- Я благодарна вам за помощь... за внимание к себе.
     - Пустяки!  Разве  это  не  мой  долг  -  защищать такое удивительное
творение природы?!  Но  графиня со своим лысым -  они вас проглотят.  Меня
выплюнут,  а вас проглотят.  Сначала освободили из башни, послали в Верону
меня с войском, теперь выдадут Генриху.
     - Графиня заверяла меня,  что никогда этого не допустит. Еще сказала,
будто вы должны были прогнать послов императора как можно дальше.
     - Я и прогнал!  Думаете,  не прогнал?  Го-го!  Но они с папой позовут
сюда самого императора, если это будет им выгодно. Это страшные люди, ваше
величество.
     - Мне все же  хотелось бы верить в  порядочность графини.  Про папу и
говорить не смею.
     - Ваше  величество,  для  них нету ничего человеческого!  Матильда за
какую-нибудь паршивую книжку или драгоценный камушек горло вам перегрызет.
Лысый папа за серебряный звоночек иль за бархатную шапочку,  чтоб прикрыть
лысину, отлучит человека от церкви, натравит на него всех своих епископов!
Если и была у вас когда-нибудь спокойная жизнь,  так это в башне.  А тут -
что в гадючем логове!  Этот Урбан,  как все лысые, весьма охоч к женщинам,
ваше величество, графини ему уже мало, потому что...
     - Я уже сказала: такое не желаю слушать.
     - Я не о том, ваше величество, простите, я глуп, болтаю не о том.. Но
я молод,  ваше величество,  посмотрите на меня,  я молод,  как и вы. И я -
честен.
     Евпракспя  улыбнулась:  прост  Вельф,  и  впрямь  прост,  но,  правду
сказать, простота его вельми нахальна.
     - А что? - заметив ее улыбку, воскликнул Вельф. - Кто скажет, будто я
нечестен?  Коль даю слово, сдержу его. Коль полюблю, то уж навеки, коль...
Да я все не о том, ваше величество. Я пришел вам сказать... Предостеречь.
     - Благодарна вам, ваша светлость.
     - Но  что  такое  -  предостеречь?  Вас  ужалят  так,  что  вы  и  не
услышите... Вам нужно бежать от этих людей. Немедля!
     - Бежать? Куда же?
     - Со мной.
     - С вами?
     - Да,  я...  -  Вельф грузно упал  на  колено,  схватился за  край ее
одежды, - я, ваше величество... я готов быть вашим рабом.
     - Я в мысли казню себя за то, что не замечала до сих пор рабов вокруг
себя.
     - Не хотите рабом -  другом вашим готов быть.  Ваше величество!  Я...
вы... мы. Мы могли бы стать мужем и женою. Я никогда бы...
     - Мужем  и  женою?  -  Евпраксия впервые  за  долгое  время  искренне
рассмеялась. - Но ведь меж нами такое неравенство! Вы называете меня <ваше
величество>, я - императрица. Как же это может быть?
     - Ну... мы сбежим... Как сбежала графиня анжуйская с королем Франции.
     - Это  же  графиня.   Графине  стать  королевой  Франции  почетно,  а
императрице стать герцогиней? Зачем?
     - Да ради вашего ж спасения,  ваше величество!  Они вас уничтожат,  а
я... я защитил бы.
     - Я сумею защититься сама.  Благодарю вас,  герцог, но помочь мне уже
не  сможет никто.  Кроме того,  у  меня  нет  намерения оставаться в  этих
землях. Я уеду домой, в Киев.
     - В Киев? Ваше величество! А ваше добро? Ваши богатства? Вы хотите их
покинуть?
     - У меня ничего нет. Все в руках у Генриха.
     - Мы вырвем у него все, что вам принадлежит!
     - Что значит богатство в этом мире?
     - Богатство? Ваше величество! Богатство - это все.
     - Тогда вы самый счастливый человек. Ведь вы соединили свои богатства
с богатствами графини Матильды.
     - Го-го!  Соединил!  Матильда  не  подпускает  меня  даже  к  золотым
тарелкам.  Это -  страшная женщина.  Она захватила бы весь свет, и все для
себя... Баварцы чутки к несправедливости. Ведь мы так несправедливо зажаты
на  ограниченном и  тесном пространстве средь гор,  а  горы -  это  всегда
бедность. Почему мы должны быть бедными, когда вокруг - богатство?
     - И вы хотели завладеть моими богатствами после неудачи с графиней?
     - Ваше величество!  Я  забочусь не о  приумножении богатств!  Не могу
допустить,  чтоб вы покинули наши земли. Ваш дом - Германия! Вы германская
императрица!
