и еще более обильную рыбой и сладостной для питья водой,  а
на берегу ее далекий город  Киев,  над  которым  уже  занимается  северная
аврора. Весь мир полон движения и перемен. Но подобно двум  солнцам  сияет
над ним слава василевсов Василия  и  Константина.  Бремя  государственного
правления взял на себя  Василий.  Мужественный  и  неутомимый,  он  крепко
держит в руках кормило ромейского корабля. Содрогается земля  от  толчков,
рушатся небесные купола храмов, со всех сторон  теснят  нас  враги,  народ
вопиет от голода, дитя напрасно мнет материнские сосцы, ибо нет в  них  ни
единой капли молока. Мы родились в годы бурь  и  потрясений,  в  дуб,  под
которым спасаются во время грозы, ударила небесная молния, и  вот  женщины
трепещут в гинекее, опасаясь за своих мужей и сыновей. Но василевс умеряет
жадность богатых,  считающих,  что  им  все  позволено,  сокрушает  ярость
врагов, угрожающих нам гибелью, и награждает достойных.
   В печальное время посетила землю моя душа. Что я? Червь,  рожденный  во
мраке. И в то же время меня озарила необыкновенная любовь, моя мысль,  как
орлица, взлетает на высочайшие горы, откуда открывается зрению вся  земля,
где становятся близкими звезды и родится надежда, что среди этих рек крови
когда-нибудь возникнет иная, лучшая жизнь.


   Тот день я провел с друзьями в долине Ликоса, на винограднике  магистра
Леонтия Хрисокефала. Нас было пятеро:  историограф  Лев  Диакон,  спафарий
Никифор Ксифий, мужественный человек, уши которого, как у  волка,  заросли
волосами, стихотворец Димитрий Ангел, сам магистр  Леонтий  и  я.  Некогда
Ксифий служил в "бессмертных", как называют закованных с головы до  ног  в
железо катафрактов, отличился в сражениях и получил  звание  спафария.  Он
был несведущим человеком, но мы делили с ним военные труды, и я ценил  его
верное сердце.
   Мы отправились в путь на  мулах  и  в  сопровождении  слуг  задолго  до
восхода солнца. День был праздничный, свободный от  трудов,  и  мы  решили
провести время в отдохновении и дружеской беседе.
   Зима приходила к концу, серебристые хребты  окрестных  гор  уже  начали
покрываться зеленью, среди кипарисов, дубов и олив веял зефир,  и  на  его
крыльях к нам прилетела весна, осыпая лужайки цветами и наполняя  приятным
волнением  человеческое  сердце.  Мы  выехали  из  Меландизийских   ворот,
поднялись на горбатый каменный мост и  направились  по  вымощенной  камнем
дороге Игнатия в имение  магистра.  Разгоралась  заря.  Ромейские  девушки
выходили из города легкими стопами, чтобы собирать на  лугах  фиалки.  Все
было кругом в цвету, и аромат розовых миндальных деревьев наполнял долину.
   Виноградник был расположен  на  щебнистом  солнечном  холме,  и  у  его
подножия находился круглый каменный колодец. Немного далее стояла  хижина,
сложенная из грубых полевых камней. В ней мы имели обыкновение с Димитрием
Ангелом и Львом Диаконом читать диалоги  Платона,  и  от  бедности  хижины
почему-то особенно печальными казались слова философа  о  небесной  любви.
Под влиянием этих строк Димитрий написал впоследствии стихи о  возвышенном
любовном чувстве в мире грубых страстей, и я с большим  тщанием  переписал
их для себя. Здесь, в  таком  укромном  и  безлюдном  месте,  было  удобно
спорить о мире  платоновских  идей,  так  как  из  благоразумия  следовало
опасаться, чтобы  слухи  о  таком  времяпрепровождении  не  достигли  ушей
патриарха и не навлекли бы на нас гнев василевса. Василий не любил  поэтов
и соблазнительных философских рассуждений, патриарх же грозил, что чтением
подобных книг мы можем погубить наши бессмертные души. Однако  теперь  все
читают тайком Платона.
   Магистр Леонтий, богатый человек,  посещал  время  от  времени  имение,
чтобы проверять надзирающих над рабами и виноградниками, а Никифора Ксифия
влекли сюда смешливые белозубые поселянки.
