смотреть вверх. Точно
так же, как... как вы не можете смотреть вниз.
     - Не выдумывай, Вильтруд, лучше накорми сокола.
     Так  установилась связь  между  Башней  Пьяного Кентавра и  Соколиной
башней. Молчаливый обмен поклонами и взглядами, перелеты птиц, неудержимый
дух свободы. Забыто про печаль и одиночество, отложены в сторону книги, ни
до трав теперь,  ни до цветов, ни до зеленых деревьев, ни до земных щедрот
лета - в небо, в небо, только в небо!
     И,  как всегда бывает,  чем сильней рвешься к  небу,  тем болезненнее
ощущать  твердую  землю,  сурово-безжалостную,  когда  приходится  падать.
Евпраксия внезапно была  поставлена перед выбором.  Ничто не  указывало на
то,  что должно было случиться, когда она нетерпеливо ждала перемен, их не
было, теперь и вовсе уже ничего не ждала... и вдруг...
     Но  прежде чем  выбрать,  должна была она пройти еще один круг своего
ада, своего мученичества.
     Хотя спала  Евпраксия  мало,  но  все  же   перед   самым   рассветом
погружалась  в  крепкий  сон;  так вот,  в тот раз сон был нарушен нагло и
необычно.  Трудно потом было сказать - спала иль не спала она, видела или,
быть  может,  пригрезилось  ейї эїтїо.  Допустимо,  что и не с неюї эїтїої
случилось,  потому как уже за несколько лет оно якобы  случилось  с  одним
беспутным монахом,  который сам описал наваждение, положив описанием своим
начало традиции,  что с тех пор и без  конца  присоединяла  к  диковинному
происшествию людей,  даже и гениальных. Еще в Кведлинбурге, где собиралось
все  сколько-нибудь  редкостное,  создаваемое  где-либо   в   монастырских
скипториях,  Евпраксия  могла  бы прочесть книгу лысого беспутного монаха,
могла,  да не прочла - какая разница,  если  ей  все  равно  суждено  были
пережитьї тїої сїаїмїоїе? Увидеть в своей башне еще и духа злобы!
     Оно  появилось  перед  сонной  Евпраксией на  рассвете.  Маленькое  и
отвратительное чудовище,  которое  лишь  отдаленно напоминало человеческое
существо,  с  худющей  длинной  шеей,  испитым до  синевы  лицом,  черными
глазами,  морщинистым узким лбом,  плоским носом,  огромным ртом, толстыми
губами,  коротким заостренным подбородком,  козлиной бородкой,  прямыми  и
острыми ушами, грязными торчащими волосами; зубы его смахивали на собачьи,
затылок сужен клинышком,  грудь выпячена и  горб  на  спине,  зад  отвис и
одежда  смердящая.   Тело  его  дергалось  какими-то  кривыми  движениями.
Страшилище схватилось за  край  ее  ложа,  сильно  затрясло его  и  начало
кричать: <Ты недолго останешься здесь! Недолго!>
     Евпраксия проснулась в  ужасе.  Возле  ее  постели стояла  в  темноте
Вильтруд, белела во тьме чистым своим лицом, тихо звала:
     - Ваше величество, ваше величество!
     - Чего тебе?! Напугала...
     - Позвольте, ваше величество...
     - Что  случилось?  Ты  явилась мне в  образе злого духа.  До  сих пор
выскакивает сердце из  груди,  как  вспомню,  что видела...  Почему ты  не
спишь?
     - Позвольте ему войти, ваше величество!
     - Кому? Кто тебя прислал?
     - Он хочет вам добра, ваше величество. И я всегда хотела вам добра.
     - Кто? О ком ты?
     - Там барон Заубуш, ваше величество.
     - Барон? Ночью? Тут? Что ему нужно?
     - Позвольте ему сказать, ваше величество?