     - Только что  вы  предлагали мне  забыть об  этом и  стать герцогиней
Баварской.
     - С вами я стал бы королем Германии.
     - Со мной. Попытайтесь стать без меня.
     - Это невозможно, ваше величество.
     - Увы, ничем не могу вам помочь.
     Вельф, пятясь, ушел от нее, но не обиженный, а лишь разочарованный.
     Что ж,  стоило поблагодарить Вельфа:  он ясней ясного открыл ей,  что
надежд для  нее  в  Каноссе не  было.  Она  нужна только для кого-то,  для
других,  о ней самой никто тут не думал, не заботился, словно в самом деле
она стала мертвой, вещью, орудием неодушевленным.
     Наконец  папа  Урбан  прибыл  в  Каноссу.   Приехал  -   вроде  и  не
первосвященник,  какой-то вельможный разбойник с большой дороги - perditus
latro,  -  в сверканье железа, в грохоте оружия; ржали боевые кони, хрипло
покрикивала на  девок  личная  папская охрана -  хмурые норманны.  Конский
топот  заглушал  приветственный  звон  колоколов  каносских,   они  и   не
радовались,  а стонали;  папа,  епископы,  священники,  норманны,  баварцы
Вельфа,  воины Матильды,  сама  графиня -  все,  кто  вышел навстречу,  не
слышали колоколов,  не думали о святости,  какая должна бы осенять Урбана.
Железо,   железо  слышалось  и  виделось  вокруг  прежде  всего,  жестокая
твердость железа,  его  отпугивающее победное сияние в  шлемах,  панцирях,
обнаженных мечах норманнских.
     Папа занял свой каносский дворец;  у  входа встали высокие норманны с
обнаженными мечами,  которые они по  своему обыкновению положили плашмя на
плечи, как копья; к святейшему не пускали никого ни в первый, ни во второй
день,  так что в Каноссе ничего не изменилось,  - кто ждал, тот должен был
ждать дальше.  Папа сидел где-то в  своих покоях,  упрятался еще надежней,
пожалуй,  чем в Латеранском дворце в Риме. Ко всему, казалось, равнодушен,
никого не стремился увидеть,  никого к себе не ждал, просто был, а вот его
должны были искать,  ждать, стремиться лицезреть, потому как низшие всегда
ищут высшего,  просят приема,  надеются на разговор,  идут к нему,  жаждут
встречи с ним, добиваются его, а он... он стоит высоко-высоко над всеми.
     Наконец Евпраксию допустили к Урбану.
     Она  оделась  во  все  черное,  без  украшений,  лишь  буйные  волосы
выбивались из-под накидки,  будто самая большая ее  драгоценность;  шла ко
дворцу впереди своего немногочисленного сопровождения,  с ним - до порога,
а  через  порог  -  одна.  Могучие норманны с  обнаженными мечами у  плеч,
расставив ноги, охраняли вход в папский дворец, - живые башни, с каменным,
холодным равнодушием они смотрели на тех,  кто приближается, заранее зная,
кого  пропустить дальше,  а  кого  задержать.  Сила  тупая,  безжалостная,
послушная.  Взгляды норманнов бегло скользнули по  нарядам придворных дам,
не задержались и  на свежем личике Вильтруд,  не испорченном еще баронским
чванством,  а от Евпраксии не отрывались.  Равнодушно-омертвело, как будто
слинялые  глаза   норманнов  ожили,   задвигались  растерянно.   Гордая  и
прекрасная северная дева шла прямо на них,  дева из наполовину забытых ими
саг,  сложенных некогда на утраченной родине.  Она шла с  такой печальной,
почти отчаянной торжественностью,  что норманны тут же отступили в сторону
от  дверей,  -  быть может,  покрылись бы румянцем их щеки,  не потеряй их
загрубелая кожа  способность бледнеть или  краснеть.  Один  из  норманнов,
помоложе,  преклонил колено,  другие чуть согнулись в неуклюжем поклоне. В
свите императрицы возбужденно зашептались -  папская стража отдает почести
сану  их  госпожи;   сама  Евпраксия,  конечно,  предпочла  бы  воспринять
необычное поведение норманнов как знак внимания к  ней самой,  не  к  сану
императрицы,  а к ней самой,  к женщине,  совсем молодой женщине! И в этом
неожиданном проявлении почтения  и  восторга она  почерпнула хоть  немного
уверенности  для  предстоящего  разговора  с  папой.  Ведь  ничто  так  не
обессиливает женщину,  ничто не бросает ее в растерянность, как недостаток
внимания к  ней.  Женщине нужны ласковые слова,  заискиванье,  ухаживанье,
уважение и  почет,  льстивые речи,  пусть даже  неискренние иногда,  пусть
нарочитые,  минутные,  неуклюжие или пустые. Соломинка для утопающего. Луч
света во мраке.  Узенький мостик через пропасть безнадежности. Даже Вельф,
при всей его неприкрытой жадности и похотливости,  все же утешил Евпраксию
своим разговором,  придал ей,  забытой, уверенности. Еще живая! После того
разговора Евпраксия вечером  долго  купалась  в  ониксовой римской  ванне,
наслаждалась теплой водой с розовыми лепестками,  радовалась на свое тело:
проводила ладонями по  животу,  по  бедрам,  гладила  груди  и  шею.  Кожа
шелковистая,  теплая,  упругая;  голубые  реки  сосудов -  токи  нежности;
прельстительные округлости и  ложбинки,  ослепительное сверкание наготы  -
молодая, молодая, молодая!