   Незадолго до этого магистр получил известие от управителя имением,  что
рабы  и  кабальные  работники,  приставленные  возделывать  нивы  и  пасти
хозяйский скот, выражают недовольство своей участью и даже осмеливаются на
угрозы. Поэтому он и отправился в свои владения, захватив  с  собою  около
дюжины слуг, вооруженных мечами, и твердо решив наказать виновных.
   По прибытии мы были встречены управителем, весьма  льстивым  человеком,
который прислуживал нам за трапезой, вынимал из  плетеной  корзины  лучшие
хлебцы, разрезал пополам, чтобы удобнее было класть на них куски  мяса,  и
самолично наливал нам в чаши красное вино,  разбавленное  ключевой  водой.
Обедали мы в сельском каменном доме Леонтия, расположенном среди  тенистых
деревьев, и во время  еды  не  говорили  о  хозяйственных  делах,  а  вели
благопристойную беседу о мученике Агапите, память  которого  праздновалась
церковью в тот день, и лишь по окончании трапезы Леонтий вышел  под  арку,
которой была увенчана дверь дома, и велел привести во двор непокорных.
   Их было четверо - старик и трое молодых, - и  вид  этих  людей  мог  бы
вызвать жалость у самого жестокосердого человека.  Они  обращали  на  себя
внимание необыкновенной худобой тела и грязью рук,  были  босы,  в  жалких
непрепоясанных вретищах, и к их ногам прилип коровий навоз. Рабы упали  на
колени, и старик поклонился хозяину, касаясь лбом земли, а молодые  мрачно
посмотрели на нас и потом опустили глаза. Управитель  стоял  рядом,  держа
подобострастно в руке опушенный заячьим мехом колпак.
   - Что я слышу? - грозно начал магистр. - Вы оказываете неповиновение  и
небрежно выполняете работу? Мне донесли, что вы  даже  стали  способны  на
угрозы и готовы к возмущению? Но известно ли вам, что я могу присудить вас
к тысяче палочных ударов? И даже если вы умрете во время наказания,  я  не
отвечаю за ваши жалкие души, и все это предусмотрено мудрым законом...
   Вдруг старик поднял руки к небесам и воскликнул, шамкая беззубым ртом:
   - Господин! Не знаю, что хуже - жизнь ли, какую мы влачим,  или  смерть
под палками. Мы работаем  от  зари  до  зари,  а  пищу  получаем  в  самом
ограниченном количестве, и терпим нещадные побои, и зимой нам не  дают  ни
обуви, ни плаща, чтобы прикрыть тело от холода, и когда  мы  обращаемся  с
просьбой отпустить нас в церковь в праздничный день, нам говорят,  что  мы
не  выполнили  назначенный  урок,  и  заставляют  работать  даже  в   день
воскресения Христа...
   Леонтий нахмурил брови и  посмотрел  на  управителя.  У  того  забегали
глазки.
   - Так я поступаю  исключительно  потому,  что  радею  о  твоей  пользе,
превосходительный. Не слушай этих ленивцев и разбойников. Посмотри  на  их
упитанные щеки, и ты поймешь, что они живут в твоем доме как в раю.
   Я отлично знал Леонтия, его жадность и скопидомство, и не удивился, что
он якобы поверил словам  управителя  и  приказал  наказать  ослушников.  В
глубине двора стояли кучкой приехавшие с ним слуги  и  конюхи,  и  старший
конюх, по имени Фома,  ждал,  скрестив  руки,  когда  его  позовут,  чтобы
привести в исполнение приказ магистра.  Леонтий  поманил  его  пальцем,  и
немедленно дюжие слуги потащили несчастных на расправу.
   Я никогда не был любителем подобных сцен и поспешил с Димитрием Ангелом
и Львом Диаконом на виноградник, расположенный за горой,  но  слышал,  как
магистр сказал Льву, точно оправдывая свое распоряжение:
   -  Не  знаю,  как   поступить.   Полагаю,   что   более   соответствует
христианскому учению и выгоднее также отпустить рабов на свободу, наделить
землей и обязать трудиться на ней и отдавать господину половину  снопов  и
приплода. Так поступают теперь многие и  освобождают  себя  от  неприятных
забот.
   Закончив свою речь, он погрозил пальцем управителю.
   - А если я замечу, что ты уворовываешь  то,  что  дается  работающим  в
имении, я и тебя накажу плетьми. Ты должен питать раба, ибо  только  тогда
он будет в состоянии выполнить возложенную на него работу,  а  я  не  хочу
нести ущерба в своем хозяйстве...
   Я знал, что  управитель  был  тоже  человеком  рабского  состояния,  но
возвысился над другими лишь благодаря низкопоклонству и наушничеству.
