живы!
     - Многие мертвые живут и  до  сих  пор,  зато множество живых следует
считать давно умершими. А кое-кто умирает, так и не родившись.
     - Ты говоришь красиво,  но крайне неудачно,  Праксед. Не ведаешь, что
значит - жизнь?
     - Не ведаю.
     - Должен бы  называть ее  <твоя  непорочность>,  -  подбросил Заубуш,
надеясь развеселить императора. Но Генрих топнул ногой:
     - Не смей!
     И Адельгейда воспользовалась случаем, прошипела на Заубуша:
     - Дьявол!
     Тот   пренебрежительно  поморщился,   небрежно  заковыляв  на   своей
деревяшке чуть не впереди императора, но умолк, не огрызался больше: очень
хорошо знал нрав Генриха и почувствовал, что раздражать императора сегодня
не стоит. Нужно переждать - вот и все. Император не способен на чем-нибудь
сосредоточиться.  Он подчинен своей изменчивости, быстрой смене настроений
и мыслей.
     Они пришли в монастырскую трапезную.
     На  столах  -  тяжелые серебряные блюда,  золотая посуда  для  питья.
Копченые гуси,  жаркое с хреном,  каплуны в чесночном рассоле,  перепелки,
голуби,   увенчанные  маленькими  коронами,   лебеди,  которых  зажаривают
целиком,  теплое пиво, меды-вина, что будут литься, как вода на мельничные
колеса.  Вот сядет император за  такой стол и  забудет обо всем на  свете.
Лишь о власти не забудет.  Потому как все - в обладании властью, все прах,
кроме власти,  безграничной власти,  она единственная придает смысл жизни,
она оправдание жизни, ее праздник, ее восторг!
     И  словно  в  подтверждение  мыслей  Заубуша,  Генрих,  садясь  после
короткой молитвы епископа за стол между Евпраксией и  Адельгейдой,  сказал
тихо, неизвестно к кому обращаясь:
     - Я уже тридцать лет император!


                         ЛЕТОПИСЬ. ИМПЕРАТОРСКАЯ

     С   малых  лет   утопал  он   в   море  человеческой  ненадежности  и
неустойчивости.  Хотя  родился императором и  короновался уже  шестилетним
(случай редкостный даже и по тем смутным временам),  тяготел над ним страх
затеряться в безбрежности государства и неисчислимости люда.  Жизнь его, с
детства несамостоятельная,  грозно указывала на такую возможность,  и  он,
повзрослев,  начал  лихорадочно искать собственных способов возвышения над
толпой,  над землями вассалов,  над всей империей,  ибо все,  с чем доныне
сталкивался, казалось шатким, неверным и слишком условным.
     Не  мог  забыть,   как  на  пышных  ловах,  устроенных  архиепископом
Адальбертом,  Генрихов  белый  конь  испугался  зверя  и  понес  прямо  на
всадников,  что нагоняли кабанов со стороны.  Генрих не удержался в седле,
свалился на  землю беспомощно и  неуклюже,  упал под  копыта разгоряченных
гоном коней; всадники ничего не могли поделать с разъяренными животными, и
кони,  не  разбирая,  кто император,  кто простой человек,  промчались над
поверженным Генрихом, и громадные копыта поднимались и опускались над ним,
падало небо,  он проваливался в смерть, он мог быть растоптан десять и сто
раз,  уничтожен без следа, превращен в расплющенную лепешку окровавленного
мяса.  Но  случилось так,  что  лишь два  или три раза его задело копытом,
порвало одежду,  поцарапало бок -  и все.  Адальберт возблагодарил бога за
чудо,  император хмуро подумал о той неуловимой грани,  которая только что
отделяла его от смерти.
     В  другой раз  с  ним приключилось нечто такое,  о  чем он  никому не
рассказывал,   потому  что  было  в  том  больше  позора,  чем  опасности.