     А днем -  снова лишь императрица,  существо, лишенное возраста, пола,
надежд,  положения,  отрезанная  от  живой  жизни  неискренним  уважением,
запертая уже и  не  в  Каноссе,  а  во всем этом западном,  латинском мире
наговором,   сплетнями,  пущенными  коварным  аббатом  Бодо  на  соборе  в
Констанце.
     Пренебречь бы!  Ну,  что ей бесславие,  что ей честь и молва людская,
коли собственная совесть чиста! Совесть ее была чистой, душа чистой и тело
- чистым.  Вот бы сесть на коня,  помчаться бы в  Киев.  Без ничего и  без
никого.  Попросить воеводу Кирпу, чтоб был помощником и защитником в пути,
- и  помчаться...  Хотя  какой  из  него  защитник,  без  руки-то?  И  как
помчишься? Ее держали крепко, с надежной почтительностью. Графиня Матильда
уговаривала ждать  светлейшего папу.  Епископ  Федор  советовал  дождаться
папу.  Аббат Бодо...  Аббата не слушала,  исповедоваться к нему не ходила:
провинилась не она - он.
     Папа должен поддержать Евпраксию,  освободить ее.  Поверила в  это  с
особой силой,  когда столкнулась с наивным вниманием к себе обескураженных
ее  красотой  и  молодостью норманнов.  Улыбнулась им,  сверкнули  зубы  и
удивительные волосы Евпраксии.  В  одном из ближайших переходов роскошного
каменного дворца ее встретила Матильда - сама почтительность.
     - Ваше величество,  ваше величество, о, какая высокая радость для нас
со святейшим папой видеть и приветствовать вас, ваше величество!
     - Я буду добиваться встречи со святейшим, чтобы...
     - Добиваться?  Избави боже,  ваше  величество!  Пред  святейшим папой
следует проявлять одно смирение,  и ничего больше.  Такое смирение,  какое
проявила дева  Мария перед ангелом,  благовестившим о  будущем рождении ею
Христа. Или же такое, какое было у царя Давида, что скакал и танцевал пред
господином при перенесении ковчега завета в  Иерусалим.  Или такое,  каким
прославился римский  император  Траян,  который  смиренно  выслушал  упрек
вдовицы и  свершил правый суд.  За  это  молитвами папы Григория Траян был
вызволен из  пекла,  заново  ожил  уже  как  христианин и  достиг райского
блаженства.
     Евпраксия молча слушала тарахтение маленькой черной графини.  Мертвые
слова,  мертвые люди.  А  ей бы жить среди живых.  Даже у хмурых норманнов
что-то шевельнулось в душах,  когда увидели перед собой такую, неожиданную
в италийских землях,  северную деву. А в этой графине - все женское навеки
омертвело,  только  бьет  из  нее  мощной  струей ненасытная жадность и  к
богатству,  и  к  властвованию.  Ежели проглотила бы даже целый мир -  все
равно не насытилась бы. Неужели папа, ее папа - такой же?
     Евпраксия предполагала, что папа примет ее где-то в уютном помещении,
сидя  за  маленьким  столиком,   покрытым  золотой  парчой,  с  серебряным
колокольчиком под  рукой,  чтобы  звать к  себе,  или  же  с  почтительным
камерарием позади кресла;  надеялась на искренний, доброжелательный, почти
отеческий разговор,  ведь папа был стар,  а  она молода,  папа каждый день
беседовал с богом, а она не ведала, кому пожаловаться на свои несчастья.