     Евпраксия проснулась окончательно.  Увидеть наяву  дьявола,  чуть  не
коснуться его своей рукой,  - и услышать, что где-то здесь Заубуш! Слишком
много даже для нее,  хотя она уже отвыкла удивляться.  Но Вильтруд просила
так  льстиво и  униженно!  Все  это и  не  похоже было на  обычные повадки
одноногого барона.  Разве  он  просил  когда-нибудь и  кого-нибудь,  разве
прибегал к услугам таких беспомощных посланцев?
     - Я не желаю видеть этого человека.
     - Он очень просит, ваше величество... И... я прошу вас тоже.
     - И ты? За Заубуша? Да знаешь ли ты его как следует?
     - Позвольте, ваше величество, ему войти.
     Видно было,  что  не  перестанет просить.  Ухватилась за  край  ложа,
словно тот нечистый,  из видения, и будет стоять так до утра и целый день,
будет просить, умолять за барона, которому, право, привычней врываться без
предупреждений, тем более - без мольбы.
     - Где барон?
     - Он тут.
     - Пусть войдет. Но ты останься.
     - Не смею, ваше величество.
     - Приказываю.
     Вильтруд исчезла.  В комнате еще царил мрак,  и, хотя глаза Евпраксии
свыклись  с  ним,  все  же  она  поначалу не  заметила Заубуша,  вошедшего
неслышно,  не стуча нахальной своей деревяшкой. Барон стал вроде бы ростом
меньше; быть может, то не барон, а снова злой дух?
     Евпраксия решила молчать,  упорно и неуступчиво.  Послушать,  что ему
нужно, кто прислал сюда, что они там еще затевают.
     Издалека донесся до  нее голос Заубуша,  в  том не было сомнения,  но
почему-то без обыкновенной для барона напористой резкости.
     - Ваше величество!
     Евпраксия молчала.
     - Что вы думаете обо мне, я знаю. Но ведь... ваше величество!..
     Она не откликалась.
     - Заубуш - грязная свинья, все это знают и все это произносят... Речь
идет не о Заубуше. О вас, ваше величество.
     Каждому,  от  кого чего-то ждут выгодного для себя,  всегда внушают -
речь идет, мол, о нем, только о его пользе. Нужно ли было будить ее?
     - Ваше величество, вы не хотите меня слушать?
     Молчит -  значит,  слушает. Уже этого более чем достаточно для такого
грязного человека.
     - Я выступаю не от своего имени, ваше величество.
     Он никогда не выступал от своего имени.  Все это тоже знают. Не тайна
и для нее.
     - За  мной стоят огромные силы,  ваше величество!  Большие,  чем  сам
император!
     Какое ей дело до императора,  и до тех сил,  и до всего на свете? Уже
привыкла  полагаться  на  собственную  силу,  черпать  ее  из  собственных
источников. Лишь бы только не обмелели, не высохли, не исчезли!
     - Вы пожалеете, ваше величество!
     Даже не смотрела в  его сторону.  Стояла к нему боком,  уставившись в
каменную стену,  за  которой  был  бесконечный простор.  Устремлялась туда
сердцем,  душою.  За горы,  за небеса,  домой!  Почему там, дома, ее учили
только добру?  Почему никто  не  учил  суровости?  Сызмальства,  с  самого
рождения,   от  первого  крика  надо  человека  учить,   что  мир  жесток,
безжалостен, тверд, и потому нужно уметь состязаться с ним, сопротивляться
ему,  выступать в  случае  необходимости против него,  находить для  этого
силы.  Выступать против всего мира!  Отважно,  дерзко,  отчаянно! А она не
умела.  Даже не  умела испепелить взглядом,  убить острым словом какого-то
Заубуша.  Презирала,  ненавидела, но молча, бессильно, пугливо. Все еще не
знала, с какими намерениями притащился в башню этот негодяй. Может, послан
что-то выведать,  может, вместе с императором задумал против нее еще более
тяжкое, чем прежние, преступление? А она бессильна.
     Заубуш исчез  так же беззвучно,  вопреки своей привычке.  Не бранился
<сотней тысяч свиней> и не гремел дере