Приключилось  в  пору,  которую  клирик  Бруно,  стремившийся  к  точности
выражений,  определяет так:  <Когда  Генрих,  подобно невзнузданному коню,
пустился  что   было   духу   по   дороге   разврата>.   Женатый   уже   в
шестнадцатилетнем возрасте на Берте Савойской, <благородной и прекрасной>,
как назвал ее все тот же Бруно, Генрих заводил любовниц и наложниц по всей
империи.  Ежели узнавал он,  что у  кого-либо есть молодая и красивая дочь
или жена,  то,  в  случае неудачи с  прельщением,  велел <брать силой>.  У
Генриха  была  привычка  ночью  в  сопровождении одного  или  двух  верных
подручных отправляться на  <охоту>.  И  вот однажды его подстерегли лесные
люди.  Приятели божьи  и  недруги всему  миру.  Не  знали,  кто  он,  куда
направляется,  зачем и почему. Не знали и не хотели знать. Выскочили из-за
темных  деревьев,  темные  и  неуловимые,  все  одинаковые,  как  муравьи,
зароились,  засуетились,  завертелись,  в  мгновение ока  стащили с  коней
императора и его ослабшего спутника,  который даже меча не успел обнажить,
сорвали с обоих оружие, украшения, одежду. Тот дурень наконец пробормотал,
что  люди эти  будут тяжко наказаны,  потому что перед ними сам император.
Как  раз  в  тот  миг какой-то  бродяга стаскивал с  Генриха золотую цепь.
Бродяга захохотал, изрыгая прямо в лицо императору кислый дух:
     - Го-го! А вот теперь я буду им! У кого золотая цепь, тот император!
     Генрих  щедро  обещал  им  наказания тяжелейшие.  Варить в  котлах на
медленном  огне.  Зашить  в  узкие  мешки  и  живьем  подвесить коптиться,
развешать на  ветвях вниз головами.  Над ним откровенно смеялись.  Ибо что
для них какой-то император?  Они -  зеленые братья -  среди зеленых лесов,
под зелеными ветрами!
     Однако Генрих слов на  ветер не бросал.  Он не успокоился до тех пор,
пока не переловили всех грабителей.  С веревками на шеях,  они увидели его
снова,  в золоте,  окруженного пышной свитой,  железными рыцарями,  пешими
щитоносцами, увидели и немало удивились:
     - Смотри-ка. И впрямь император!
     Еще был случай,  на Лобе. После охоты в землях маркграфа Мейссенского
императору захотелось переправиться через реку. Приготовили лодки, устлали
их коврами, украсили, как надлежит; на одни посадили вооруженную свиту, на
другие  - императорских шпильманов(*) для веселенья гостей;  Генрих должен
был  плыть  в  лодке  вместе  с  маркграфом,  Заубушем,  двумя   баронами.
Приготовление  было  вроде  бы и не мешкотным,  потому что удовлетворялось
желание самого императора, но и не настолько быстрым, чтобы о нем каким-то
странным   образом  не  смогли  узнать  на  противоположном  берегу  реки.
Множество народу высыпало на зеленый берег,  забрело в  воду,  нетерпеливо
ожидая  лодок,  размахивая на радостях кто оружием,  кто цветами,  кто еще
чем-то.
     Но то, что издалека выглядело радостной приветливостью, обернулось на
самом деле  злой враждебностью.  В  воде и  на  берегу столпились какие-то
мрачные оборванцы с кричащими мордами, когда лодки стали подплывать ближе,
эти  негодяи  стали  подхватывать их  длинными  крючьями.  Лодку,  которая
вырывалась вперед  других,  тащили  на  мелководье и  тяжеленными топорами
прорубали дно. Ревели:
     - Руби!
     - Бей!
     - Круши!..
     - Сто  тысяч  свиней!   -  кричал  Заубуш.  -  Это  лодки  императора
германского! Назад, подлецы!
     - С...  мы на твоего императора, - отвечали наглецы и вот уже в лодку
самого Генриха впились сразу тремя крюками.
     - Это берег барона Кальбе!
     - Никого не пустим!
     - Всех порубим!
     Императорскую лодку  продырявили  точно  так  же,  как  и  остальные.
Генриху пришлось по  колено в  воде выбредать на  берег,  где его ждал сам
барон Кальбе, неприступный в своей наглости.
     Что?  Император?  А  ему какое дело?  Берег принадлежит ему и вода до
самой середины реки принадлежит ему. Маркграф Мейссенский? Ему принадлежит
берег  противоположный  и  вода  до  середины  реки  с  той  стороны.  Что
принадлежит императору?  А откуда знать барону Кальбе?  Может,  императору
ничего не принадлежит,  а может,  то,  что разделяет реку на две половины.
Неуловимая линия, опять же - ничто. Барон хохотал, аж подпрыгивая.
     - Гух-гих-гих! Той воды не напьешься! Линия - ничто!