   Когда мы спускались по тропинке к  винограднику,  чтобы  отдохнуть  там
после принятия пищи и в тени лоз  побеседовать  о  возвышенных  вещах,  мы
услыхали крики и стоны подвергнутых наказанию. Я сказал:
   - Разве у нас с ними не один бог, не одно крещение?
   Лев Диакон, привыкший взирать на все с холодным  равнодушием  историка,
пожал плечами.
   - Мысли раба надо направлять жезлом.
   Но я был рад, что мы уже удалились на достаточное  расстояние  от  того
места, где происходило бичевание, и крики перестали терзать наши уши.
   Отдохнув среди лоз, все отправились в другой конец владения, в селение,
где Леонтий покупал у разорившегося крестьянина небольшой  участок  земли,
думая поселить на нем одного из своих рабов. Я тоже  последовал  за  ними,
чтобы не оставаться одному на винограднике.
   Когда мы пришли на указанное место, там  нас  уже  дожидались  владелец
участка, свидетели, выбранные из обитателей этой деревни, и явившийся  для
заключения купчей сделки местный табулярий, сгорбившийся под бременем  лет
старичок с жалкой бороденкой. Собравшиеся  низко  поклонились  магистру  и
ждали, что он им скажет. За продающим землю  стояла  жена  с  ребенком  на
руках.  Другой  мальчик  прижимался  к  матери  и  теребил  ее   юбку,   с
любопытством глядя на красиво одетых людей. Никто из них не имел обуви,  и
глаза у женщины были заплаканы.
   - Приступи! - коротко сказал Леонтий табулярию.
   Прежде всего предстояло измерить участок. Один из поселян взял веревку,
зажал конец ее между пальцами правой ноги, а другой конец поднял на высоту
вытянутой руки.
   - Нет, - сказал магистр, - надо использовать для  этой  цели  тростник.
Потому что веревка изгибается во время измерения и покажет  больше  земли,
чем есть на самом деле, а я не буду платить лишнее.
   Тогда поселянин принес длинную  жердь,  и  табулярий,  отложив  на  ней
двадцать семь раз руку, отрубил палку в этом месте.  Так  получилась  мера
для определения площади участка. Теперь оставалось только обойти с  жердью
вокруг поля.
   - Но почему не царская сажень, а малая? - спросил Леонтий.
   Сладко улыбаясь, может быть с целью смягчить свои слова, так как он  не
мог поступить иначе как по закону, табулярий объяснил:
   -  Царской  саженью  предписано   пользоваться   только   при   покупке
крестьянином земли, а при продаже - малой. Так гласит новелла.
   -  Ты  правильно  говоришь,  -  подтвердил  поселянин,  -  так  повелел
василевс.
   - Считается, что это делается  для  оказания  помощи  бедным.  Ибо  тем
самым, что он продает, продающий  уже  рассматривается  как  более  бедный
человек, чем покупающий. Хе-хе!
   Табулярий потирал руки, как бы извиняясь за такой  неблагоприятный  для
магистра закон.
   - Это мне известно, - махнул рукой Леонтий.
   Началось измерение участка. Видно  было,  что  крестьянин  не  очень-то
доверяет табулярию и следит  за  каждым  его  движением.  Но  участок  был
небольшой, и  площадь  его  скоро  была  вычислена.  Пахотная  земля,  как
известно, измеряется на модии жита, потребные для обсеменения.
   Табулярий подсчитывал вслух, глядя  куда-то  в  небеса,  точно  там  он
находил все нужные ему данные:
   - Итак, сосчитав число сажен и отбросив одно измерение из каждых десяти
на ручей, протекающий в этом владении, и на  каменистую  почву,  неудобную
для обработки...
   - Земля здесь медомлечная, чернозем, - пытался отстаивать свои интересы
продающий.
   - Есть и супесчаная. Смотри, какой камень, щебень, - возражал Леонтий.
   - Продолжаем,  -  опять  возвел  очи  горе  табулярий,  подсчитывая  на
пальцах. - Тридцать шесть... Остаток разделим на четыре или отбросим число
сажен и разделим полученное на два. Получится ширина и  длина.  Перемножив
ширину на длину и разделив сумму на два, мы получим число модиев. Их будет
восемнадцать.
   - Как же так? - почесал затылок поселянин.
   - А так.  Скольким  мерам  равняется  сторона  твоего  участка?  Шести.