     Но  чем дальше они шли по дворцу с  графиней Матильдой,  тем пышней и
торжественней становились покои, мраморные стены раздвигались шире и шире,
потолки убегали ввысь,  в  недосягаемость,  тихие женские шаги  отдавались
эхом,  будто  в  ночных горах  или  в  какой-нибудь потусторонней пустоте,
вокруг  открывалось  Евпраксии  холодное  величие,  настороженность,  даже
недоверие.  Если  бы  Евпраксия шла  с  кем-нибудь  другим,  то  наверняка
схватилась бы  пугливо за  руку спутника.  Но  только не за руку Матильды!
Ведь  это  же  графиня построила такое прибежище для  своих пап,  это  она
прятала  их  в  глубочайших  недрах  дворца,   способного  убить  человека
недоступностью,    прежде   чем   ему   сподобится   попасть   на    глаза
первосвященника.
     Отцы церкви не  могли быть слишком скромными -  ведь они представляли
всемогущего  бога.   Поэтому  положено  им  думать  о  величии,   всячески
добиваться его.  Папа Урбан не избегал величия - это Евпраксия поняла, как
только  вошла  в  огромный  беломраморный зал,  посредине  которого  стоял
высоченный и  тоже беломраморный трон.  Нигде никого;  сердце сжимается от
белой  пустынности,   от  сразу  ощутимой,  гнетущей  тяжестью  огромного,
тесанного из  цельных мраморных глыб  трона (как  хвалилась Матильда,  его
поставил эрцепископ(*) Урсо).
     Где же сам папа?  Евпраксия растерянно смотрела вперед, озиралась, не
решаясь задать такой вопрос графине,  пока шла покорно за нею, приближаясь
к  удивительному даже  для  нее,  для  императрицы,  трону.  Увидела  папу
внезапно.  Тот  сидел на  троне,  одетый в  широкую белую одежду,  которая
сливалась с  белым мрамором тронной спинки и  подлокотников,  на  голове у
папы круглилась бархатная шапочка,  тоже белая,  но  слишком малая,  чтобы
закрыть  розовую  лысину;  раньше  всего  в  глаза  бросилась эта  розовая
вытянутая лысина, а потом длинная шея, плоское невыразительное лицо. Урбан
был лыс,  как пророк Елисей,  которого высмеяли дети, за что их растерзали
медведицы.  Евпраксия невольно  вздрогнула от  горького  предчувствия.  Не
будет ли  она растерзана?  Глядя на  причудливый папский череп,  вспомнила
рассказ Журины о том, что чеберяйчики бывают круглоголовые и остроголовые.
У   круглоголовых  мысли  располагаются  по  всей  голове  равномерно,   у
остроголовых собираются в  вершине,  в  маковке вытянутой и  при  малейшей
неосторожности вылетают из головы.  Остроголовые - пустоголовые. Бойся их!
Остерегайся!
     Пока  медленно  подходила к  папе,  смогла  рассмотреть и  его  трон.
Держался  он  на  спинах  двух  приземистых беломраморных слонов.  Высокая
трегугольная спинка  украшена  резьбой,  увенчана  мраморным  цветком,  из
лепестков которого круглится что-то,  наподобие папской лысины.  Такие  же
мраморные лысины  украшают верхушки колонн-столбиков,  что  окружают трон.
Низ трона - в резвых кругах с крестами, на боковых стенках низа - какие-то
надписи,  а на передней - подножии - примостились у ног папы беломраморные
орлы.  Слоны под  троном стоят спокойно и  покорно,  зато  орлы взъерошили
крылья,   устрашают  того,  кто  приближается,  так  и  готовы  сорваться,
рвануться навстречу, хищно и безжалостно клюнуть.
     Графиня  Матильда  опередила  Евпраксию.   Мелко  переступая,   почти
добежала до  трона,  пала,  прижалась щекой к  белой туфле папской,  потом
закатила темные глаза-кружочки вверх - лицезреть святейшего; тот милостиво
наклонился с сиденья,  подал руку для поцелуя, попытался улыбнуться сухими
узкими губами; в тот же миг увидел своими бесцветными, как у старого орла,
глазами Евпраксию.  Она стояла за Матильдой, к папской туфле не приникала,
не склонялась в покорности.
     Урбан отдернул руку от губ Матильды, откинулся к спинке трона, поднял
глаза вверх;  графиня пугливо-осторожно подавала Евпраксии какие-то знаки,
но  Евпраксия то  ли  не  замечала их,  то ли не хотела замечать -  стояла
оцепенело перед чудным троном,  не отрывая взгляда не от папы,  нет,  - от
орлов,  которые охраняли папские ноги и  намеревались выклевать ей сердце.