     Ярость  Генриха еще  больше веселила барона.  Барон  стоял  на  своей
земле,  на своем берегу,  возле своей воды, а император? Имел все и ничего
не имел.  Владел,  кажется, целой империей, а сам мог разве лишь обхватить
руками собственные колени. Радости, как у пса, что только и может понюхать
у себя под хвостом.
     Заметим, что все неприятности приключались с Генрихом в Саксонии, и с
тех  пор эта земля стала для него словно привлекательная женщина,  которой
хочешь овладеть,  а  она никак не  поддается.  Блуждал из города в  город,
нигде не задерживался,  старался охватить всю подвластную ему землю, реки,
леса,  горы;  гор было много,  вся Саксония представлялась беспорядочной и
густой  россыпью  зеленых  вершин,  что  царят  над  долинами,  купаются в
нависшем небе,  тянутся к солнцу,  а где-то у их подножия вьют свои гнезда
люди, препираются бароны, суетятся горожане, упрямо пашут землю крестьяне,
и  все это подымается,  подымается,  и  каждый хочет добраться до  вершин,
чтобы  захватить  их,  воцариться там,  не  допустить  туда  никого,  даже
императора.
     Какой-то  умный  человек  придумал когда-то  ставить на  вершинах гор
неприступные каменные  замки.  Они  казались  молодому  Генриху  островами
спасения в море людской жадности, неустойчивости и ненадежности.
     В  самых недоступных,  а  также и  самых живописных горах Саксонии он
возводит замок своего сердца, любимейшую свою крепость Гарцбург; вырастают
замки Вигунсштейн. Мозбург, Засенштейн, Шпатенберг, Гаймонбург, Азенберг.
     Саксонские бароны  всполошились.  На  совете  в  Вормслебене маркграф
Оттон Нордгеймский сказал  о  Генрихе:  <Он  настроил  огромное  множество
неприступных  крепостей  в  наших  краях,  укрепленных  самой природой,  и
расположил в них крупные гарнизоны своих слуг, вооруженных до зубов. И эти
крепости  будут  служить  не  против  неверных  славян,  опустошающих наши
приграничные земли,  а против нас,  что вы все  вскоре  почуете  на  себе.
Имущество  наше  крадут  и  утягивают  в  крепости,  вашим дочерям и женам
королевские  министериалы-фамулюсы  навязывают   преступные   связи.   Они
заставляют  служить  себе  ваших  рабов и ваш рабочий скот,  а вас самих -
нести на своих благородных плечах всяческие тяготы.  Но когда  я  подумаю,
что еще ждет нас впереди,  то перечисленное кажется мелочью! Ведь он имеет
намерение лишить нас не части, а всего нашего имущества и раздать его этим
пришельцам,  а нас,  свободных людей, принудить служить у них рабами>. Эта
речь записана в истории клирика Бруно.  И в анналах монаха  Герсфельдского
монастыря Ламберта читаем то же самое:  <Между тем размещенные в крепостях
королевские слуги взваливали на люд невыносимое бремя.  Они средь бела дня
крали  все,  что  находили  на  полях  и в жилищах,  требовали необычных и
тяжелых платежей и взносов за  пользование  полями  и  лесами,  часто  под
предлогом  неуплаты  десятины  они угоняли целые табуны.  Ежели кто-нибудь
возмущался  сим  злом  и  осмеливался  облегчить  боль  души  жалобой,  то
оказывался брошенным в тюрьму, как преступник против воли короля, и не мог
он выбраться из тюрьмы до тех пор,  пока не выкупал свою жизнь ценой всего
своего имущества>.
     На все жалобы Генрих отвечал, что он действует в согласии с законом о
неуплате десятины.  И  отпускал при  этом  шуточки:  де,  нельзя до  конца
познать родную землю, не побывав в ее тюрьмах.
     Саксонцы жаловались: <Нас вынуждают платить за воду, которую мы пьем,
за дрова,  которые мы собираем в наших лесах>.  Издавна за это не платили.
Считали своим,  данным от бога.  Незнамо откуда взялся король, заявил: это
мое! Выдумал какой-то поземельный королевский налог.
     Пока  императорами были  представители Саксонской  династии,  они  не
трогали Саксонию;  Генрих же  добрался до нее.  Перенес столицу в  Гослар,
строил бурги,  обижал баронов и  графов,  обиды с каждым годом умножались,
клирик  Бруно  в  своих  записках  жалуется,   что  не  в  состоянии  даже
перечислить всех обид, ибо <не хватило бы ни памяти, ни приспособлений для
писания>.