Помножим ширину на длину. Тридцать шесть сажен.
   - Тридцать шесть... - повторил поселянин.
   - Это будет площадь. Теперь  разделим  ее  на  два.  Вот  и  получается
восемнадцать модиев.
   Я и сам не очень-то  схватывал  эти  вычисления,  а  крестьянин  только
растерянно переводил взгляд с одного на другого. Но Леонтий  был  доволен.
Он брал с париков, обрабатывающих его землю,  четвертую,  а  то  и  третью
часть урожая и, вероятно, успел подсчитать в уме будущий доход с участка.
   Табулярий уже писал на вынесенном из хижины  колченогом  столе  купчую:
такого-то числа, такого-то индикта и года...
   Мне захотелось вернуться на виноградник.
   - И я с тобой, - окликнул меня Димитрий Ангел.
   В дальнейшем время незаметно прошло в беседе о текущих  событиях,  а  к
вечеру мы пустились в обратный путь, подгоняя мулов, чтобы попасть в город
до закрытия ворот и не иметь пререканий с городской стражей. Мы спешили  и
перегнали в пути того самого поселянина, который покинул жилище и  куда-то
брел с семьей, нагрузив на осла все  свое  имущество  и  отдав,  вероятно,
значительную сумму  вырученных  денег  в  уплату  долга  магистру.  Однако
темнота застигла нас еще в пути, и тогда мы неожиданно увидели  на  черном
небе комету, которая была подобна огненному мечу архангела и тихо плыла  в
небесных пространствах.
   Потрясенные страшным зрелищем, мы вздыхали. Но вдруг земля  под  нашими
ногами заколебалась, и мулы в страхе  остановились.  Мне  показалось,  что
наступает конец мира. Глухой и тяжкий  грохот  донесся  до  нашего  слуха.
Димитрий Ангел схватил меня за руку.
   - Неужели это рухнул купол Софии?
   В душевном смятении ему никто не ответил. Каждый опасался за жизнь,  за
судьбу близких, за участь своих жилищ. Но падение купола такого храма было
бы равносильно мировой катастрофе.  Этого  не  мог  охватить  человеческий
разум.
   Лев Диакон произнес:
   - На земле должно случиться нечто страшное! Сама природа возвещает  нам
о каком-то важном событии. Может быть, предсказывает падение Херсонеса...
   В тот день мы много говорили о  Херсонесе.  Город  находился  в  крайне
стесненном  положении,  и  в  призывах  херсонесского  стратига  о  помощи
слышалось отчаяние.
   - Что же теперь будет с нами? - спросил стихотворец, готовый  заплакать
от волнения. - Разве этот город не оплот наш, не новый Илион?
   Димитрий писал  стихи,  легко  впадал  в  преувеличения,  опьянял  себя
красивыми словами.
   Магистр вздохнул.
   - А главное - кто будет доставлять нам соль с борисфенских солеварен  и
дешевую соленую рыбу для константинопольского населения?
   Лев Диакон показал рукой на комету,  неумолимо  плывшую,  как  челн,  в
мировом пространстве. Историк считал себя знатоком в области предвестий.
   - Видите? Не без причины посетила нас небесная гостья.
   Я неоднократно бывал в Херсонесе и хорошо  знаю  этот  шумный  торговый
город. Жители его коварны, туги на веру, лгуны, легко  поддаются  влечению
всякого ветра, как писал о них еще епископ Епифаний. Они жалкие торгаши  и
неспособны на великое. Торжище - их душа, нажива - смысл жизни и цель всех
трудов. Нельзя доверять им ни в чем. Разве не нашелся среди них  изменник,
как я выяснил это потом, - тот  самый  пресвитер  Анастас,  что  пустил  в
лагерь руссов стрелу с указанием, в  каком  месте  надо  перекопать  трубы
подземного акведука, чтобы лишить осажденных воды. Впрочем, теперь  я  уже
спокойно смотрю на события и понимаю, что он действовал  так  потому,  что
был варвар по рождению или ждал награды от Владимира,  но  в  те  дни  мое
сердце кипело от негодования.
   Расположенный на берегу Понта, на пересечении важных торговых путей  из
Скифии  и  Хазарии  в  Константинополь,  обнесенный  стенами  из  прочного
желтоватого камня, укрепленный башнями  и  военными  машинами,  счастливый
обладатель бесподобной гавани, Херсонес сделал себе богом золотого тельца.