Наконец подошла ближе, наклонила голову, сказала:
     - Пришла за  вашим  благословением,  наисвятейший отче.  И  за  вашей
помощью.
     Тогда  папа  осеяил  ее  медленно  крестом,  подал  ей  руку,  и  она
поцеловала руку: надеялась получить от нее помощь.
     Матильда радостно закивала:  так,  так,  ах,  как прекрасно и как она
рада,  что  устроила эту  встречу и  что  все начинается просто как нельзя
лучше,  именно  так  должно  начинаться.  И  все  благодаря ей,  Матильде,
благодаря ее доброму сердцу,  ее любви к  справедливости и к святости.  О,
должна,  должна восторжествовать в  мире  святость:  этой великой цели она
посвятила всю  свою  жизнь.  Великой цели -  великая жизнь.  Соединенная с
делами римской церкви,  с  ее первосвященниками.  Искала у  них опоры она,
Матильда,  - они искали опоры у нее, у Матильды. Что они сами по себе? Что
Григорий,  Виктор,  Урбан? Не много сделаешь, ежели не на что действовать.
Деньги давала им она, графиня Тосканская. Не могли разбрасываться словами,
ибо все их слова -  от бога, что ж, тогда говорила за них она. Не имели ни
одной  близкой  души,  навеки  обвенчавшись с  церковью,  что  ж,  графиня
Матильда становилась для них близким человеком,  не боясь людской огласки.
Урбан -  супруг церкви,  Вельф -  супруг Матильды,  но ни тот ни другой не
живет со своей женой.  Так говорят.  Ну и пусть!  Ей все равно! У нее есть
великая цель, и она, графиня Матильда Тосканская, призвана ее достичь.
     Папа и сейчас, по обыкновению, молчит, что ж, и сейчас говорить будет
она, чтобы помочь этой упрямой сарматской женщине.
     - Ваше величество,  мы  со  святейшим папой знаем,  что вас вывезли в
Германию в двенадцать лет. Двенадцатилетний Иисус потерялся, и Мария нашла
его лишь через три дня. Он беседовал в храме с учителем.
     - Меня  никто не  ищет.  Хотя я  тоже потерялась двенадцатилетней,  -
горько вымолвила Евпраксия.
     - А  разве вы не в  храме и не беседуете со святейшим учителем,  ваше
величество?! - воскликнула Матильда.
     Евпраксия  взглянула на  папу.  Тот  сидел  молча,  неподвижно.  Ему,
равнодушному,   стоит  ли  говорить?  Его,  далекого,  стоит  ли  просить?
Вымаливать у  этого человевека по крохам свою свободу,  как нищие собирают
на папертях милостыню?
     - Я  требую  справедливости,  -  твердо  сказала  Евпраксия.  -  Меня
ославили  прелаты  вашей  церкви,  мое  честное  имя  втоптано в грязь,  я
подверглась издевательствам и надругательствам императора,  который  давно
забыл  обо  всем  человеческом,  теперь  к  тому  прибавилось и совершенно
непостижимое: ваши прелаты, мой исповедник, забыв о тайне исповеди...
     Папа продолжал молчать;  смотрел бесцветными глазами в  пространство,
слушает ли, не глухой ли он, как Генрих?
     Она  смолкла  на  полуслове,  хотя  графиня поощряла ее  -  знаками -
продолжать  говорить.  Сверху  прозвучал  отрывисто-высокий  (напоминавший
Генрихов) голос Урбана:
     - От  Матфея:  ибо нет ничего сокровенного,  что не  открылось бы,  и
тайного, что не было бы узнано.
     Открылось и  узнано!  Это ее  отчаяние открыло!  А  могла ведь тишком
терпеть надругательства,  скрывать грязь,  разврат императорского двора  и
самого императора, - и все тогда осталось бы закрытым и спрятанным доныне.
Да  и  как знать,  не  творится ли  точно такое непотребство повсюду среди
королей,   герцогов,  баронов,  епископов?  Ведь  скрывал  же  аббат  Бодо
императорскую мерзость,  молчал до  поры до  времени,  наверное,  так бы и
умерло все  в  неизвестности,  если бы  не  борьба папы против императора,
борьба, в которой все средства хороши и разоблачение грязной жизни Генриха
используется как страшнейшее оружие.  И она - всякий раз так! - всего лишь
жертва!  Жертва Генриха,  жертва аббата Бодо, жертва Матильды, жертва папы
Урбана.  У этих людей нет жалости