     На  самом же деле все обстояло значительно проще.  Хватало пальцев на
руках,  чтобы перечислить: епископ Гальберштадский Бургхард жаловался, что
Генрих отнял  у  знатного мужа  по  имени Бодо  имущество,  принадлежавшее
Гальберштадской церкви.
     Пфальцграф Фридрих  жаловался,  что  по  велению короля у него отняли
бенефиций(*), полученный им от Герсфельдского аббатства.
     Маркграф Деди говорил о  незаконной конфискации королем потомственных
владений.
     Граф  Герриман сказал,  что  Генрих захватил принадлежавший графу  по
наследственному праву укрепленный город Люнебург.
     Оттон Нордгеймский сетовал,  что император отнял у него,  ни в чем не
повинного, герцогство Баварское.
     А на самом деле?
     Баварию Генрих отнял у Оттона за измену.  За ту же провинность отняты
земли у Деди и маркграфа Тюрингского, которые подняли бунт против Генриха.
Люнебург   присоединен   как   принадлежность   короны   из    соображений
государственной целостности и безопасности.
     Первый  бунт  Оттона  Нордгеймского Генрих  подавил  довольно  легко:
забрал у  Оттона Баварию и  часть имущества,  а  союзник Оттона саксонский
герцог  Магнус  Билелунг был  лишен  герцогства и  заточен.  Тогда  против
Генриха  объединилась вся  саксонская  знать.  Епископы  Гальберштадский и
Гильдесгеймский,  саксонский герцог Герриман,  граф  Генрих,  архиепископы
Магдебургский,  Минденский,  Падерборнский, маркграф Уто, маркграф Экберт.
Простой  люд,  вольностям которого  имперцы  угрожали  каждодневно,  также
присоединился  к  своей  знати.   От  тех  отдаленных  времен  сохранилась
написанная латынью <Песня про Саксонское восстание>:

                 По всей земле рассылают всадников,
                 Всадников с обнаженными мечами,
                 Собирать на битву народ,
                 Защищать себя и свой дом.
                 Тот, кто прежде пахал, - кует
                 Крепкий меч обоюдоострый
                 Из твердых кирок, из широких лопат,
                 А из кос - острия для копий,
                 Ладит один легкие панцири,
                 Покрывает другой крепким железом
                 Шлемы для всадников, нужные в битве.
                 Третий готовит боевые дубинки,
                 Свинцом и железом их утяжеляя.
                 Тысячи тех, кто сеял хлеб,
                 Будто справное войско,
                 На битву идут.
                 Оставлено поле, брошено все.
                 Каждый спешит, об оружии печется,
                 Множество их - столько в море воды,
                 Множество их - столько в поле колосьев.

     Саксония бушевала целых  три  года.  Неожиданно упали на  эту  мягкую
землю  страшные морозы,  вымерзли реки,  остановились мельницы,  не  стало
хлеба,  плохо одетые крестьяне страдали от  холода и  голода.  Всякий раз,
когда приступом брали какой-нибудь из королевских замков, его разрушали до
основания  и  камни  разбрасывали,  чтобы  ничего  не  напоминало  о  нем.
Благосклонный к Генриху епископ Люттихский Отберт писал позднее:  <Король,
осознавая погибель,  которая уготована малочисленности в ее противоборстве
с  множеством,  посчитал свою  жизнь выше  славы,  спасение выше  безумной
отваги и, по необходимости, бежал>.
     Саксонцы  добрались наконец  и  до  любимого  Генрихом  Гарцбургского
замка, уничтожили там все, разрушили церковь, разогнали женский монастырь,
вырыли из земли тело Генрихова сына и выбросили диким зверям.
     Когда же  крестьянское по преимуществу войско саксонцев встретилось с
верными Генриху рыцарями и  в  горячий июньский день в долине реки Унштрут
возле Гамбурга вспыхнула битва, то многие бароны, епископы Гальберштадский
и Гильдесгеймский и некий Фридрих де Монте,  который громче всех жаловался
некогда  на  императора,  предали  крестьян  и  переметнулись  на  сторону
Генриха.  Они смеялись над теми,  кто еще вчера, бросив все свое нищенское
имущество,  поддержали их  в  тяжбе с  императором,  оказавшейся <семейной
ссорой>.  <Это не воины, а грубые мужланы, коим надлежит ходить за плугом,
а не воевать>.