Его белые корабли, освобожденные от пошлин, доставляют нам рыбу и соль.  В
устье Борисфена жители Херсонеса владеют значительными рыбными  промыслами
и солеварнями. Права на них оговорены  в  особых  соглашениях  с  руссами.
Через рынки Херсонеса проходят товары из Скифии - меха, рабы, кожи и кони,
которых продают там дикие кочевники, а с Востока - благовония и  пряности.
Мы же доставляем туда вино, материи и прочие  изделия  искусных  греческих
ремесленников.  Но  жадный  и  беспокойный  город  был  всегда  склонен  к
возмущениям  и  неоднократно   убивал   своих   епископов   и   стратигов.
Дальновидные василевсы, заключая договоры с варварами, неизменно упоминали
в них, что в случае восстания херсонитов  они  обязаны  подавить  мятеж  и
привести  их  к  повиновению  власти,  поставленной  от  бога.   Об   этом
упоминается в сочинении об управлении империей. Константин  Багрянородный,
царственный автор, советует своему сыну Роману, для которого была написана
книга, как надо  действовать  в  случае  отпадения  Херсонеса.  Для  этого
достаточно  захватить  в  столице  и  в  гаванях  Пафлагонии  херсонесские
корабли, запретить продавать  в  Херсонесе  пшеницу  и  прекратить  всякое
сообщение с полуостровом. Предоставленные  собственной  участи,  херсониты
должны погибнуть.
   Во всяком случае, все в  этом  городе  зиждется  на  прибыли,  и  когда
вспоминаешь о Херсонесе, видишь, что ничему  не  предаются  люди  с  таким
прилежанием, как  торговле.  По  Борисфену  и  по  далекой  русской  реке,
впадающей в  Хазарское  море,  плывут  многочисленные  ладьи  с  товарами.
Встречаясь в пути с другими ладьями, купцы перекликаются:
   - Откуда вы плывете?
   - Из Самакуша.
   - Не видели ли вы в Фулах хазарского купца Исаака Самана?
   - Видели. Закупает меха и воловьи кожи.
   - В какой цене теперь кожи?
   - Цены на кожи поднимаются.
   Но торговцы пользуются не  только  кораблями.  В  хазарских  солончаках
движутся караваны верблюдов. Люди идут, неделями не встречая человеческого
жилья. Но вот впереди  поднимается  пыль  над  дорогой  и  скрипят  колеса
встречного  каравана.  Волы  тащат  огромные  повозки  с  товарами.  Купцы
останавливаются, с опасением осматривая  друг  друга.  Потом  завязываются
разговоры:
   - Точно ли, что в Таматархе чума?
   - О чуме мы не слышали, но верно, что  люди  страдают  там  желудком  и
многие умирают.
   - Не встретили ли вы на своем пути кочевников?
   - Не встретили.
   - А что происходит в Херсонесе?
   - Беличьи шкурки идут хорошо, в большом  спросе  перец,  цена  на  кожи
поднимается.
   - Не видели ли вы в Фулах хазарского купца Исаака Самана?
   - Видели. Покупает воловьи кожи...
   Сколько раз я ходил по улицам Херсонеса,  бродил  по  его  торжищам,  с
удивлением взирая на торговую суету...
   Уже на рассвете продающие  стекаются  на  городской  рынок,  где  между
колоннами висят перекошенные разновесами  железные  весы,  а  на  каменных
прилавках лежат пахучие  кожи,  зловонные  сырые  меха,  серебряные  чаши,
мешочки с янтарем, женские украшения, амфоры с перцем, сосуды с  мускусом,
расшитые грифонами и цветами греческие материи. У базилики св.Богородицы в
меняльных лавках разжиревших скопцов звенят номисмы  и  милиариссии.  Люди
самого различного облика - ромеи и  варвары,  иудеи  и  персиане,  хазары,
армяне и жители далеких сарацинских городов - бродят среди  этих  товаров,
спрашивают о ценах, торгуются, клянутся всеми  святыми,  Перуном  и  мечом
Магомета, продают и покупают. На рынке у Кентарийской башни торгуют вином,
пшеницей и оливковым маслом, а у башни  Синагры  продаются  кони  и  ослы,
рогатый скот и жирные бараны. Верблюды  торжественно  входят  в  городские
ворота. С тяжелыми вьюками  на  горбах,  гордо  подняв  маленькие  головы,
позванивая колокольцами и амулетами, они идут один за другим  на  базарную
площадь. В порту торговые корабли нагружаются рыбой и  мехами,  чтобы  при
первом же попутном ветре плыть в