     Тысячи простых саксонцев пали в  той  страшной битве.  По  их  трупам
можно было перейти Унштрут.
     <Но, - как пишет Отберт Люттихский, - превозмог он (Генрих) - войско,
а  не  упорство бунтовщиков.  Они видели,  что баронским возмущением можно
раздражать  короля,   но   не   победить,   что   восстание  причинит  ему
неприятности,  но не сломит,  ибо войска его непоколебимы, а потому, чтобы
расшатать  власть  Генриха,   они  начали  выдумывать  и  приписывать  ему
злодеяния и  такие  позорные  поступки,  какие  только  и  может  выдумать
ненависть и злоба.  Несказанно тяжко было бы мне писать,  коли я отважился
бы повторить все эти выдумки.  Перемешав правду и неправду, они жаловались
на Генриха римскому первосвященному Григорию VII>.


                                ШЕСТИЛЕТИЕ
                              (Продолжение)

     У  государственного мужа  каждый  поступок,  каждый шаг  рассчитан на
будущее.   Прошлое  вспоминают,  когда  оно  так  или  иначе  служит  этой
единственной цели.  Тем  более  удивительными должны  бы  казаться Генриху
неожиданные желания,  овладевшие им в  Кведлинбурге.  Кто бы мог подумать,
предвидеть,  что  ему,  императору,  захочется  рассказать,  что  пришлось
вынести от  теперь уже  покойного папы,  и  рассказать не  кому-нибудь,  а
русской княжне.  И  это  в  пору,  когда  не  ловил больше лукавых женских
взглядов,  когда  все  надоело,  потеряло  привлекательность  и  значение.
Необъяснимое расположение императора к Праксед любой,  а первым всезнающий
Заубуш,  толковал как обыкновенную прихоть,  и никто не придал ей никакого
значения,  не удивился,  не взволновался, не заподозрил ничего особенного.
Хотя стоило удивиться,  ведь эта девчонка отнеслась к  императору довольно
дерзко,  без надлежащей почтительности, скорее он вынуждал себя заискивать
перед нею, напрашиваться на беседы и встречи, да и на этих встречах... как
только  он  пытался  так  или  иначе  завести  речь  о  своем  прошлом,  о
несчастьях,  что пришлось ему пережить от  саксонских баронов,  а  потом -
неизмеримо больших и  худших -  от папы Григория,  она просто отказывалась
его слушать,  все это, мол, происходило либо до ее появления на свет, либо
во  времена ее  детства,  когда мир  представляешь совсем просто -  местом
обитания чеберяйчиков,  о которых, разумеется, император никогда не слыхал
и  сути которых ему не дано постичь,  несмотря на все его высокие и важные
переживания, подвиги, поступки.
     И   странное  дело:   императора  не  отталкивало  такое  откровенное
невнимание к  его особе и  к  его жизни,  он еще больше тянулся к Праксед,
добивался каждодневных встреч,  выдумывал то пышные приемы в своем дворце,
то посещения аббатства,  то императорские ловы,  то выезды в горы.  И хотя
зима не перестала быть мглисто-печальной топи -  белесо-красноватыми, небо
- затянутым тучами, из которых все сеялась и сеялась пронизливая изморось,
для  Евпраксии будто  осветилось что-то,  впервые в  этой  земле ей  стало
интересно жить,  она  ждала утра,  день  перестал быть пустым,  забывалась
тоска,  исчезло плаксивое самоуглубление,  к  чему вынуждала безнадежность
монастырского существования.
     Генрих как  бы  воочию развеивал свой  показной траур по  императрице
рядом с  этой хрупкой девушкой.  Мог полдня посвятить ей,  ходить и ходить
под  аркадами вкруг каменного дворика аббатства,  и  тогда все должно было
спрятаться,  исчезнуть, чтоб оставались только они двое, Генрих и Праксед,
без свидетелей,  без охранников и соглядатаев,  чтоб могли вдоволь слушать
друг друга,  смотреть друг на друга, ощущая взаимную близость иль взаимную
отчужденность,  кто  ж  знает!  Император удивлялся:  до  сих  пор  еще не
разобрался,  что же держит его возле этого существа, будто и состоящего-то
всего из стройных ног и золотистых волос,  возле этой совсем юной девушки,
которой так  к  лицу черное платье,  которая умеет слушать,  но  еще лучше
говорить,  возражать,  спорить, совсем не счита